Пашка быстро сообразил, что к чему, пару раз уронил кольца на пол, учел все обстоятельства и неплохо отработал свой жонглерский номер. Смешно было видеть, как летающие вверх кольца стоят на месте в одной точке, а под ними вправо-влево мотыляется пчела.
Австралиец Бо Сёрджант, клишник, в образе гусеницы с видимым удовольствием сгибался-разгибался на грибке. Появлялся он на сцене первым. В его теле за ним следовали еще три человека. Все знают, что червяки могут существовать и располовиненными. Сегодня зрители наглядно в этом убедились, когда большую часть гусеницы оторвало и понесло в сторону кулис, а оставшаяся жалкая частичка стала забираться на грибок, где продолжила творчески изгибаться. В конце своего «загибающегося» номера Во стрелял ногами из лука в мишень. Помогала ему в этом пчела в исполнении Пашки. Мишень высокая, на треноге. За этими полосатыми кружочками обычно и пряталось такое же полосатое насекомое. В этот раз качнуло так, что мишень ушла в сторону. Пашка получил стрелой в пах. Вид падающей пчелы из-за мишени со стрелою в паху всех изрядно повеселил. Кроме Пашки… Костюм пчелы прошел испытание на пуленепробиваемость…
Из всех насекомых несказанно повезло лишь ирландскому жуку. Мелкому такому, интеллигентному. «Жуча-ра» Раян ходил по сцене мимо рискующих что-нибудь себе сломать представителей джунглей и поигрывал на скрипочке. Его не волновали ни шагающий нетвердой походкой по океану корабль, ни морская болезнь…
В программе был еще один безопасный жанр. Речь шла о номере «трансформация», в исполнении международного дуэта иллюзионистов Анастасии и Джеферсона. Он был, как бы, охотник, она, как бы, красивая птица. Всей работы – дергай себе за лесочки-веревочки и меняй себе на здоровье оперение птички-невелички и костюмы охотника. В конце Анастасия превращалась в красивого белого лебедя. Охотник на прощание тоже оказывался во всем белом. Этот номер можно было работать хоть в двенадцатибалльный шторм. Никто из них ничем не рисковал. Так казалось…
Сегодня Джеферсон чуть не погиб. Обычно в финале, для эффекта, при смене костюмов они выбрасывали вверх ворох мелконарезанной фольги. Когда искрящееся в лучах театрального света облако блесток опадало, артисты уже были в тех самых белых костюмах. Алле-Ап! Аплодисменты, как говорится…
В творческом раже, испытывая экстаз от успеха и от того, что в этих условиях устояли на ногах, Джеферсон лихо подбросил вверх две пригоршни фольги, радостно вздохнул полной грудью и… заглотил, как кит планктон, порцию тех самых блесток. Они мгновенно залипли в трахее, перекрыв кислород. Еле откачали. Вот тебе и безопасный жанр. Вот тебе и «работай на здоровье»…
После этого выступления были сделаны корректировки. В последующем, когда штормило, кто-то не работал, остальные пахали по полной. В их числе оказались и Витька с Пашкой.
Глава тридцать третья
«Norwegian Breakaway», как уже говорилось, был полностью посвящен Америке, в частности Нью-Йорку. На его правом борту красовался рисунок известной во всем мире статуи Свободы. Рука с факелом стремилась вперед, словно судно на всех парах неслось к той самой свободе, вырвавшись из тесной неволи немецкого дока. Полное название скульптуры – «Свобода, озаряющая мир» – «Liberty Enlightening the World». Она возвышается на острове Свободы, который расположен в трех километрах от южного берега Манхэттена, кипящего жизнью, в Нью-Йоркской бухте.
В первое плавание из Нью-Йорка на Бермуды их провожали с помпой. При выходе из гавани гигантский корабль занял почти весь Гудзон. «Норвежский прорыв» остановился напротив статуи Свободы, высота которой составляла сорок шесть метров, а с подножием – все девяносто три. Гремел грандиозный салют, звучала песня в исполнении Фрэнка Синатры «Нью-Йорк, Нью-Йорк». На борту присутствовали мэр Нью-Йорка и пестрая группа селебрити. С борта лайнера шла прямая трансляция телевидения на местные каналы. Вокруг кружили вертолеты и полицейские катера. Люди вдалеке на набережных махали руками, посылали в небо разноцветные шары. Было как-то торжественно и до слез радостно. Пашка был потрясен размахом чужого патриотизма…
Курсировали между Нью-Йорком и Бермудами. График получался следующий: в воскресенье рано утром причаливали в Нью-Йорке, сгружали пассажиров, принимали на борт новую партию и отчаливали вечером. До отплытия артисты всех шоу, что работали на корабле, могли выходить и гулять по городу. Последующие два дня проводили в море, так называемые «sea days». Поутру в среду приходили на Бермуды. Среду артисты боготворили, ибо это был общий выходной! А когда работаешь двенадцать шоу в неделю, каждый час среды на вес золота. Правда, раз или два в месяц выходной портили учения по безопасности. В девять утра звучала сирена, и все выскакивали из своих нор, не успев сполоснуть лицо и причесаться. Злыми сонными мухами механически отрабатывали действия на случай нештатной ситуации. Обычно эти учения заключались в том, что все собирались в предписанной зоне Z4, где выстраивались шеренгой в спасательных жилетах. Со слипающимися глазами стояли в них минут пятнадцать, потели, кемарили, ждали, когда эта экзекуция закончится. Один раз «повезло», пришлось загружаться в спасательные шлюпы и полчаса учиться плавать вокруг корабля. Лодки были моторными. Но матросы, видимо, ради собственного развлечения и хохмы, предложили поработать вручную. Весла оказались неподъемными. Проснулись тут же…
С питанием для обслуги на судне было поставлено неплохо. Но могло быть и лучше. На четырнадцатой палубе в конце лайнера, на корме, располагалось что-то типа буфета-ресторана со шведским столом под названием «Сад». Он гостеприимно принимал как пассажиров, так и участников всех шоу. Ввиду того, что пассажиров было больше, артистам после вечерней работы мало что оставалось. Нужно было наедаться впрок днем. А за несколько часов до выступления это себе могли позволить немногие. Приходилось на обеде есть как птичкам и запасаться хотя бы фруктами с водой на вечер. Самые отчаянные заворачивали в салфетки выпечку. Сначала все это выносить с собой под насмешливыми взглядами «стаффов» было стыдно, потом – голод не тетка, совесть заскулила, попросила есть и заткнулась до конца круиза.
Дневное шоу благополучно закончилось. Было несколько часов передышки до вечернего. Мокрые от пота костюмы болтались в костюмерной на перекладинах, как морские пираты, повешенные на реях. Артисты снимали грим, настраиваясь на сытный обед.
Синяя Птица, сияющая от предстоящей встречи со Счастьем, предвкушая чревоугодие, громогласно приказало:
– А сейчас все в сад!.. Ну, что, Паха, в «Сад»?
– Ну его… в зад! – Пашка оформил рифму к названию их ежедневного пункта питания. – Чего-то съел там сегодня на завтрак, в брюхе восстание спартанцев.
– О! Это не сад, это рас…садник диареи с сад…диетами на кухне. Костюмчик у тебя, если что, удобный. Не то что у меня там на верхотуре. Ну, подумаешь, пчелка вдруг стала попахивать, может, это мед такого сорта…
– Эквилибрист-калом…бурист! – Огрызнулся Пашка в стиле Рогожина и развил очередную их пикировку. – Вот тебе, Родж, приспичит когда-нибудь, как тогда на премьере, специально оставлю тебя наверху, буду тянуть время до твоего недержания. Без меня не спустишься! Если помнишь, моторчик включаю-выключаю я. Дождусь твоего вселенского позора, потом объявлю: «Внимание, внимание! Почтенная публика! Леди, так сказать, и джентльмены. Смертельный номер! Сейчас ваш американский эквилибрист, он же скунс, безо всякой страховки, отольет на вас свысока. Первые три ряда будут мокрыми, в восьмом ожидается радуга. Маэстро, дробь!..
– Я не скунс! Я – Синяя Птица джунглей! Птица Счастья! – Витька попытался восстановить статус-кво своего сценического персонажа. – И потом, я – русский эквилибрист!
– Ничего, побудешь американским скунсом, зрителям какая разница.
– Ладно! Победил нерушимый союз народов! Россия – США – дружба навек!
Витька миролюбиво соединил свои кисти в рукопожатии над головой.
– Да уж, дружбаны вы известные…
– Это они известные! Я же, как Эрнст Неизвестный, просто там живу! Иногда. Ладно, обойдемся сегодня без «Сада-маза». В знак пролетарской солидарности трудящихся всех стран и с тобой лично я тоже голодаю. Готовимся к следующему шоу…
Глава тридцать четвертая
В Пашкиной каюте без всяких рассветов день начинался резко, стоило щелкнуть выключателем. Главное было не забыть прикрыть глаза, чтобы не шарахнуло ярким светом по сетчатке. Затем он включал телевизор, сверял точность времени своего хронометра с мировым эталоном, вяло пытался сделать зарядку, насколько позволяли размеры его морского пристанища. В лучшем случае это были приседания, короткие взмахи согнутыми руками, чтобы не лупить с размаху по стенам и потолку, легкие наклоны корпуса в стороны. Все остальное он оставлял до встречи с закулисной площадкой театра перед шоу и на потом, в спортзале.
Вечером, перед сном, Пашка снова включал телевизор. Там в одно и то же время крутили одни и те же фильмы из картотеки лайнера, поэтому каждый день он попадал на одни и те же шедевры мирового кинематографа. Пашка раз пятнадцать пережил телевизионный «Армагеддон». Из «Трехсот спартанцев» знал персонально в лицо каждого, посмотрев этот фильм триста раз. «Трансформеры» снились чуть ли не ежедневно, вклиниваясь в ночные сюжеты эротических фантазий, рожденных пляжами Бермудов.
Пашка любил и другой «телевизор», где сюжеты не повторялись, при их кажущемся однообразии. Пашка обожал закаты. Витьке он предлагал совместный просмотр, но тот отмахивался – некогда, молодость проходит, надо действовать. И действовал – уходил в «ночное»…
Пашка всегда, где бы он ни был, любил провожать на другую сторону Земли уходящее солнце, куда-то туда, в неведомое. Оранжевое светило завораживало, звало с собой. Он улетал к горизонту душой, пытаясь продлить угасающий день хоть на мгновение. Есть в уходящем дне что-то таинственное, загадочное. Закат похож на закончившуюся жизнь. Затем тьма. Надежда. И ожидание новой жизни…