– Напрасно, напрасно. Рекомендую.
– Воздержусь, – Пашка продолжал дуться. Его раздражала высокомерная, издевательская манера общения этого хлыща. Раздражало все. Его снисходительная красивая улыбка, неподражаемость вальяжно двигать руками, сопровождая слова. Так, между прочим, на лету демонстрировать свои энциклопедические познания, пристально впиваясь взглядом в собеседника. Тому ничего не оставалось, как ерзать и искать ответные слова, словно на экзамене у профессора. Раздражали даже белый костюм с такой же роскошной шляпой. Бесило все! Возможно, именно потому, что он выглядел во всем безупречно – глаз не отвести.
– С радостью представлюсь. Вам будет что вспомнить и кому-нибудь рассказать, с кем вас свела судьба. Честь имею! Петр Аркадьевич Гремяцкий! – Он вновь коснулся шляпы указательным пальцем. – Русский аристократ. Из княжеского рода Голицыных, по матери. По отцу – из рода Опочининых-Голенищевых-Кутузовых. О Голицыных в России вы наверняка наслышаны.
– Ну так, кое-что. «Не падайте духом, поручик Голицын, корнет Оболенский, надеть ордена…» – напел строчку известной песенки Пашка.
– Я так и думал, что именно этим ресторанным «шедевром» ваши исторические познания о Голицыных и заканчиваются.
Пашка прикусил язык, в который раз оцарапавшись о колючки слов и насмешливые глаза княжеского отпрыска.
– О Голицыных, слава Богу, много писано и зафиксировано на бумаге. При случае имеете возможность ознакомиться с историческими материалами в любой библиотеке мира. Интересней другая моя ветвь. Рассказываю вам все это ради собственного удовольствия и с надеждой, что услышанное останется в вашей памяти и памяти других. Я имею в виду род ярославских дворян Опочининых, которые сыграли немалую роль в российской истории. Один из наиболее видных его представителей – мышкинский помещик Федор Петрович Опочинин. Он был отягощен обязанностями обер-гофмейстера двора императора Николая I, являлся президентом гоф-интендантской конторы, членом Госсовета Империи. Мой пращур Федор Опочинин известен еще и тем, что женился на дочери фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова, Дарье Михайловне. Так уж случилось, что многие мои предки бежали из России. Родители родились в Сербии. Оттуда перебрались в Америку. Тут родился я. Но ощущение родины, моей России, во мне живет. Это мой фундамент. Теперь о моей половине. Жена моя, Николь, родилась во Франции. Тоже из дворян, из ветви Романовых. Так ее назвали в честь последнего императора самодержца Российского Николая второго. Что Романовых, что Голицыных немало разбросано по свету. Все стараются как-то держаться в пределах досягаемости. Родная кровь все-таки, хоть и изрядно разбавленная временем. Вот такой урок истории, молодой человек. А вы со мной на английском! Ай-яй-яй! – Гремяцкий в очередной раз сделал неторопливый глоток из фляжки.
Глава сорок четвертая
– Какая интересная парочка у нас сегодня в гостях! – Синяя Птица Счастья, переводя дух, кивнула в сторону последнего ряда корабельного театра. – Особенно этот старый ковбой в белой шляпе. Колоритно! Она тоже ничего, сгодится.
– Это наши. Здешние. Из русских. Дворяне. Представь себе, она из рода Романовых, а он из Голицыных. Слышал о таких?
– А то! «Не падайте духом, поручик Голицын…» – начал было Рогожин, но Пашка его оборвал на полуфразе.
– Я так и думал, что именно этим ресторанным «шедевром» твои исторические познания о Голицыных и заканчиваются. – Пашка процитировал едкий посыл от Гремяцкого, который еще недавно относился к нему. Теперь это прилетело Витьке. – И это все, что ты об этом знаешь?
– Ну почему же. Есть еще в Подмосковье железнодорожная станция – Голицыне. Там же городок с тем же названием. Километров сорок от Москвы. Рядом, в двух шагах, кавалерийский полк располагался. В нем наших цирковых переслужило, можно собрать конную дивизию Доватора. Там же знаменитая Таманская дивизия, где я служил.
– Да ладно! – Пашка сделал вид, что не в курсе.
– Меня же правительство не оценило, как бесценный жонглерский шедевр, отсрочку не давала, – Витька максимально выдавил из себя яду, – Пришлось год хлебать из солдатского котелка, влачить горькую долю в твоем Голицыне.
– Влачат судьбу, Родж.
– Жара! Вот загребут тебя на последнем году отсрочки, будешь служить, как все реальные пацаны. Станет тобой, взрослым дядей, командовать какой-нибудь сержант о восемнадцати годков, гонять по плацу: «Ать-два! Ать-два!», вот тогда узнаешь – есть ли разница между горькой долей и такой же судьбой, салага! Слушай мою команду: на сцену бегом марш! – Витька тоном командира отправил Пашку работать жонглерский номер. Тот откозырял, как в американских фильмах:
– Йес, сэр! – и жужжащей пчелой полетел влачить свою жонглерскую судьбу.
Они в очередной раз встретились вечером на их любимой палубе. Здесь снова никого не оказалось. Вся корабельная жизнь искала романтического воплощения этажами ниже. Пашка был доволен сегодняшним выступлением. Он не работал, он летал! Да! Именно полетом можно было называть то состояние, когда на Пашку накатывало вдохновение, кураж, а накопленная усталость на какое-то время улетучивалась. Сегодня его целлофановые пчелиные крылышки трепетали от восторженных аплодисментов публики. Зал то и дело взрывался хохотом от импровизаций и проделок полосатой бестии. Пчела была в ударе. Шоу прошло на ура!..
Пашка стоял у леера, подставлял лицо вечерней прохладе, в предвкушении встречи и каких-то приятных слов от своих новых знакомых. Он надеялся, что после посещения их шоу мнение о нем у Гремяцкого кардинально поменялось. Никакой он не циркач. Он – артист цирка! Цирковой, наконец.
Появились они точно в назначенный срок. Он, как всегда, в белом, в свежей темно-кофейного цвета сорочке, без галстука. Улыбчивый, вальяжный, источающий запах дорогого парфюма. Николь в закрытом вечернем платье вишневого цвета. Сдержанная, чуть напряженная. Красивая.
Гремяцкий чопорно кивнул в знак приветствия, привычно коснулся полей шляпы. Подкатил к металлическому ограждению палубы. Пашка в очередной раз взялся за шезлонг, предлагая Николь присесть, но та решительно отказалась, намекая на платье, в котором обычно не сидят. Или, по крайней мере, не в пляжном шезлонге. Пашка мысленно хлопнул себя по лбу: «Болван! Мог бы и сам догадаться! Опять опростоволосился!..» Но Николь так солнечно улыбнулась, выразив свою молчаливую благодарность, что Пашкина досада мгновенно улетучилась. Он теперь ждал эмоций и откровений от Гремяцкого. Но тот расставаться со своими словами не торопился. Было заметно, что он сознательно затягивает паузу, терзая собеседника. Неторопливо осматривал горизонт, попивал из фляжки, делая маленькие глотки. Всем своим видом демонстрируя свою удавшуюся жизнь, полную довольства. К Пашке он снова расположился спиной. Зайти спереди не было никакой возможности, там блестели корабельные леера, молчаливыми охранниками окружившие смотровую палубу от незадачливых пассажиров. Пашка какое-то время постоял сбоку, потоптался, сделал шаг назад. Теперь он был вынужден рассматривать спинку инвалидной коляски и вогнутую тулью с полями шляпы Петра Аркадьевича. Николь вполоборота с сочувствием смотрела на Пашку, понимая этот психологический ход своего мужа. Пашка начинал терять терпение. «Ну, что это такое! Что за манера так общаться с людьми!» И в который раз невольно восхищался этим человеком.
– Сколько энергии, сколько азарта! Сколько молодого задора! – Голос Гремяцкого, раздавшийся со стороны океана, источал елей и высшую степень восхищения. Пашка облегченно выдохнул и начал было улыбаться. Похвала этого человека ему сейчас была нужна, как воздух. Пожалуй, он еще ни разу так не нуждался в оценке своего творчества. Не волновался так даже на международных конкурсах в Монте-Карло и Париже.
– Ответьте мне, мой цирковой друг, на следующий вопрос: долго вы еще так собираетесь прыгать и скакать, расходовать свой ресурс в никуда? Вам уже где-то под тридцать?
– Двадцать шесть. – Пашка разговаривал со спинкой инвалидной коляски.
– Что ж, есть еще время подумать о настоящей профессии. Пора начинать учиться твердо стоять на ногах в этой жизни.
Пашка растерялся. Не этого он ждал, не этого!..
– Я не эквилибрист, на голове и руках не стою. – Пашка от неожиданности толком не смог достойно ответить. Он был обескуражен, сбит с толку. Стоял растерянный. Обида медленно стала подкатывать куда-то к кадыку. Захотелось завыть.
Гремяцкий неторопливо развернул коляску. Они словно на дуэльном поединке сцепились взглядами. Пашкины глаза туманились плохо скрываемой обидой и зарождающимися искрами негодования. Глаза Петра Аркадьевича светились лукавством, но были серьезны.
– Вы же прекрасно понимаете, что я имею в виду.
– Мне вполне хватает радости от того, чем занимаюсь.
– Но ведь это имеет свои возрастные ограничения. Подобное ремесло – удел молодости. После ухода со сцены что предполагаете делать?
– Там видно будет…
– Это не ответ. Свою судьбу творим мы, и только мы. Никто кроме нас, запомните, юноша! – Гремяцкий сделал очередной глоток из фляжки, положил ее себе на колени. Погладил, как нечто одушевленное.
Пашка стоял опустошенным. Накопленная усталость снова придавила плечи. Он опустил руки. Стоял перед Гремяцким, как нашкодивший школьник.
– Мы тут с Николь долго говорили о вас. О вашем будущем. Извините, что без вас. Нужно было кое-что обсудить. В двух словах – мы обеспеченные люди. У Николь есть свой стабильный бизнес. Я – совладелец одного из крупнейших банков Америки. Владелец сети отелей. Еще кое-что по мелочам. Некоторая часть капитала вложена даже в этот лайнер, поэтому мы здесь. Вот, захотелось напоследок морской романтики. Своих детей у нас нет, так уж случилось. Мы много вкладываем средств в благотворительность, меценатство. В перспективных музыкантов, художников, оперных певцов и прочее. Подумали и о вас. Вы нам нравитесь своей искренностью, чистотой, порядочностью. Знаем вас недолго, но, поверьте, людей видим насквозь. Вскоре Николь потребуется надежный помощник. Человек, которому можно доверять и поручать дела. Подчеркиваю – надежный!