— Я останусь. Надеюсь, ничего подобного не повторится.
— Я сам в шоке, поверьте мне.
Я хотел было напомнить ему, что он метрдотель, и вместо того, чтобы находиться в шоке, ему следовало принимать меры, и уж во всяком случае не присоединяться к ночному пению.
Хотелось, чтобы он поскорее ушел, и я с тоской поглядел на подоконник. Мне нравился подоконник, и мне нравился вид из окна. Если, устроившись на нем, отгородиться от комнаты шторой, и притвориться, что не существует ничего, кроме меня и этого вида, наступала до некоторой степени гармония.
— Вам нравится вид? Отсюда можно разглядеть Исаакиевский собор, если встать справа на край подоконника.
— Есть риск голову размозжить. Хотя это было бы очень кстати, — я повернулся к нему. — Есенин в свою последнюю ночь в гостинице «Англетер» тоже смотрел на Исаакиевский собор перед тем, как повеситься. Это последнее, что он видел. Представляете, ночь, он болтается и глядит на все эти купола, а потом задыхается.
Метрдотель Миша почесал затылок.
— Послушайте, все не так плохо. Начало скомканное, это бывает, но поверьте, вам тут понравится. Еще не захотите съезжать.
Не дожидаясь его ухода, я лег на кровать и стал смотреть в потолок. Он поднял мое пальто и ловко накинул на крючок вешалки. Вид у него в самом деле стал виноватый, и он предложил сходить за таблетками и кроме того упомянул, что в холодильнике есть водка. После чего резко покинул комнату.
Нужно было побриться, щетина чесалась. Неплохо бы было принять душ. Я сначала решил, что посплю пару часов, но вместо этого встал и вышел из номера.
Оказавшись на кухне, я намеревался налить чаю, но почему-то достал водку. Она была ледяной и лилась в рюмку медленно и тягуче. Миша сразу же оказался тут. Дальше все закрутилось.
Мы спустились в «Маяк», располагавшийся в двух шагах от отеля. «Маяк» был как всегда набит до отвала, но всякий раз был свободен какой-нибудь угол в конце, что было чудесным свойством этого места. Миша рассказывал о себе, непрестанно шутил. Все это не достигало моего сознания, но создавало приятную обволакивающую атмосферу. Кто-то настойчиво ему звонил, и я просил его взять трубку — может быть, это постояльцы, но он только отмахивался рукой: «Никого я сегодня не жду. Глупости».
— Давай по последней, — сказал я.
Миша, сидевший лицом ко входу, вдруг вскочил и замахал руками, как дорожный рабочий, предупреждающий, что проезд закрыт на ремонт. Было так уютно, что не хотелось оборачиваться, но через пару секунд чья-то рука легла на плечо. Прикосновение было нежным, но властным — эти оттенки почувствовались и через свитер. Это была та же девушка с прической каре, напоминавшей парик, певшая ночью казацкие песни. Она улыбнулась большим темногубым ртом и шумно села. Что-то в ее движениях было нарочито уверенным, почти мужским, с этими волосами-париком и высоким ростом, и плечами, чуть шире обыкновенных женских плеч, и я невольно посмотрел ей на шею, ища кадык, но кадыка не было, и когда она оказалась совсем близко, я убедился, что это девушка, и симпатичная, уж не знаю, что меня так смутило в ней.
Острые колени уперлись мне в ноги, и пришлось отодвинуться. Я заметил, что на небольшом экране под потолком показывали программу «Пусть говорят» с Андреем Малаховым. На одном диване сидел сын Игоря Талькова Игорь и певица Азиза. Она смеялась.
— Убили русского поэта, и теперь довольны, — поймав мой взгляд, прокомментировал Миша и продолжил без перехода. — А ты ведь не знаешь, чем Люся зарабатывает на жизнь?
Я промолчал. Она, с деланным смущением кашлянув, предложила еще водки.
— Сама расскажешь? Нет, подожди, давай я, — Миша засуетился, сверкнул глазами. Наверняка он рассказывал эту историю множество раз, но она так будоражила его, что он рассказывал ее как впервые. Воспроизводить его речь, с непрестанными междометиями и смакованием эротических эвфемизмов, нет никакого смысла, так что приведу ее сухой остаток: Люся работала госпожой. Люся унижала людей за их же деньги: заставляла облизывать сиденье унитаза, стегала, топтала каблуками и все прочее. Мне казалось, что, пока продолжался рассказ, я улавливал в глазах Люси искреннее смущение, а может, я просто хотел разглядеть его.
Под столом мы продолжали соприкасаться коленками. Мы были одного роста, но ноги у нее оказались длиннее, сначала я всякий раз старался этого избежать, но потом еще сильней опьянел и перестал убирать ноги.
— Представь себе, засовываю я в него кулак так глубоко, что вижу, как он у него в животе шевелится, — вдруг повеселев, заговорила Люся, и я послушно пытался представить это себе.
— Как это вообще возможно?
— Очень легко, — она пожимала плечами, мы выпивали еще. Водка пилась с легкостью.
Мне хотелось спросить, как же так получилось, что она работает госпожой, и нравится ли ей это занятие, но сформулировать так, чтобы это звучало как обычный светский вопрос о работе, не получалось. Несмотря на обилие выпитого, я много ерзал на стуле и вел себя, наверное, слишком нервно, меня сверх меры беспокоила мысль, что рядом со мной женщина, занимающаяся такими вещами. Еще и этот метрдотель панибратски трогал плечо, и вообще, выглядел так, как будто успешно свел продавца услуг и клиента, и готовится получить комиссию.
Лицо у Люси было простонародно-круглое и красивое, но глаза усталые, насмотревшиеся ужасов человеческого бытия. В голове возникало много вопросов, связанных с ее профессией: сколько она зарабатывает, нравится ли ей работа, что обозначает «урология» в списке БДСМ-услуг, каков собирательный портрет ее клиента, но я удерживался от них во многом и потому, что не питал ко всей этой подноготной особого интереса. В первую очередь хотелось поддержать разговор — она казалась мне милой девушкой. Мне даже стало немного стыдно, что я так эгоистично повел себя прошлым вечером. Людям просто хотелось повеселиться, забыть о проблемах, ведь у них непростая жизнь, да и зла они мне не желали.
— А это даже забавно, — сказал я. — У меня есть в Москве знакомая, которая тоже работает госпожой.
— Вот как, — сказала Люся, скрестив на груди руки.
Это было неправдой. Не знаю, зачем я это сказал. У меня была всего лишь знакомая бисексуалка, у которой была такая подруга, и я слышал историю, как та заставляла какого-то бизнесмена облизывать ей туфли. Еще я откуда-то вспомнил словосочетание «анальная фея». Вдруг захотелось соврать и про подругу «анальную фею», но вместо этого я доложил:
— А еще у меня есть подруга бисексуалка. Можно сказать, лучшая.
Со мной такое случается: сначала говорю, потом думаю — с годами это должно происходить реже, но у меня — только чаще. В тот момент мне непременно хотелось предстать перед Люсей человеком максимально широких взглядов, и я был готов на любой компромисс и ложь. Но вот это часть, про бисексуалку подругу, была излишней.
— Иногда я глупости говорю, не обращай внимания, — решил оправдаться я.
— Знаешь, в чем ваша проблема? — на ее темных губах заиграла слабая жестокая улыбка. Она не стала уточнять, кого включает в себя это «ваша» — весь мужской пол, или людей моего типа, или посетителей бара «Маяк». Вне всяких сомнений, у посетителей бара «Маяк» совместных проблем было множество. — Вот вы признаетесь, что сказали глупость, и думаете, что этим ее отменяете. Назвался скотиной, и как бы перестал ей быть. А скотина остается скотиной, а глупость остается глупостью.
Я только вздохнул и беспомощно огляделся в поисках Миши, но тот куда-то запропастился. Для работницы в сфере сексуальных услуг она вела себя чересчур надменно. Но мне это отчасти нравилось.
— Ты любишь петь? — спросила Люся.
— Не знаю. Но ты, я понял, пение очень любишь. Особенно если ночное.
— Ох, ну прости, — она иронично закатила глаза, но по нервным движениям пальцев и губ я рассудил, что ей в самом деле было слегка неловко. — А ты, наверное, из тех скучных людей, которые никогда не поют и не танцуют, и вообще считают себя лучше других?
— Только некоторых.
Мы вышли на набережную. В темноте казалось, что мы идем мимо горных хребтов, занесенных снегами. Река была освещена, и были видны влюбленные парочки, прогуливавшиеся по замерзшей воде, и мы гадали, какой процент из них проваливается. Несмотря на видимую крепость льда, такой шанс был — ходил слух, что в Неву сливают токсичные отходы. Пройдясь по Фонтанке, мы увидели, как из воды вытаскивают машину. Красный «хендай» сломал чугунное ограждение и упал с моста. При этом мертвых и даже пострадавших нигде не было, как будто машина вылетела в реку сама по себе. Я забеспокоился, куда подевался Миша. Я почему-то стал думать, что Миша был в этой машине, или она сбила его. Люся сказала, что нам нужно выпить по коктейлю «Боярский». Мы проследовали в ближайший бар.
Она достала из сумки помятый альбом и, вырвав листок, стала меня рисовать. Все случилось так быстро и неожиданно, что я понял это, когда она уже заканчивала набросок. Ее карандаш затупился, и она дорисовывала сигаретой, которая сразу же затухала, но Люся поджигала ее опять. Всего это заняло у нее от силы минуту, а с листа на меня смотрел я сам, уставший и недовольный.
— Получилось красиво, — сказал я.
— Это потому что я очень пьяная. Обычно получается кошмар, — Люся махнула бармену, чтобы он повторил коктейль. Карандаш она вплела в волосы, сделав короткую хулиганскую косичку, какая могла быть у Пэппи Длинныйчулок или еще у кого-нибудь. Ее острые вездесущие колени опять впивались в меня под столом. У меня, наверное, уже были синяки на голенях.
Я нервно покашлял, поправил воротник и быстро наклонился, чтобы ее поцеловать. Ее улыбка, казалось, требовала поцелуя.
— Чего это ты делаешь? — спросила Люся, вскинув удивленные мелкие брови. У нее был такой вид, как будто я разделся и стал танцевать голым без всякого повода.
— Это я просто так, — сказал я, покашляв опять и слегка отодвинувшись.
Разговор становился все более откровенным. Люся рассказала свою любовную драму, я рассказал свою. Оказалось, что все развивалось по одному сценарию — страсть, постоянные ссоры, предательство, а потом побег. Мы стали свободны почти одновременно, свободны в той степени, в какой может чувствовать себя свободным человек, совсем недавно порвавший с долгими отношениями.