животных рвала перепонки, словно в этот час все небесные барабаны, предвестники Апокалипсиса, объявили миру великую вселенскую тревогу.
Два могучих фронта встретились над головами землян и теперь выясняли отношения, кому из них быть. Сошлись две могучие силы, и борьба шла на уничтожение. Дождь хлестал улицы и дома, неся потоки воды по тротуарам и газонам, сметая все на своем пути. Очередная молния ударила в центральный крест на куполе храма, что рядом с цирком. Дымящийся крест покосился, но устоял. Цирку тоже досталось. Следующий удар пришелся по нему. Разряд в миллионы вольт с яростью вонзился в его самую высокую точку. Полетели искры на крыше, что-то полыхнуло, зашипело, и во всем здании погас свет. На купольной галерее, что над манежем, экстренно включилась система аварийного освещения от аккумуляторов. Зажглось несколько прожекторов. Свет был не очень ярким, но достаточным для того, чтобы оглядеться и покинуть манеж. Эта аварийная система была специально предусмотрена на случай, если выключится свет, а на манеже, например, хищники с дрессировщиком в клетке. Шансов у последнего не было бы никаких. Воздушным гимнастам в полной темноте тоже пришлось бы несладко…
Инспектор манежа, лишившись микрофона, зычным голосом призвал всех к тишине, попросил оставаться на своих местах и ждать его последующих объявлений. Трубач шутливо наиграл фрагмент «Темная ночь…», чем изрядно повеселил зрителей. Ситуация была нештатная и тем самым забавная. Оркестр на «меди» попытался что-то там исполнить, заполняя затянувшуюся паузу. Те музыканты, кто был связан с электричеством, дурачась, изображали подыгровку, перебирая пальцами по потерявшим голос инструментам.
На конюшне Захарыч зажег все фонари, благо у него имелся их целый арсенал. В батарейках тоже не было дефицита. Лошади уже стояли готовые к работе, нетерпеливо переминаясь в денниках. Здесь же она – Светлана Иванова, тоже в полной «боевой». Скоро ее выход. Длинное черное платье в пол с коротким царским шлейфом всегда сидело на ней как влитое, подчеркивая стройную талию и изящество фигуры.
На конюшню вошел инспектор и сказал, что первое отделение отменяется, о втором сообщит отдельно. «Город света пока не дает».
– Что ж, раз разговор пошел о свете, то она, Света, без всякого света идет переодеваться в гримерку. Если что, зовите…
В кромешной темноте ощупью она, помнится, пробиралась по ступенькам лестницы, которая лишь на мгновение освещалась через окна всполохами молний, после которых становилось еще темней. Ориентировалась исключительно на гладкие перила, считая повороты.
Поднимаясь на следующий этаж, вдруг услышала голос Валентины, которая в сильном волнении что-то жарко шептала кому-то. Светлана поняла кому, услышав имя. С бьющимся сердцем, она, жена Павла, прижалась к холодной стене и в беспомощности опустила руки…
– Пашенька! Вернись ко мне! Умоляю тебя! Я стала совсем другой! Совсем, совсем! Я люблю тебя! И любила всегда, с первой нашей встречи. Я же была твоей первой женщиной! Вспомни, как нам было хорошо! Давай все начнем сначала!
– Валечка! Ты, наверное, забыла, как мне было больно! Ничего я сначала начинать не хочу! И не буду! Ты прошлась по мне танком. Ты сожгла меня! Я живу с пеплом в сердце. Даже не знаю, умею ли я теперь любить?
– А Света? Неужели без любви? Мне назло?
– Не трогай Свету! Она спасла меня. Мне с ней хорошо! Очень хорошо! Она настоящая женщина! Жена! Человек! Мне с ней тепло и спокойно…
– А как же любовь, Пашенька?
– А что это такое? Ты сама-то знаешь?
– Я, Пашенька, знаю! Теперь, ох, как знаю…
– Прости, Валечка. У меня нет прошлого. Я его забыл. Есть только настоящее. И будущее. И мое будущее с настоящим – Света. Прости. И прощай. Уйди из моей жизни. Уйди навсегда!..
– Ты меня из сердца все равно не выбросишь! Я тебе, Пашенька, сниться буду! Так и знай!
– Надеюсь, что нет. Хватит мне в жизни кошмаров! Я хочу жить! Слышишь? Жи-ить! – Пашка последнее слово не сказал, выкрикнул со стоном и рванул вверх на свой этаж, в темноте спотыкаясь и ударяясь о дверные косяки, ища спасение в своей гардеробной.
Валентина прислонилась загримированной щекой к шершавой стене, пытаясь найти в эти секунды хоть какую-то точку опоры. Слез не было. Были лишь глухие стоны со словами: «Господи! Помоги мне! Господи!..»
…И теперь, почти тридцать лет спустя, глядя сейчас на разгулявшуюся непогоду, до нее долетали из того далекого прошлого жаркие, полные боли слова Валентины. Видимо, именно тогда появились первые шрамы на ее сердце. И не только на ее…
…С покусанными губами, спотыкаясь, пропуская ступеньки, летела она, Светлана Иванова, по темным лестничным маршам вниз к служебному входу цирка. Ее сердце сжал невидимый кулак. Легкие влипли в грудную клетку, и не было возможности вдохнуть. Она понимала, что если не сделает вдох сейчас, то не сделает его больше никогда. «Ну же! Хотя бы раз! Хоть каплю воздуха!..»
Она потеряла туфлю и даже не заметила этого. Платье за что-то зацепилось, дернуло назад, словно останавливая. Раздался треск. «Плевать!..»
Вспышки молний на мгновение указывали путь, ослепляя окончательно и без того незрячие глаза. Пролет один, другой, поворот. Впереди что-то засветилось, или показалось? Может, это прощальный свет в конце тоннеля, как принято у уходящих? Нет, это на вахте зажгли свечу. Уже практически падая, теряя сознание, из последних сил прошелестела длинным платьем мимо испуганных вахтеров, подметая оторвавшимся черным шлейфом бетонный пол служебного входа. Дверь от удара ее руки с треском распахнулась и…
На улице в очередной раз грохнуло так, что где-то со звоном рассыпалось оконное стекло. Она распрямилась, вскинула голову и, наконец, вздохнула полной грудью. Вздохнула с громким всхлипом и стоном, жадно схватив кислород всей грудью, насколько ей позволили вдруг ожившие легкие. Она словно вынырнула из бездонных глубин на последних судорожных движениях с уже угасающим сознанием…
…Не могла надышаться. Дождь лил ей прямо на загримированное лицо, сминая небесной влагой вконец испорченное манежное платье, превращая его в мокрую тряпку. Она стояла, раскинув руки крестом, и смотрела на бушующие всполохи молний, слушала канонаду, раскалывающую небо на куски, словно летела навстречу судьбе…
Вдруг она почувствовала, как кто-то ей что-то набросил на плечи. Она услышала голос старой вахтерши.
– Не надо, дочка, не смотри! Пошли внутрь, промокла вся, дрожишь вон! В наших краях говорят, что смотреть на осенние грозы нельзя – плохая примета! Не к радости. К долгой печали… Иди, прими горячий душ. Не будет сегодня больше никакого представления. Отменили. Иди, смой с себя чужую зависть и нападки Нечистого. Молитву прочитай против темных сил: «Домой иду, свое несу, чужого не беру! Одна шла, одна и пришла». Завтра в цирке выходной. Сходи в церкву, она рядом. Поставь свечи всем святым – там разберутся! Душа угомонится. Черные ангелы улетят. Ишь, как сегодня расходились! Иди с Богом! Хороший ты человек – по всему видно. Господь тебе испытания посылает. Так, видно, надо. По судьбе всё. Кого любят, того и испытывают. Иди…
Глава тридцать девятая
Из уставшего Пашкиного ума не выходил сегодняшний короткий телефонный разговор с мамой. Ее слова обожгли: «…Валентины больше нет. Вчера отпевали…»
«Тетя Валя, тетя Валя! Матушка Серафима! Как же так?..» – Пашка блуждал взглядом по стенкам каюты и не находил точки опоры. Порвалась какая-то тонкая ниточка, соединявшая его с отцом. С чем-то еще очень важным. Что-то закончилось, вдруг, неожиданно, ему неведомое, жившее до него и жившее еще недавно. Он понял, что чего-то больше не будет никогда…
Он вдруг почувствовал себя сиротой. Слезы сами собой потекли по щекам. Он не мог бы сейчас ответить, кого ему было больше жалко: себя или Серафиму. Тетю Валю…
Пашка сидел на высоком стуле у барной стойки и безучастно пялился в телевизор. Там шел футбол. Недалеко за столиком Роджер попивал настоящий шотландский виски, крепко заправленный льдом. Выбросив на рее свой веселый вымпел, он брал на абордаж очередную улыбчивую официантку. Подмигивая, посматривал на Жару. Тот совсем скис…
Пашка оглядел витрину с разнокалиберными цветастыми бутылками, сулившими рай, и неожиданно сделал заказ. Витька удивленно поднял брови. Пашке плеснули в стакан изрядную порцию бренди. Зная нелюбовь своего друга к крепким напиткам, Рогожин напрягся…
…Пашку рвало полночи до окончания желудочного сока. Отравление организма, толком не знавшего, что такое спиртное, сразило Пашку наповал, сломало, как спичку, и бросило на мокрую простынь каюты. Он стонал, охал, периодически мок под холодным душем. Внутри него то все проваливалось в бездну, и он, холодея, падал, как в подбитом вертолете, то взлетало к потолку. Каюта кружилась, он то и дело ударялся головой о стену. Цеплялся за уходящую жизнь, стонал и снова полз под воду в душ.
Встревоженный Витька несколько раз стучался в его дверь, но Пашка не открывал. Слыша затяжные стоны и вздохи, любопытные филиппинцы озорно поглядывали на озабоченного Рогожина с вопросом: «Роджер! Там секс?..» Грустный Веселый Роджер утвердительно кивал. А как это еще назовешь?..
Глава сороковая
Пашка не любил свою каюту. Он не страдал клаустрофобией, но из-за тесноты замкнутого пространства и физических перегрузок часто не мог заснуть. Стены плющили, потолок давил, вязкая непроницаемая чернота вползала в плоть и душу, селилась там, пугая и вызывая мурашки, пока утренний вскрик будильника не оканчивал эту пытку. Если бы не слабый плеск балластных цистерн в качку этажом ниже, можно было сдохнуть или сойти с ума от давящего на психику ощущения потери зрения, пространства и нереальности происходящего. Пашке казалось, что он все время живет в каком-то огромном тазу, где постоянно плещется вода или кто-то где-то забыл закрыть краны. Прав Витька – консервная банка, набитая людьми…
В самом начале при распределении жилья кому-то повезло больше, кому-то меньше. Семейных поселили в двухместные, так называемые офицерские каюты. Их соседями были офицеры корабля. У таких цирковых были даже круглые окна с видом на океан.