Гортов покивал с необычайным шейным усилием, пытаясь встать.
— А телефон, значит, у Софьи. А где Софья, ты не знаешь, — разъяснил сам себе Чеклинин.
Гортов помотал головой в подтверждение: мол, не знаю, а вы все верно сказали, товарищ Чеклинин.
— Тогда собирайся.
Привстав сам, он схватил Гортова за ухо и поволок с кушетки. Гортов сразу упал, больно стукнувшись об пол коленками. На ходу, не разгибаясь — Чеклинин пальцев не разжимал — влез в брюки и в сапоги. Спросонья ему было хоть ничего не понятно, но и не больно, не страшно.
— Можно сходить в туалет?
— Только под себя. Или позже, — расслабленно говорил Чеклинин.
Гортов быстро приспособился к его ритму движения, поэтому пальцев на ухе почти не чувствовал, тем более что Чеклинин ухо садистски не рвал на себя, хотя и держал крепко.
Дорога к бричке казалась детской игрой. Вот сейчас Чеклинин схватит второе ухо и будет шутливо тянуть вверх: «Сколько тебе сегодня, мальчик? Ух, как много лет! Перетерпеть придется».
Оказавшись на заднем сиденье с освобожденным ухом, Гортов уснул сразу же.
В камере пол был посыпан свежим, поверх гниющего, сеном, и не проникал свет. Из стены выступал плафон, но Гортов его не включал, лежал, не двигаясь. По стенам, было слышно, возилось что-то — наверное, клопы. Они сыпали штукатурку и ссыпались вниз сами. Отчетливо пахло спиртом. Гортов даже подумал, что где-то рядом, возможно, лежит Порошин.
Сердце, или то, что стало на его месте, отчаянно и горячо билось в ухе, совершенно забыв про остальное тело. Тело меж тем охладевало. Почти не терзала рана в груди, только в ней будто бы переливалось что-то, то теплое, то холодное, как в ручье.
На душе было все еще странно спокойно, будто Гортов доподлинно знал, что, работая в «Державной Руси», он рано или поздно окажется в запертом темном чулане. Он даже обрадовался: вот, сейчас найдет в темноте Порошина, обнимется с ним. Тот расскажет ему что-нибудь дерзновенное, с мукой в лице, а потом поведет по бабам. Сейчас бы Гортов пошел.
В углу чулана был специальный сток. Гортов сходил туда помочиться. Снова присел. В голове шли кругом одни и те же мысли.
Что с ними делают? Неужели их истязают тут? Все-таки загоняют иголки в ногти? Ломают пальцы? Выкалывают глаза? Вертят на дыбе? Опять представлялся Малюта Скуратов. Впрочем, Порошина было сложно вообразить на дыбе. Дыба бы поломалась под ним. А его пальцы, в обхват — диаметром с шею худого Гортова, напротив, не поломать щипцами. А та девочка, плескавшаяся мочой, была такая маленькая, такая несчастная, она бы умерла от страха, как только бы ей показали иглу.
— Ко-о-оля! — несмело позвал Гортов. — Девочка с мочо-о-ой!
Где-то открылась дверь, и пахнуло землей и навозом. Стали слышны шаги. Со страшным железным клекотом открылась другая дверь, еще ближе к Гортову. Он с трудом догадался, что она открылась в его камере.
— Вставайте, идите за мной, — сказал незнакомый голос.
В коридоре был свет. Гортов увидел открывшего. Он был лысый и крепкий, как молодая картофелина, в малиновой рясе, с раздавшейся глянцевой головой, горшком серых птичьих волос, весь в землистых тяжелых запахах, — будто бы в самом деле, как картошку, его только что вытащили из земли. В пальцах он мял какой-то документ в прозрачном файле.
Прошли в закуток, спустившись на этаж ниже.
По пути человек в рясе представился следователем, но имени не назвал. Сели. На стене у окна медно поблескивало распятье. Здесь же, в кабинете, сидели Бортков с Спириным. Они не поздоровались с Гортовым.
— Это понятые, — представил их следователь. — Ознакомьтесь, пожалуйста, с протоколом.
Он подложил Гортову желтоватый листок, исписанный детским корявым почерком. Гортов смотрел на его странное одеяние. Ряса переливалась на свету из малинового в бордовый. По набрякшим щекам бродили розовые следы. «Ознакомьтесь, ознакомьтесь», — сказал он с нетерпением. Из-под рясы виднелись джинсы с туфлями. Еще Гортов заметил, что носки у него были разные. Один просто серый, а другой светло-серый. Почему-то это особенно лезло в глаза.
Он стал читать.
Это была странная бумага. Какие-то царственные гербы и печати, пожелтевшие, ставшие уже бледно-оранжевыми от старости листы, хрупкие, как из позапрошлого века. А надписи свежие. Не понять ни единого слова. Только в углу Гортов разобрал что-то про хищение, а также преступный умысел.
— Но я... — сказал Гортов и впал в задумчивость.
— Вы Гортов Андрей Григорьевич, сын Григория Альбертовича Гортова и Евгении Павловны Гортовой, в девичестве Крестенковой? — спросил следователь-картофель, поворошив листы.
— Да, — после долгой паузы отозвался Гортов, что-то, никак не связанное с вопросом, мучительно вспоминая.
— Очень хорошо. Ознакомились? С фабулой протокола согласны?
— Ознакомился. Не согласен. Что это у вас тут вообще... — слабо ворочая языком, попробовал возмутиться Гортов, но опять замолчал. В голове плыл туман клочками.
— Не согласны, значит? — ласково улыбнувшись, блеснул глазами следователь. Гортов твердо решил про себя называть человека в рясе следователем, чтобы придать происходившему хоть какой-то смысл. Следователь тем временем скосил взгляд на плечо, щелчком стрельнул с плеча перышком и добавил. — Это ваше право. Пишите свою версию.
— Это... а что вот это?... — Голос Гортова звучал откуда-то издалека, будто Гортов разговаривал сам с собой, находящимся на космическом спутнике.
— Вам что-то неясно? Так и сказали бы сразу, — следователь повертел пальцем ветхий листок, скосил глаза. — Вы с сообщницей, Саблиной Софьей, совершили кражу имущества, учинили разгром, порчу вещей.
— Разгром, — повторил Гортов, пробуя это слово. А потом сказал. — Порчу.
И замолчал.
— Вы сочиняйте, сочиняйте, — следователь вернул ему документ с небрежным раздражением в жесте и голосе.
Гортов перевернул лист и взял ручку. Рука едва слушалась. Он кое-как написал две строчки, примерно такие: «Ни в чем не виноват, сидел дома».
Следователь перечитал несколько раз его текст с удовольствием, шевеля медленными губами и прикладывая к губам тугие большие пальцы.
— Ну что ж, прекрасно, — сказал он, наконец оторвавшись от текста. Следователь опустил голову и резко поднял, отчего волосяная нашлепка на ней едва заметно подпрыгнула. — Только скажите... А вы точно здесь написали правду?
— Да, — покивал Гортов.
— Чудесно. В таком случае бояться вам абсолютно нечего...
Он сложил вместе листы и постучал ими об стол, чтоб привести в порядок и, подавшись вперед, сказал: «Входите».
В закуток ворвались двое, схватили за волосы, поволокли по земле. Стулья в закутке грохотали с невыносимым звуком. Распахнулась другая дверь. Таща, один ударил его сапогом по хребту, другой — кулаком в скулу. Гортов по-собачьи взвизгнул, пытаясь закрыться руками.
Он снова оказался на сене. На несколько минут все погасло. Стучалась внутри головы страшная тишина.
Потом все ворвалось сразу — люди, свет и веревки, какие-то громыхающие стальные предметы. С хрустом с него сорвали одежду, оставив только носки — жалкие, сползшие со стопы, но замершие ниже щиколоток, как застигнутые врасплох беглецы. Руки и ноги связали жгутами и растянули в разные стороны. Гортов повис посреди воздуха раскоряченной костлявой звездой. Его обступали. В глаза бил яркий свет лампы. Лампу нес перед собой Чеклинин.
Гортов пытался закричать или хотя бы просто издать какой-нибудь звук, но язык оплела необоримая вялость. Не получалось вздохнуть и выдохнуть.
— Знаешь, что это за приспособление? — Чеклинин указал ему на стоявший в стороне остроконечный предмет, похожий на деревянную пирамиду. Сверху на ней висел ржавый обруч и свешивались две ржавых цепи с браслетами. — Это называется Колыбелью Иуды. Раньше считалось самым гуманным из пыточных орудий: не рвет связок, не ломает костей. А впрочем, у нас широкий ассортимент... Ты погляди, Гортов.
На стол были выложены предметы: щипцы, грушевидное, металлическое орудие, похожее на клизму, ножи — катана, мясницкий нож, другие узкие маленькие ножи, сверло, молоток для отбивки мяса.
— Вот ты послушай меня, Гортов, — Чеклинин отставил лампу на стол и скрестил руки. В глазах его пробежало что-то лирическое, словно кто-то на рояле сыграл мажорный этюд. — В психологии есть теория, согласно которой все люди по психотипу делятся в зависимости от чувствительности того или иного отверстия. Есть коричневые, тут объяснять не нужно. Зеленый вектор — это глазницы. Красный — уретра. Ну и так далее. При помощи стимуляции разных отверстий мы определим, какое из них реагирует наиболее активно, и, соответственно, какое из них самое чувствительное. Это инновационный и самый точный способ определения психотипа. Возможно, болезненный, но что ж... Нам это необходимо... для дальнейшей работы. Начнем, пожалуй, с самого очевидного... С ануса... — Чеклинин подошел к пирамиде, проведя по ее основанию нежной рукой. — Давай-ка теперь присядем.
Раньше с Гортовым ничего подобного не бывало: он распахнул рот так, что чуть не порвалась щека, и начал орать диким свиным голосом. Он видел однажды, как забивали свинью, еще в детстве. Видел, как открывали загон, как занесли ржавый нож, и как им вспороли свинье шею. И он слышал тогда ее визг. И сейчас он воспроизвел его в точности.
Он орал и не чувствовал даже, что текут слезы, двумя свободными струями.
— Отстаньте, оставьте меня! Уберите, пожалуйста, руки, звери! Умоляю! Умоляю! Прошу! Умоляю!
Внезапно все перестало.
Чеклинин склонился над ним с легкой и грустной улыбкой, как старый комедиант глядит в зал, где его старая шутка в стотысячный раз прошла с успехом.
— Эх, Гортов, — сказал он. И добавил, как показалось, разочарованно, — давайте уже, развязывайте.
Гортов сидел, завернутый в плед, и пил чай. Его тело замерло, остекленев от ужаса.
— Ох, Гортов, — сказал Чеклинин. Он сидел в темно-синем, с золотыми уборами, френче и тоже пил чай. У Гортова чуть подрагивала щека: он думал, что весь чай, и Чеклинина, и его, сейчас окажется у него на щеке. А Чеклинин позевывал. В его лбу отражался дрожащий маленький Гортов. Он весь легко умещался во лбу.