— Он написал, что хотел бы с тобой видеться... Ну, иногда, — сказала мать неуверенно и почти с сочувствием.
— В гробу он меня увидит, — сестра огляделась вокруг в ожидании своего пива.
— И где он теперь? — спросил я. Официант принес чайник и пиво. Светлое, со снежно-белой бархатной пенкой, выглядело оно отлично.
— На даче. Он говорит, что дача теперь его. Что он ее забирает.
— Забирает ее, ага, щас, — глаза сестры становились все злее и злее.
— Ну он же ее построил. В этом есть определенная... — я снова говорил что-то не то. Я заткнулся.
— А на чьи деньги? На чьи деньги он строил? А, гад этот? А, нищеброд этот? — мать вдруг ожила. В ее глазах блеснула такая же, как у сестры, стальная ярость.
Мне было нечего возразить. В самом деле, это было не очень благородно со стороны Игоря. Ведь это его вина. Он допустил такую ошибку, после которой должен был тихо, с позором ретироваться в какое-нибудь далеко расположенное укрытие, а вместо этого он нагло вселился на нашу жилплощадь. Нашу. Я думал, что когда-нибудь поселюсь в этом доме. Участок получил в собственность еще мой дед.
— Что делать будем? — спросила сестра. — Есть идеи?
— Надо его проучить, — вздохнула мама.
— Хорошо, давайте его убьем, расчленим, а потом можно его в лесу закопать, к примеру, — предположил я, закуривая.
Мать как-то странно поглядела на меня, словно всерьез взвешивая мои слова или удивляясь, что я курю перед ней. Она знала, что я курю, но я никогда не курил в присутствии мамы.
— Нет, давайте серьезно, — призвала к порядку мать.
— Ну а что? Серьезно. Вот на Кавказе же есть кровная месть. Ты не мужик, что ли? — сказала сестра.
— Кости не так просто разрезать. Придется рубить. У Игоря... в смысле, у нас на даче ведь есть топор? — Я снова попытался свести все к шутке.
— Есть! Есть! — закричала сестра, обрадовавшись. — Только я не хочу его целиком закапывать. Хочу оставить от этой твари какую-то память. Точно! Я отрублю ему палец. Да, указательный палец на правой руке, я его высушу и буду носить с собой как амулет, в кошельке или на цепочке.
Временами сестра очень сильно меня пугала.
Мама снова стала глядеть в телефон, на эту блондинку. Я вдруг подумал, что они, блондинка и Игорь, возможно, трахаются прямо сейчас, на моем раскладном диване. На диване, на котором я спал десять лет. Всю школу.
Мама внимательно посмотрела на меня, положив телефон экраном на стол. Я заметил только сейчас, что она так и не притронулась к чаю.
— Я хочу попросить тебя об одном одолжении.
— Да.
— Только не издевайся надо мной, — мать набрала воздуха в грудь и, помолчав, сказала. — Ты должен поехать и проколоть ему шины.
— Мама, да что с тобой!
— Я знала, что ты начнешь.
— Ну и зачем прокалывать Игорю шины? Какой смысл?.. Да и чем их вообще прокалывают?
— Отверткой. У меня есть.
И она в самом деле достала из кармана куртки отвертку и показала мне. Это была отвертка Игоря, с черно-желтой резиновой очень удобной ручкой. Я одалживал эту отвертку у отчима множество раз. Мне она очень нравилась.
— Мама... — я глубоко вздохнул. Вот всегда с ней так. Всегда цирк какой-то.
— Просто мне нужно. Ты можешь не спрашивать меня, зачем, а сделать это для своей мамы?
— Проколоть шины?
— Да.
Я ткнул сигаретой в пепельницу, отогнал от ее лица дым.
— Одну или все?
— Одной достаточно, — с готовностью сказала мать, явно ожидая такого вопроса.
— Нет, ну какая глупость, — сказала сестра. — Лучше убить его, на самом деле.
— Ладно, я сделаю. Завтра.
— А может, прямо сейчас? Ты ведь не пил и за руль сядешь. И потом, сегодня выходной, — мама заговорила таким рациональным тоном, как будто обсуждала что-нибудь вроде оплаты счетов или банковской операции.
Я задумался.
— Да вы серьезно? Ты правда это обдумываешь? — сестра расплескала пиво, разнервничавшись.
Я взял салфетку и вытер стол. Вечно с ней нужно нянчиться.
Я ехал быстрее обычного, потому что хотел успеть домой до ночи. Был красивый, мучительно красивый закат среди позднеоктябрьской тоскливой слякоти. Мелькали сырые деревья, и я представлял, как в детстве, что это не я несусь мимо деревьев, а это деревья летят мимо меня, торопятся по призыву кого-нибудь вроде лесного царя, или другого подобного существа, имеющего незыблемый авторитет среди них. Я вспоминал страшное, мое любимое стихотворение «Лесной царь», выжимая педаль газа.
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» —
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул...»
И так дальше. А потом эти финальные строки:
Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал...
В руках его мертвый младенец лежал.
Игорь познакомился с мамой в Париже. Мы полетели туда по дешевой путевке, вдвоем. Мне было девять — самый дурацкий возраст. Совершенно нечего вспомнить про себя в девять лет, кроме того, как было тоскливо в этом красивейшем городе на планете. Это был экскурсионный тур — пять дней непрерывных походов по достопримечательностям. У Игоря была такая же путевка, только он был один и все время пил, запершись в номере. Непонятно, как его вообще занесло туда. Игорь был похож на побитого жизнью металлиста — кожаная куртка, редеющие волосы собраны в хвост, выглядел он уже лет на сорок, хотя тогда ему было около тридцати. Своим поведением он развлекал всю группу, питая ее неприязнью, моментально сплотившей коллектив туристов. «Почему он сидит там и пьет? Неужели он не мог остаться пить дома?», — больше всех негодовала мама. Маме нужно было увидеть, напротив, все, каждый закоулочек парка Монсо, каждую точечку на каждой картине Ренуара.
— Ренуар — мой любимый художник, — говорила она.
— Напомни, кто там мой любимый художник, — тыкала она меня в бок за ужином.
— Ренуар, — картавил я.
Париж мне совсем не нравился. В последний день была ночная автобусная экскурсия. Я отказался ехать и решил смотреть футбол в номере. Так получилось, что Игорь в тот вечер был трезв, и ему досталось место в автобусе рядом с мамой.
Через месяц мы уже жили все вместе, еще через год появилась моя сестра. Поначалу общение было трудным. В смысле, я почти не говорил с ним, а он и не пытался очаровать меня и привлечь на свою сторону. Мне было одиноко без отца, и я не понимал, почему они не могут быть вместе.
— Я знаю, что не нравлюсь тебе, — сказал Игорь однажды, когда вез меня на тренировку.
— Нравитесь, — ответил я. Мы так и не перешли на «ты». Думаю, что он один виноват в этом.
А потом я сломал ногу, как раз на даче — упал с крыши. Я даже не понимаю, зачем на нее залез. Игорь повез меня в больницу, но машина тоже сломалась в дороге — всегда так бывает, одно к одному. Была черная зимняя ночь с метелью, и никто даже не притормозил, завидев нас на обочине, все только прибавляли скорость, и Игорь — щуплый, непрочный, годами пьянства надломленный, нес меня на спине, несколько километров. С тех пор наши отношения, казалось, наладились. Потом я повзрослел и скоро съехал от них и стал жить с девушкой. Прочувствовав, каково это, вести быт с женщиной, быть с ней, любить ее каждый день, я проникся к Игорю еще большим сочувствием.
Пока я гнал по шоссе, то не волновался и даже удивлялся своему хладнокровию, а, стоило свернуть на съезд, забилось сердце. Я почувствовал, что вспотел. Отвертка оттягивала карман. Отличная, сияющая отвертка. Я воткну ее в шину и поеду домой. В голове рождалась преступная схема: я решил, что оставлю машину вдалеке, а двести метров пройду пешком, по лесу.
Улица еще была светлой, розовой, а в лесу было уже совсем темно. Зачем-то я прикрыл машину большими еловыми ветками. Эта была уже явная глупость, но я решил не выходить из преступного образа, который будоражил. Я стал пробираться через лес, стараясь не хрустеть, и уже через несколько метров ноги промокли насквозь и со всех сторон оплела паутина. Плюясь, я стал быстрей пробираться, уже не заботясь о том, что громко хрущу. Что-то шуршало поблизости, что-то падало на меня. Лес мне был омерзителен, и я понял только теперь, что нужно было просто пройти по дороге. Да и на машине можно было подъехать поближе.
В окне на втором этаже был свет. Я разволновался еще сильней, но в то же время подумал: это же хорошо, что Игорь там: я всерьез настроился проколоть ему шину. Наверное, я бы огорчился, если бы мне не удалось ее проколоть.
Машина была припаркована возле забора, как всегда. Сломались ворота от гаража, и Игорю лень было их починить. Хорошо, что и я их не починил. Я подумал, что, возможно, скорее всего, он сейчас с этой женщиной, с этой розовой блондинкой сорока лет, на том самом диване, на котором я спал всю школу. Возможно, на тех же самых моих засаленных простынях. Я достал отвертку и покрутил в руке. Мокрые шины блестели под фонарем. Я примерился к той, что была ближе ко мне, левая задняя. Огляделся. Никого не было, хотя за соседним забором погавкивал пес. Пес этот меня нервировал. Я все не решался, стоял просто так. Начался вялый дождь. Я смотрел на эту шину. Стало казаться, что я не смогу проколоть ее. Она слишком прочная. Это шина джипа. Нужен очень сильный удар. А у меня нет сил, когда я волнуюсь. Я присел и ударил два раза, без замаха. Отвертка упала в траву и сразу исчезла из поля зрения. Нет, эта шина чересчур толстая. Нужно что-то другое. Нужен остро заточенный нож. Или шило.
Пес стал громче орать и царапать стену. Звенела цепь. Я нащупал отвертку и ударил опять. Кто-то несильно ударил меня по голове, и я влетел головой в багажник. В глазах потемнело, и я лег, распластавшись в траве. Игорь стоял с топором в руках. Неужели он ударил меня топором по голове? Тогда я умру. Я ощупал голову. Вроде цела, только лоб рассечен. Кровь струилась по лбу. Она залила левый глаз, но ранка была совсем маленькой. Это я сразу понял, даже не видя ее.