Саша изливала мне душу. Стала рассказывать про свою мать, которая равнодушна к ней. Мать была режиссером-документалистом, снимала фильмы про детей с различными отклонениями, и Саша подробно пересказала канву одного из фильмов. Потом она стала называть ее «старой дурой». Внутренний голос мне говорил: «Приглядись к этой Саше. Ненормальные отношения с матерью... Склонна к алкоголизму... Грудь не так уж и велика, как мне казалось вначале... Антидепрессанты — очень тревожный симптом...», но я понимал, что это самозащита, что я защищаюсь от настоящей любви, которая изменит мою жизнь бесповоротно. Нет, она идеальна: что слегка ненормальная, так это даже плюс. Женщины со здоровой психикой надоедают.
Проснувшись, она пыталась сбежать незаметно, но не сумела выбраться из квартиры. Было слышно, как она уронила вешалку на ногу и громко ругалась, как не совладала с краном с горячей водой — ругалась из ванной, в коридоре не смогла отыскать ключ, запутавшийся в вещах, побросанных на подзеркальнике. Через десять минут она обреченно вернулась в постель.
— У тебя что, не работает плита? — спросила она.
— Работает, но только одна конфорка.
— Ясно, — она повернулась попой ко мне.
— Хочешь кофе? — спросил я.
— Растворимого?
— Ага.
— Нет.
Она чуть-чуть повозилась и стала спать. С того дня мы больше не расставались.
«Ривердейл»
Пришлось собирать вещи в спешке, и я многое забыл, а книги и вовсе пришлось оставить. Так или иначе, я до отказа забил спортивную сумку. Была малоснежная, но зверски сильная метель, которая за полминуты ходьбы по набережной сорвала шапку, задрала подол пальто и, развязав шарф, насыпала за воротник сухого снега. В Петербурге не было ни одного человека, у кого бы я мог остановиться хотя бы на ночь, и потому пришлось снять номер в мини-отеле. Он назывался «Ривердейл», совсем как район в Бронксе.
Найти его оказалось непросто — не было вывески, по телефону никто не отвечал, хорошо хоть можно было укрыться от непогоды в арке. Чувствуя, как снег превращается в липкую кашицу на спине, я без конца набирал номер телефона ресепшена. Поблизости была клиника для тяжелобольных, на фасаде которой висели рядом икона и орден Ленина. Спустя минут двадцать, когда в телефоне оставался один процент заряда, и казалось, мне суждено навсегда сгинуть в этом жестоком холодном городе, кто-то ответил: «Слушаю».
«Скорее! Код домофона, этаж, дверь!», — выкрикнул я в трубку, но сонный бесполый голос неторопливо разъяснил мне все, и даже повторил по моей просьбе отдельные данные. Я невнимательно слушал из-за того, что никак не мог понять, кто говорит, женщина или мужчина. Склонился к версии, что это мужчина, просто с очень высоким голосом.
Гостиница представляла собой обыкновенную коммуналку, которую отличал разве что столик регистратуры при входе. Коридор, объединенный с кухней, был просторным. Среди обмазанных серой краской стен стоял низкий стол с шахматами. Фигуры были расставлены так, как будто партия была в самом разгаре.
В качестве метрдотеля я ожидал увидеть заспанного и большого медлительного человека с нежным лицом и руками, но меня встретил скуластый худой парень с ежиком черных волос и спрятанной в грязный гипс кистью. Он был похож на новобранца американской армии. Под глазами у него было яркие голубые синяки. Вероятно, я смотрел на них слишком пристально, потому что он неохотно потянулся к полке под зеркалом и надел солнцезащитные очки с круглыми стеклами. Выглядели они очень смешно, но я так и не смог улыбнуться.
— Знаете что, — сказал он, решительно поправляя гипс движением, которым обычно закатывают рукава. Мне на мгновение показалось, что он собрался спустить меня с лестницы, но он неожиданно улыбнулся. — Вам очень повезло.
Голос его стал торжественным, и он выжидающе на меня посмотрел. Я тоже ждал, что будет дальше.
— Дело в том, что «Ривердейл» — это не просто гостиница, не просто место для сна, где люди, знаете ли, тупо лежат и ничем не интересуются, а, я бы это назвал, центр силы.
— Какой силы? — я поставил сумку на пол. В ее складках постепенно подтаивал снег. Сумка была скучная, синяя, матерчатая. Я стащил ее из квартиры бывшей девушки. Сумка эта лежала на антресоли все время, что я жил у нее, и, судя по всему, принадлежала парню, с которым она встречалась до меня.
— Силы, — повторил он с нажимом. — Петербург — это город одиноких людей. Никто ни с кем не общается, не веселится. Как будто всем приказали быть мрачными. А наш отель собирает людей. Конечно, чаще всего богемных — артистов, художников, журналистов. Но, думаю, и вам здесь будет комфортно. Кто-то живет по многу месяцев, кто-то останавливается на пару ночей, но мы все общаемся и получаем от жизни удовольствие... Просто жить — это не про «Ривердейл»! — возвестил он, артистично взмахнув свободной от гипса кистью.
— А я бы хотел просто пожить. Пока не подыщу что-нибудь другое.
Он некоторое время молчал, смотря на меня без радости. Ну это я предполагал, что без радости, глаз его не было видно. Не хотелось быть грубым, поэтому я уточнил: «Просто мне сейчас не до веселья».
В принципе, я даже готов был ему, первому встречному, рассказать, почему мне не до веселья, наверное, мне даже бы полегчало, если бы я выдал всю подноготную этому американскому новобранцу, но никаких комментариев не последовало.
Он несколько путанно объяснил, как пользоваться связкой ключей, после чего они упали мне в руку.
— У вас есть штопор? — спросил я.
Он снял очки, чтобы как следует поглядеть на меня. Глаза у него были светло-карие, почти желтые. Такие бывают у красивых евреек. Потом прошел на кухню и вернулся с хлипким на вид штопором с деревянной ручкой. На ручке были видны вмятины, как будто следы от укусов.
— Ресепшена у нас нет. Если что-то понадобится, звоните. Меня зовут Миша.
Судя по тусклой обрывочности последних фраз, я расстроил его, в самом деле.
Моя комната была ближайшей к ресепшену, которого не было. Это был тонкий ломтик когда-то большой комнаты, нарезанной частей на пять — очень узкая, но с высоким потолком, путь к окну полностью перекрывала кровать, слишком широкая для одного человека. Маленький переносной телевизор стоял на тумбочке прямо у двери и, входя, невозможно было его не стукнуть. Бросив сумку и пальто под ноги, я перелез через кровать и забрался на подоконник. Был установлен стеклопакет, но ледяной воздух все равно дул из какой-то щели. Из номера открывался вид на противоположный дом. Окно в мансарде дома было разбито, и из него вылетали голуби, ввинчиваясь в метель. Я посмотрел на бутылку сухого вина, которую решил захватить в дорогу, но понял, что совсем не хочу напиваться.
До сумерек я просто сидел на подоконнике, а потом забрался под одеяло и погрузился в тяжелый сон с бесцветными обрывочными сновидениями. Я слышал, как кто-то неумело и нервно дергает струны гитары, как кто-то бегает по коридору с непринужденным хохотом, кто-то тихо мычит и переставляет шахматы, наконец, я услышал резко нахлынувшее оживление в коридоре, и вскоре последовал стук в дверь.
Я моментально вскочил и пошел открывать, но нетерпеливые гости успели постучать еще дважды. На пороге стояли веселые и незнакомые мне люди, среди которых я разглядел и метрдотеля Мишу. Лица их были юные, свежие, неприятные — у одного так и вовсе на лице были отвратительного вида маленькие вспотевшие усики, всклокоченные, как пух на подмышках. С ними была только одна девушка, довольно крепкого сложения, со стрижкой каре, напоминавшей парик.
— Обслуживание в номерах, — сказала она хрипловатым голосом, достав коробку белого вина из пакета, который послушно держал парень с усиками.
— Пойдемте пить, — расшифровал он.
Мне удалось отказаться. Я снова забрался на подоконник, перескочив через кровать. Из мансарды напротив все вылетали голуби, и некоторые возвращались назад. Метель прошла, и теперь улица казалась омертвело-недружелюбной, грубо высеченной изо льда. Я уснул прямо на подоконнике, а потом, замерзнув, свалился в постель. В коридоре невыносимо шумели, женский голос пел казацкую песню. Я посмотрел на часы — дело шло к трем утра. Вероятно, это никого особенно не беспокоило, потому что пение продолжалось и даже усиливалось — присоединился второй, высокий мужской голос, который я опознал как Мишин. Спать стало невозможно, и я просто лежал, скрючившись от тоски и холода. Я дрожал. Казалось, они хотят выкурить меня во что бы то ни стало, даже если это будет им стоить драки и визита полиции. Но у меня не было сил противостоять им. Даже просто открыть дверь и попросить не петь или петь потише. Наконец, соседи сверху и снизу стали стучать. Залаяли псы на улице. Постепенно все как-то угомонилось, но я не спал и ворочался до утра.
На следующий день Миша деликатно поскребся в комнату и спросил, нужно ли мне чего-нибудь. Я попросил обыкновенный пустой чай.
— Знаете, это уже перебор, — сказал я, когда он вошел с чашкой.
— Честно говоря, все вышло из-под контроля. Просто у нашей Люси, вы ее видели, трудный период, мы хотели ее подбодрить.
— Отравив мне жизнь? — сказал я и осекся, почувствовав легкие истеричные нотки в голосе.
— Я бы не стал так драматизировать. Мы же не знали, что вы такой... Ну такой самодостаточный. Теперь будем знать, — он примиряюще улыбнулся. Мигнули наглые глаза цвета плохо заваренного чая.
— Это не обязательно, — я вздохнул. Казалось, нет ничего легче, чем сказать в лицо этому «метрдотелю», что я съезжаю, но я выразился витиевато, весь покраснев. — Наверное, в этой ситуации мне лучше съехать.
— Вы заплатили за пять ночей, — тихо сказал метрдотель.
— Я сожалею.
— И я. Мы не возвращаем бронь.
— И что, если я захочу съехать прямо сейчас, вы ничего не вернете?
Он задумался, поковыряв пальцем во рту, и сказал наугад:
— Можем вернуть двадцать пять процентов.
Это было мошенничество. Но, говорю же, я был подавлен. Воевать не было сил.