Когда мы свернули к отелю и по дороге зашли в круглосуточный магазин, я заметил, что продавщица, женщина с тяжелыми, положенными перед собой на стол, как товар, руками, смотрела на нас как-то странно, и охранник тоже косился на нас. Наверняка они знали, что Люся — страпонщица, и думали, что я ее клиент. Эта мысль меня приятно разволновала, и захотелось заставить их еще больше поверить в эту почему-то польстившую мне ложь. Я подошел к продавщице и, опершись на прилавок, посмотрел ей в глаза, чтобы сказать ей что-то шокирующие, но сказал ли — уже не помню.
Очнулся вдвоем с Люсей, в моем номере. Мы сидели на застеленной кровати и играли в «Эрудит». Кажется, я проигрывал.
— А «Боярского» больше нет? — спросил я.
Люся посмотрела на меня уставшим и трезвым взглядом и сказала, что мне нужно составить слово. Я посмотрел на табло, но буквы кружились беспорядочно, отказываясь соединяться.
— Да-да, сейчас, — сказал я перед тем, как упасть мимо подушки.
Я проснулся ближе к вечеру и первое время не шевелился, осторожно прислушиваясь к организму. Меня интересовало в первую очередь не похмелье, а целостность моих отверстий. Я очень живо представил себе кулак госпожи Люси, контуры которого проступали в моем животе, но сразу мысленно отругал себя за эту мысль, ханжескую и слегка трусливую. С кулаком или без, мне хотелось как можно скорее увидеть ее снова.
В дверь постучался Миша и спросил, буду ли я обедать. Он варил куриную лапшу в высокой кастрюле с черным густым налетом. Несмотря на похмелье, я улыбнулся ему.
В коридоре сидел незнакомый мужчина богемной наружности и играл сам с собой в шахматы. На нем были грязноватые, бело-желтые штаны, спутавшиеся волосы облепили лицо сухое и коричневое, как деревяшка. Мимо несколько раз прошли девушки, одна из которых, с пухлым грушевидным лицом и буйными кудрявыми волосами, ни с того ни с сего поцеловала меня в щеку и убежала со счастливым, как у девочки, смехом.
— Он, оказывается, умеет застегивать штаны, — сказала вторая, догоняя ее.
Я посмотрел вниз. Штаны были застегнуты, в самом деле. Я перевел взгляд на Мишу.
— Ну да, ты бегал вчера по этажу со спущенными штанами, — сказал он, флегматично помешивая в кастрюле. Суп был такой пенистый, мутно-белый, как будто Миша растворил в нем несколько кусков мыла. — Я хотел тебя догнать, но не получилось. А потом ты угомонился сам.
Когда мы взялись за суп, Люся вышла из номера в одной футболке, и я почувствовал нежность, плавно накатившуюся на меня. Мелькнула незваная мысль: все-таки интересно, как же люди становятся госпожами. Проститутками — еще можно понять, но превратить в профессию унижение...
Потом мы все, включая мужчину богемной наружности, играли в игру мексиканских заключенных «Уно». Эта игра примитивнее дурака, и играть в нее можно бесконечно. Стол был очень шатким, под одну из ножек подложили пачку салфеток для устойчивости, и, хотя она особо не помогала, никто не замечал неудобства. Я часто выигрывал, и неопрятный мужчина богемной наружности смотрел на меня как-то очень по-доброму из-под старомодных очков, как будто с каждым моим выигрышем он выпивал невидимую рюмочку водки.
Люся предложила сыграть в шахматы, и никто не согласился, кроме меня. Последний раз я играл в шахматы в начальной школе, и с тех пор меня не тянуло к ним, но это был неплохой предлог, чтобы остаться вдвоем с Люсей — обычно зрителей для этой игры не находилось. Она за пару минут оставила меня без ферзя, игра потеряла смысл, но еще долго длилась. Похоже, она растягивала удовольствие. Я поглядывал на ее ноги, такие длинные, крепкие и неуклюжие, они опять касались меня, но, видно, непреднамеренно.
В ней было что-то бесконечно манящее, но и отталкивающее, в любом ее жесте, в любой ее фразе была эта двойственность, она как будто играла со мной. Мне такая игра нравилась. Какая игра мне не нравилась, так это шахматы. Я потерял одного за другим коней. Я чувствовал себя солдатом, ползущим по полю с оторванными ногами под прицелом снайпера.
Этот образ оказался чересчур пугающим, и с трудом удалось переключиться с него на Люсю. Я чувствовал болезненную привязанность, зарождавшуюся во мне. Ощущение это было мучительным и непреодолимым, с годами я научился быстро и безошибочно распознавать его симптомы. Все мои мысли приобрели характер фальшивый и сентиментальный. Я стал думать о том, как вместе с ней перееду в Москву, как она остепенится и будет готовить пельмени, борщи и все в этом духе. Я вспоминал о еще недавно беспечной семейной жизни, хотелось погрузиться опять в нее, я сильно отвык от одиночества. Наверное, на моем лице обосновалось выражение сопливой нежности, потому что она рассмеялась, когда перевела взгляд с доски на меня.
Я как обычно сидел на подоконнике. Голубей в мансарде не было. За разбитыми окнами угадывалось какое-то движение, но может, это была только фантазия. Не успел я доесть обеденный суп с бутербродами, как опустилась темнота и в соседнем доме вспыхнули окна. Хотя у многих шторы были не занавешены, ничего интересного не происходило — только мальчик в одних трусах скакал по комнате с пультом, воображая, что у него микрофон, а он Фредди Меркьюри. Черная улица казалась оживленной, и я размышлял, стоит ли устроить по ней прогулку, но тут в дверь без стука вошел Миша, вооруженный военным биноклем. Он был в пиджаке и причесан, и снял гипс. Ни слова ни говоря, Миша решительно потеснил меня и уставился на одно из окон, находившееся на пролет выше нашего.
Я ждал. Он осторожно крутил мизинцем колесико, настраивая четкость, и шептал: «Сейчас, сейчас», — впрочем, крутил без особенного азарта, а как доктор, который изучал результат УЗИ, чтобы поставить диагноз.
— Почти ничего не видно, и чего они шторы задергивают, — сказал он.
— Что такое? — спросил я, тоже пытаясь разобрать, что происходит в окне, но без бинокля шансов на это не было. Миша не обращал на меня никакого внимания, и все крутил колесико, облизывая припухшие как от укусов губы, и тогда я не выдержал и забрал бинокль себе.
Там, куда вглядывался метрдотель, происходило ритмичное, очень механистичное движение. Из-за наполовину задернутых штор было не разобрать, что это было — просто какая-то длинная тень качалась из стороны в сторону, но происходившее почему-то очень меня волновало. Движение было равномерным и четким, и казалось, как будто это машут автомобильные дворники или лопасти мельницы.
— Ты будешь его доедать? — спросил Миша про мой бутерброд, который я по рассеянности оставил лежать прямо на подоконнике, без тарелки. Не дождавшись ответа, он засунул его в рот целиком и, отхлебнув с шумом чая, добавил. — Там Люся страпонит одного несчастного человека. Видишь, четко работает, как часы.
— Люся?
«Моя Люся?» — чуть не вырвалось у меня, но я вовремя остановился.
— Там у нее постоянный клиент, Олег, хозяин винного магазина на Лиговке. Называется «Риверсайд». Прикольно, да? Почти как «Ривердейл», ты понял?
Я не поверил ему и тоже стал нервно крутить колесико, и машинально двигался к краю окна, как будто это позволило бы заглянуть за край шторы, где и происходило загадочное движение, тенями которого мы довольствовались.
— Это как у Платона, в «Мифе о пещере», помнишь? — сказал Миша, забирая бинокль. — Мир идей, мир теней этих идей. Кажется, там что-то такое было. И странно, обычно они все-таки не задергиваются, знают, что я буду смотреть. Может, тебя стесняется.
— Кто, Люся? — сказал я внезапно охрипшим, сорвавшимся голосом.
Миша снова не слушал меня, крутил колесико.
— Удивительно, она уже минут двадцать в таком ритме работает. Человек все-таки меняет позу и темп, а Люся... Люся профессионал.
Я снова забрал у него бинокль. Мы выхватывали его друг у друга, а движение в том окне продолжалось, не меняя амплитуды и частоты.
Потом Мише все это наскучило, и он ушел. Я все крутил колесико, так ничего и не разглядев, но с каждой минутой меня наполняло чувство такой гадливости, которой я даже не мог себе представить. В конце концов я отбросил бинокль, задернул штору и вышел в коридор, усевшись за стол не существовавшего ресепшена.
На месте мне не сиделось, я открыл холодильник, достал чей-то ананасовый сок, выпил залпом, не отерев губы, и снова уселся ждать. Повторил эту процедуру еще раз. Собственно говоря, я даже не понимал, чего жду. Хотелось, чтобы Люся передо мной объяснилась, чтобы она как-то облекла все случившееся в слова. Мне всегда нужно как следует проговорить сложные для восприятия вещи. Но когда на лестнице раздался стук каблуков, голова закружилось, и подступила тошнота, я бросился в комнату. Нужно было сейчас же съезжать, не медля ни единой секунды. Даже сбор вещей, хотя они и так почти в полном составе лежали в сумке, показался затруднительным, лишним делом. Я постучал в дверь к Мише. На лестнице снова раздался стук каблуков. Я готов был и броситься из окна, только бы не встретиться с Люсей. Я чувствовал, что физически не смогу этого перенести. Миша долго не открывал, но наконец открыл, такой же причесанный и парадный. Я сказал ему, что съезжаю и сунул ключ. В глазах его смешивались недоумение и тоска, он смотрел на ключ, как будто я принес ему мертвую птичку. Миша, конечно, ничего не понимал. Он никогда не связал бы сцены с биноклем с моим отъездом. И это было разумно. Я ведь даже толком ничего и не видел. Впрочем, оттого, что не видел, а домысливал сам, было только вдвойне хуже. Спускаясь по лестнице, я думал о том, что буду жалеть об этом отъезде, но ничего, совсем ничего не мог с этим поделать. Я ненавидел ее, ненавидел отель, ненавидел самого странного метрдотеля Мишу.
Статуи на старых домах напоминали призраков, белые голуби — тоже, всюду хлюпала черно-серая грязь, сновали бомжи, и, приближаясь к вокзалу, я и о Петербурге подумал с ненавистью — хотелось как можно скорее покинуть этот город призраков и извращенцев. Как же все в нем опротивело, до дрожи. Когда я оказался в купе, то сразу задернул шторы. Только одна мысль утешала меня — спустя несколько беспокойных месяцев я возвращался в Москву, в мой любимый родной город.