Песок и золото — страница 17 из 44

— К чему?

— Ко всему, — сделавшись строгим, ответил Чеклинин и продолжил затем после долгой паузы. — Это русские парни, браток, они просто так не отступятся.

— От чего? — Гортов все же потер ушиб.

— Ни от чего, — снова хмурясь, ответил Чеклинин в тон. — Ты, Гортов, понять должен — конъюнктура меняется, а Русь — навсегда. Две тысячи лет простояла, и еще две простоит, а вы все, молодые, думаете, как насекомые — часами, днями, минутами...

Гортов заметил, что совсем рядом, привалившись к пеньку, на холодной земле лежал человек, непонятно, живой или мертвый.

— В лице у тебя, Гортов, есть что-то незрелое, — Чеклинин сощурился, изучая его антропометрические черты, словно на глаз измеряя череп. Но потом отвернулся резко, достал сигареты «Союз-Аполлон». — Если ты с нами, Гортов, то это всерьез. Это навсегда, Гортов. Я в тебя верю, хоть ты мне не показался сначала. Перспективы у нас отличные. Запомни, Каменной слободе быть, и никому до нас не добраться.

Чеклинин закурил и сразу выплюнул сигарету. Достал новую.

— В общем, подумай, с кем ты, с этим вертлявым пидором Шереметом, или за нас. И бабу свою береги. Сочная она, сочная, — он облизнул жирные губы, цепляя сигарету к одной из губ.

— Сочная, — согласился Гортов с тоской. Человек у пенька пошевелился — значит, не умер. Чернорубашечники снова кричали: «Гой! Гой!».

* * *

Когда Гортов вернулся, Софья уже была дома. Все было убрано, и, вертя попой, она, как ни в чем не бывало, мыла полы.

— Все в порядке? — спросил Гортов.

Она ответила: «Да».

— А где Пьер? — спросил Гортов.

Софья нахмурилась, отвернулась к окну.

— Я думала, ты ушел с ним, — сказала. Софья сняла тряпку с щетки и с размаху бросила в воду. Грязные брызги оказались у Гортова на сапогах.

Гортов спустился по лестнице с тихим призывом: «Пьер... Пьер... Пьер».

Свиньи не было слышно.

На улицу уже опустилась ночь, неожиданно теплая. В свете дальних высоких фонарей, несших малиновый свет, казалось, что на Кремлевских зубцах висят стрелецкие головы, и смотрят на Гортова. Из темноты вдруг вывалился чернорубашечник в распахнутом чужом полушубке, с двухлитровой пивной бутылкой в руке. Неловко, порывисто он подошел к Гортову и сказал хрипло: «Ты чего здесь делаешь, гнида? А ну спать!».

Гортов помотал головой. Спать он не мог, нужно было искать Пьера.

Но парень уже шел назад, булькая и дергаясь всякий раз всем жилистым телом; он прошел по уходящей на холм просеке, пнул по пути истукана Столыпина с какой-то живой яростью, как будто тот ему навредил персонально, и скрылся во тьме, невидимый, но еще долго икающий.

* * *

Гортов всю ночь искал Пьера в кустах и деревьях, ходил и к реке, — вдруг Пьер хотел насладиться видами, — пересек все дорожки, телефонным слабеньким фонарем светя по земле. Нигде не зажглось ни одного окна, и ни одна живая тень не пошевелилась, только на склоне будто бы стоял человек с собакой, но по приближении оказалось, что это просто обломок столба с торчащей из него деревяшкой.

«Куда бы я пошел, если бы был карликовой свиньей?» — с совершенной серьезностью думал Гортов, а над ним вертелись звезды, ласково хохоча. Перемазавшись в почве, хлюпая грязью, Гортов вернулся домой без Пьера.

* * *

Светило солнце, но и шел снег. По брусчатке звонко, словно зубами, стучали лошади. Ветер приносил с мусорной ямы ее аромат.

Сосед-алкоголик жарил во дворе мясо.

— Шашлычку? — запенилась на лице улыбка, словно с лица он не вытер шашлычный жир.

— Это что, свинина? — спросил Гортов, подтянувшись, ослабнув голосом, как будто по внутренностям провели смычком.

— Конечно, нет: свинину мне религия кушать не позволяет, — сказал сосед, чуть не прыгая от удовольствия.

Гортов побежал скорее к Славянскому дому.

* * *

Стройка в Слободе полностью остановилась. Стояли памятники, как мумии, замотанные в газеты и тряпки, валялись лопаты, кирки, и в мусорке Гортов нашел даже бензопилу. Безудержно сыпался снег. В выходной опять была воскресная школа. Гортов и Софья вместе с детьми побывали в ней.

* * *

Был день давно намеченного пикета против абортов, и «Русь» вышла стоять на Новый Арбат. Были плакаты «Не убий» и «Нет гей-парадам». Женщин не было, только чернорубашечники в синих шинелях топтались на месте, не разговаривая между собой.

Неразличимый с тяжелым небом, навстречу тянулся ОМОН. ОМОН становился ближе. Майор что-то сказал в мегафон, ни слова было не разобрать, одно шипение.

— Что такое, — встревожился Северцев.

Вдруг схватили и потащили ближайшего юношу с флагом.

— В строй! Становитесь в строй! — закричал Северцев. — У нас есть документ! Где документ!

Чеклинин протянул, ухмыляясь, папочку.

— Ничего не знаем, — проговорил майор, приблизившись. — Расходимся.

И опять захрипел мегафон: «Граждане, расходитесь! Ваш митинг не согласован». Полицейские потянули руки к стоявшим по краям чернорубашечникам. Те отступали, не в силах сомкнуть ряды.

— Продались жидам! — реагировал Северцев. — Убери! Убери руки!

Он бегал вдоль ряда. Юноши жались друг к другу. Их выхватывали. Кто-то уже бежал к метро.

— Стоять! Всем стоять! Строй держать! — Северцев несся, и волосы развевались. — Погоны потеряете все! Все как один!

Майор ухмылялся, хотя и нервно.

— Убери руку! — вдруг зарычал молодой парень с нежной каемкой усиков. — Форму не тронь!

— Уберите...

— Нет, не уберу.

— Уберите...

— Не уберу...

— Убе...

— Не уберу! Не уберу! Не уберу!

— Кто приказал? Он завтра будет висеть! — Северцев метался, как тигр, по залитой ледяным солнцем площади. — Я требую прокурора! Набери его...

Чеклинин исчез. Чья-то рука протянула ему мобильный. Включив громкую связь, он кричал:

— Игорь Петрович! Игорь Петрович! Да что же это...

Полицейский рванул за рукав, и мобильный выпал в канаву.

— Что вы творите, мерзавцы! — патетично и страшно, весь бело-красный от злого ужаса орал Северцев. Трещала материя. Кого-то несли. — Все продали, негодяи! Продались еврейскому капиталу!.. Моя Родина — Царская Россия! Пушкин и Достоевский! Тютчев! Лермонтов Михаил!

— Вы же взрослый человек, — жаловался майор.

В толпе метался оператор. Заметив его, Северцев руководил:

— Все снимай до последней капли! Жестоко поплатитесь...

— Расходитесь... — повторял майор.

— А где ваша бумага?

— У нас приказ...

— А где приказ? Звонок одного сиониста другому — вот весь приказ! Ты кому служишь, майор? Кому служишь? Ты русский? Ты какой национальности? Ты зачем это делаешь, мальчик? Я же артист!

Схватили и потащили еще чье-то тело.

— Вы нарушили указ президента! В своей Валдайской речи...

Гортов увидел, как любопытный подросток стоит и пьет газировку. Причесывался вдалеке лохматый пес. Люди останавливались и улыбались, показывая пальцем на Северцева. Иностранцы фотографировали.

— А вы, равнодушные! Что смеетесь? — Северцев воззвал к ним. — А когда они придут вас убивать? Когда в газовые камеры будут совать? Это же нарушение Конституции! Вас обманывают! Вас обворовывают! Вы видите! Наша власть продалась мировому сионизму! Страну в дурдом превратили! Что вам еще надо? Все будете за колючей проволокой! Обещаю!

Гортова и Северцева потащили одновременно, и Гортов подумал, что его влекут как текстильную куклу, а Северцева с трудом — как скользкий, выкатившийся из темных вод валун.

Гортова вносили в автозак вниз головой. Асфальт несся перед глазами. Гортов успел разглядеть и запомнить все надписи на окурках и заметил чьи-то развязавшиеся шнурки.

Автозак хрипел и трясся, людей совали в него без остановки. У Гортова забрали что-то, зажигалку, кажется; ключи повертели в руках, отдали. Северцев, обхватив прутья клетки, орал. Напротив Гортова со смятым кровавым лицом сидел парень. Он время от времени отстранял руку от лица, смотря, что там накапало, и клал обратно.

— Это русская земля! И гадить на ней мы никому не позволим! — надрывался Северцев в автозаке, пунцовый.

А в отделении он притих. Сидел позади всех, в последнем ряду, смотря на доску почета.

Гортов единственный из всех сразу безропотно отдал паспорт, поэтому его оформили первым. В протоколе он прочитал про себя, что выкрикивал лозунги и сопротивлялся, и что должен будет теперь прийти в суд. Уходя, Гортов взглянул на Северцева. Тот не поднял глаз.

Через два дня сообщили, что Северцев уехал в гастрольный тур по Восточной Европе, и дозвониться до него стало теперь невозможно.

* * *

Переплетясь руками, Гортов с Софьей гуляли по кладбищу. Опять падал снег. Теперь снег падал почти все время, но не задерживался на поверхности, проглатываемый жадной землею. Земля под ногами лежала зыбко, склизкая, пористая. Казалось, наступи — и провалишься с головой навсегда, вместе со снегом.

Вдоль стояли памятники со скошенными носами. На плечах у них, как погоны, лежала мокрая грязь.

Они присели возле женщины-ангела с обломанными мшистыми крыльями. Ангел закрыла лицо руками, скорбя над надгробной доской. Потускневшие литеры сообщили: «граф Ипполит Комаровский».

— Граф Комаровский, — шепотом повторила Софья.

Снежное облачко, пролетая, зацепилось за ее локоток. Гортов тем временем думал, что в самой Софье есть что-то от архитектурной постройки — когда сидит или лежит — совершенно бездвижна, в уголке лба — стершиеся тени, как осыпавшаяся побелка на старом храме.

— А у животных тоже бывают богатые кладбища. Я где-то прочла. Там картинка еще была такая: большая плита, мраморная, сверху ошейник — и на всю плиту фотография таксы. И надпись: «Мы тебя помним, Семён».

— Хозяева любили этого пса.

— Да. И похоронили по-человечески. А Пьерчик где-нибудь под забором лежит.

Гортов никак не решался сказать, что Пьера скорее всего просто съели, зажарив у свалки. И что это был их сосед.