– Вы понимаете, что программа лишится двух номеров! И каких! – В голосе директора появились нотки наигранного ужаса и липкой лести. – Где я возьму жонглера экстракласса, дважды лауреата лучших международных конкурсов? И эквилибриста – солиста цирка «Дю Солей»! Где?
– Это я вам обеспечу. Замена будет достойная, не хуже нас. Парни уже в поезде. Завтра будут.
– Ну зачем вам какой-то корабль? Чего вы там не видели?
– Зеленого луча…
– Вам в цирке лучей не хватает? Я вам организую любой: и зеленый, и серо-буро-малиновый, и сиреневый в крапинку! У меня аппаратуры под куполом на десяток миллионов!..
– Такого не организуете.
– Что еще за луч такой?
– Жюля Верна читали? «Зеленый луч»?
– Не читал. Что там особенного?
– Ну, как вам сказать… Редкое оптическое явление на море. Кто его увидит, будет счастливым всю жизнь.
– И ради этого на край света? На полгода в океан? Вы сумасшедший? Или вы настолько несчастный? А если не увидите?
– Что ж, могу и не увидеть. Но сидя в кабинете, не увидишь его точно…
– Ну-ну! Продолжайте жить в мире грез и заблуждений, молодой человек! Желаю удачи! Не задерживаю…
Глава двадцать пятая
Пашка закончил гастроли на неделю раньше. Ему с эквилибристом Витькой Рогожиным вскоре предстояло лететь по контракту за рубеж. Жизнь артистов цирка – она такая…
Все это время душа Пашки рвалась на Арбат. Хотелось увидеть художника. Поговорить. Хоть минуту. Впереди полгода разлуки…
– A-а, Маленькая Жара! С утра пораньше! Ой, прости, опять я за свое. Конечно же – НёмаленькаяЖараМетрВосемьдесятШесть!
Пашка отметил про себя реакцию художника на слова. Тот в мгновение ока нашел, куда определить параметры когда-то озвученного им роста. «Надо же! Не забыл!..»
– Проходи, дорогой, рад тебе! Ух ты, торт! «Прага»! Мой любимый! Сейчас будем кофе пить. Не разувайся, слуги сегодня паркет не натирали…
Они неожиданно для себя самих приобнялись. Синхронно смутились. Чтобы замять обоюдную неловкость, Пашка, передавая торт и пакет с едой, задал банальный, приличествующий случаю вопрос:
– Как дела? Чем занимаетесь?
– Натягиваю на себя время, примеряю старость…
Пашка потоптался в коридоре, но решил все же еще немного побыть в этой удивительной квартире, где царила какая-то особая аура.
– Дядь Жень! Я ненадолго. Вечером самолет, надо еще собраться.
– И куда путь-дорога в этот раз?
– Летим в Майами. Там репетируем три недели. Потом в Европу, в Германию. Оттуда на новом круизном лайнере в Роттердам, потом в Англию. На закуску через всю Атлантику опять в Штаты, в Нью-Йорк. Ну а дальше – круиз. Пять месяцев туда-сюда, как утюгом: Бермуды – Нью-Йорк, Нью-Йорк – Бермуды.
– Да-а… Названия звучат, как шикарная песня. Давно забытая… Как там у Александра Сергеевича: «Там некогда бывал и я, но вреден север для меня…» Ладно, пошагали на кухню…
Художник освободил торт от уз бечевки, улыбнулся, потер руки в предвкушении.
– «Пра-ага!..» На сколько частей режем?
– А есть разница?
– Э-хе-хе… – Разочарованно вздохнул хозяин дома. – С вами, молодежью, особо не похохмишь – не знаете вы цирковой эпос. Это ж из анекдота от Никулина! «Официант приносит клиенту торт на десерт и спрашивает: «На сколько частей вам его порезать – на шесть или двенадцать?» Клиент: «Лучше на шесть. Боюсь, что двенадцать не съем…»
Старый цирковой волк выразительно посмотрел на Пашку, ожидая его реакции. Тот даже не улыбнулся. Спокойно и вполне себе буднично распорядился:
– Тогда режьте на два.
…Художник хохотал в голос, аж подвывая.
– Ну, Жар Жарыч! Ну, молодец! Уделал старика! У людей, в основном, две патологии интеллекта: скудоумие и остроумие. И в первом, и во втором случае тебя не понимают. А тут! Родственная душа. Удивил!..
Художник вытер выступившие слезы. Еще подхохатывая, объявил:
– Все, передышка в словоблудии. Антракт. Ты был в Воронеже? Лучше расскажи, как там наша Валентина?
– Матушка Серафима…
– Какая еще матушка?
– Она теперь Серафима.
– Чего это вдруг?
– У монахов так принято. Когда их принимают в монастырь, дают другие имена.
– И чего она вдруг Серафима, а не, скажем, Мария Магдалина? Ей бы это имя больше подошло…
– Серафимы – это верховные ангелы, огненные, наиболее приближенные к Богу. Так мне тетя Валя рассказывала. То есть матушка Серафима.
– Значит, она и там ангелами командует. Да-а, это судьба… В ее жизни одни сплошные ангелы. Одни небесные, другие – падшие, цирковые…
…Два куска торта, как ни старались, так и не осилили. Остался один, самый большой.
– Да-а, вода не водка, много не выпьешь! – Изрек расхожую мысль сытый художник, теперь уже равнодушнонебрежно поглядывая на оставшуюся половину торта и пустые кофейные чашки.
– Вранье, что художник должен быть голодным! Если у него внутри бурчит, что бы он ни писал-рисовал, все равно макароны по-флотски получатся.
– Что-то я не заметил их на ваших картинах.
– А я всю жизнь сыт. Всем. По горло… – И хитро подмигнул, намекая: «Вру! Не верь!..»
Художник сегодня выглядел необычно. Он явно ждал. Предварительному телефонному звонку и визиту Пашки был, очевидно, несказанно рад. Выглядел непривычно: гладко выбрит, волосы вымыты и забраны назад в косичку. Спина прямая, плечи развернуты, подтянут – хоть сейчас под купол, на мостик, поближе к трапеции. Что-то в нем даже внутренне разительно изменилось.
– Вас не узнать! Помолодели.
– Хватит несчастных цирковых детей пугать. И прохожих на Арбате. В конце концов, я интеллигент Бог знает в каком поколении, коренной москвич, а выгляжу, как босота теплотрассная. Все обретает смысл, когда начинаешь жить чем-то. Или для кого-то…
– А если для себя?
– Не-е, не ко мне. Лично я боюсь…
Пашка непонимающе уставился на художника. После всех его рассказов о своей жизни было ясно – вряд ли этот человек чего-то боялся. Или кого-то.
– Боюсь влюбиться. В себя. Не дай Бог этот нарцисс начнет ко мне приставать – что я ему скажу? Даже в глаз засветить не смогу.
– Как же мне нравится вас слушать! У вас парадоксальное мышление.
– Чего ж ты хочешь – художник! Да еще цирковой. Мозги набекрень. Всю жизнь в облаках летал. И сейчас продолжаю…
Жизнь, Паша, такая странная штука! Словно сон. Живешь – будто спишь… Все так зыбко. Всю жизнь ждешь, что вот-вот, сейчас, кто-то толкнет тебя, ты очнешься и вокруг все изменится. Изменится… Жизнь проходит в ожидании. Ожидание, оказывается, и есть Жизнь…
Художник сделал паузу. Поразмыслил. Поправил сзади резинку на косичке. Продолжил мысль.
– Жить нужно здесь и сейчас. Нет никакого вчера. Оно уже ушло навеки. И завтра не пощупаешь – нет его еще. Есть только – сейчас. Крохотное мгновение длиною в вечность. Сегодняшний день – это прослойка между вчера и завтра. Будущее делается именно сейчас…
Художник смотрел в окно своего верхнего этажа и мысленно пробегал по разноцветным крышам старинных арбатских особняков, как по оторванным листкам перекидного календаря своей судьбы.
– Дни в жизни человека бывают разными: пустыми и наполненными смыслом, радостными и утопленными в депрессии, когда тебе кажется, что все кончено. Вот тут и нужно собрать свое мужество в кулак и пережить ту минуту, когда кажется, что все уже потеряно. Не я это сказал – Омар Хайям. И помни – что бы в твоей судьбе ни случилось, мир будет продолжать жить, а планета вращаться. Ты в этом подлунном мире есть – ничто! И ты же, под этими терпеливыми небесами, – Все! Человек – это много! Очень много. Если ты – Человек. Главное, не забывать этого. Вот это уже мною открытая истина…
И без всякого перехода в голосе продолжил:
– Холодильник включи, розетка справа. В этом белом гробу кроме фреона давно никто не живет, даже дохлые мыши. Сегодня поселим туда твои харчи.
Они стояли посередине квартиры с дымящимися кофейными чашками и смотрели друг на друга. С радостью и тревогой. С какой-то жадностью, словно давно искали друг друга и вот, наконец, нашли. Такие разные, разделенные четырьмя десятками листопадов. И такие одинаковые, навеки окольцованные магическим кругом манежа, где возраст, как принцип, отсутствует. С похожим чувством юмора, жизненной энергией и безудержной детской романтикой.
– Почему вы не женитесь?
– Уже раз попробовал, ты знаешь. Вот так хватило! – Художник провел ладонью над головой. – На других тоже насмотрелся. Еще то зрелище! Аттракцион с хищниками…
Все наши жизни отягощены прошлым: разведенными мужьями-женами, вечно чего-то требующими детьми, ждущими наследства, а ты в их планы не вписываешься. Начинается мышиная возня. Я не хочу воевать ни с прошлым, ни с настоящим. Ни со своим, ни с чужим. Не хочу тратить время и свою оставшуюся жизнь на… жизнь, в бытовом ее понимании. С ними, – Художник кивнул на штакетник своих картин у стен, – мне спокойней. Молчат. Не предадут, не продадут. Это делаю я… – Он криво усмехнулся. – Ради той самой жизни, в бытовом ее понимании.
Все, что с нами происходит, мой дорогой Пашка-друг: события, новые люди – это путь. Чтобы ты мог осознать, что тебе по-настоящему нужно, а чего лучше, чтобы не было. Мы стоим перед выбором. Каждый день, каждую секунду. Каждый раз ты выбираешь свой путь. И никто, кроме тебя. Что остается – то и твое. Ты, главное, не бойся прощаться с тем, что не делает тебя счастливым и не доставляет радости…
Мое сердце теперь живет в мажоре. Оно снова бьется, а не дрыхнет в ожидании финального аккорда жмур-команды лабухов. Жизнь у меня, если не вдаваться в подробности, получилась симпатичная. Даже красивая. Ощущение, что в ней опять появился смысл. Какой, пока еще не знаю… Хм, мне в последнее время почему-то постоянно хочется плакать! Старею, что ли?
– Это, дядя Женя, ваша Душа умывается…
Глава двадцать шестая
– …Мам! Ну, что ты меня как в последний путь провожаешь! – Пашка никак не мог освободиться из плотных материнских объятий. Такси уже минут пятнадцать грелось на теплом апрельском асфальте Мосфильмовской.