— Жди меня там! — крикнул я и быстрым шагом пошел сквозь заросли. Твердые костяные стебли били по плечам и по голове. Я чувствовал себя еще хуже, чем в забегаловке с тем нахальным китайским мальчиком. Но все же я понимал, что поступаю рационально, что Лиля здесь неправа. Это была бы слишком глупая смерть. Я уже видел начало заметки в одной из литературных газет: «малоизвестный писатель погиб на курорте, решив срезать путь до отеля». Великие люди не умирают таким образом. Так умирают только обладатели премии Дарвина. А мне нужно написать по меньшей мере еще три книги. Нет, как минимум пять или даже шесть, чтобы хватило хотя бы на миниатюрное собрание сочинений.
Обходной путь был очень долгим. Вдалеке мягко светили огни, я видел красноватый бок нашего отеля, а в кустах раздавалось загадочное шуршание. Это сочетание тревожности и уюта мне нравилось. Намного приятнее было бы идти по этой тропе с Лилей. И почему ей обязательно нужно ввязываться в приключения?
Я подумал о том, что когда мы только стали встречаться с ней, окажись мы перед таким мостом, я сразу прыгнул бы на него, чтобы произвести впечатление. И, конечно, прошел бы его до конца. Студентом я хвастался перед одногруппницей, что смогу перебежать МКАД. И в итоге перебежал. Машины сигналили, проносясь совсем рядом. Удивительно, что меня не сбили. Наверное, такое бывает у всех — сначала геройствуешь, потом успокаиваешься. Да и зачем искать драмы на ровном месте, ведь жизнь и так состоит из драм.
— Я прав, а она не права, — сказал я вслух, для верности.
Обходить пришлось дольше, чем я предполагал и, наконец, удалось выйти на трассу. На узкой обочине висел щит: «Осторожно! Опасная зона». Похоже, безопасных путей здесь все равно не было.
Я перешел на бег. Вокруг была такая тишина, что мой топот звучал на всю улицу. Нырнув опять в заросли, я вышел на противоположную сторону моста, но Лили, конечно, не было. В номере — тоже никого, но ключ все равно был только один, и у меня в кармане. Начиная всерьез волноваться, я спустился к метрдотелю, отнявшему у нас велосипеды. Он косился на мою ногу. Свежая корка разорвалась, и кровь опять текла по ноге, капая на пол. Мне сделалось неудобно, я переставил ногу с ковра на голую плитку.
— Did you see... my girl? Short... with dark hair? — спросил я, но, кажется, метрдотель понимал английский еще меньше русского.
— Нет, нет, нет, — замахал он руками и, вытаращив глаза, уставился куда-то в сторону моря, как будто увидел привидение. Я проводил его взгляд. На улице было пусто.
Задыхаясь, я побежал опять к мосту, по дороге снова грохнувшись на асфальт, на этот раз разодрав ладони. Навстречу ехал велорикша, сверкая длинными худыми ногами.
— Dark-haired girl! Short! Haven’t see? — Прокричал я ему. Он остановился и захлопал глазами.
Я включил в телефоне фонарь и стал светить на ступеньки. Сердце замерло, ступени скрипели, хотя никто по ним не ступал, где-то вдали хихикали.
— Лиля! — заорал я, вглядываюсь во тьму. Я встал на мост и, двигаясь потихоньку вперед, продолжал светить. Мост трясся подо мной, как организм, живой и слабый.
В многоэтажке, казавшейся вымершей, вспыхнул свет. Даже пес где-то залаял, хотя я не видел здесь ни одного пса. Вдруг одна из досок хрустнула, и нога на полметра ушла под мост. Вся конструкция пошла ходуном, и телефон плюхнулся в воду.
Я опять закричал. Сзади тоже заголосили — опять кучка китайских зевак. Помогать они не торопились. Весь в крови и грязи я прошел мимо них, по пути проломив еще ступеньку.
Все это время Лиля сидела в баре одна. Она пила ужасную местную водку, ничем не закусывая. Дольки лимона лежали нетронутыми перед ней. Китайский бармен испуганно посматривал на нее, забившись в угол. Лиля курила, сидя под наклейкой с перечеркнутой сигаретой. Я молча сел возле нее и заказал пива. Приятно пить прохладное пиво, когда все лицо в грязи и поту.
— У тебя опять кровь повсюду, — сказала она. По телевизору показывали местное шоу наподобие «Voice». Оно ничем не отличалось от нашего или британского, только участники почему-то все время смеялись.
— Да, — сказал я, подвигая к себе кружку. Всё-таки загар был ей очень к лицу.
Я взял ее за руку, и она слабо пошевелила пальцами в моей руке, не вырываясь, но и не подаваясь навстречу. Мы делали вид, будто смотрим это китайское шоу, чтобы снова не разговаривать. У меня возникло ясное чувство случившейся катастрофы — она все время было передо мной, только я упорно не хотел обращать внимания. Будь я внимательней, мог бы точно понять, когда случилось это необратимое, страшное — ясно, что где-то в дороге, после того, как мы сели в такси и до того, как она не раздевшись нырнула в воду. Или, возможно, как раз в тот самый момент, когда она так странно посмотрела на меня, ждущего на берегу, из моря.
Скоро должно было рассветать, и на улице впервые стало холодновато. Мы поднялись в номер, я толкнул ее на кровать и навалился, торопливо расстегивая штаны, хотя ни мне, ни ей ничего не хотелось. Она не шевелилась, глядела в сторону, в то время как я качал изо всех сил. На глазах у меня выступили слезы, я качал все сильней и сильней, распаляясь, кровать заскрипела, и мне захотелось ее сломать, но из этого ничего не вышло. Она лежала, не издавая звуков, но когда я кончил в нее, мягко прижала к себе и прошептала в ухо: «Я...», — потом, словно испугавшись такого решительного местоимения, добавила едва слышно — «просто...», — и замолчала, не договорив.
Перед отлетом мы искупались. Вода была мягкой и очень прозрачной. Солнце сияло так сильно, как ни в один из предыдущих дней. Я купался недолго, потому что мелкие рыбки, возможно, пираньи, кусали меня, привлеченные кровью.
— Вытряхни воду из ушей, — сказала Лиля так, как будто это было идиоматическое выражение, вроде «сними розовые очки». — А то когда будем взлетать, перепонки лопнут. Тогда на тебе живого места не останется вообще ни одного.
Я улыбнулся. Казалось, живых мест на мне и так давно не осталось.
Мы молча собрались, молча слушали гида, который был обижен на нас из-за того, что мы не съездили ни на одну экскурсию.
Полет предстоял долгий, с пересадкой в Шанхае. От одного до другого рейса не меньше 6 часов. Нахождение в воздухе было для меня ненавистно, я не мог ни спать, ни читать, поэтому когда Лиля сказала, что идет в аптеку, я попросил ее взять снотворного. Она сказала, что уже взяла, а теперь выяснилось, что никакого снотворного не было. Она мне соврала, легко и без всякой на то причины. Меня, конечно, это слегка вывело из себя, и я наговорил ей обидных слов, пока мы поднимались по трапу. В самом деле, почему она решает за меня все: перевозить ли наркотики через границу, умирать ли глупейшей смертью на подвесном мосту, спать или бодрствовать в самолете. Почему-то последнее в этом ряду особенно раздражало.
Весь полет до Шанхая я смотрел сериал «Mad man» с китайскими субтитрами, а потом мы просто бродили в огромном аэропорту, поели и поменяли немного денег. Лиля выглядела усталой, глаза и губы были слипшимися, волосы отливали коричневым, локоны падали на лицо и свисали, и она не поправляла их. Вид у нее был по-настоящему жалкий, совсем неприкаянный, лицо стало напоминать собачью мордочку.
Я изучал это лицо, в котором вроде бы помнил наизусть все, до самой мелкой черты, но теперь не узнавал его. Из глаз пропало темное сияние, воронкой затягивавшее в себя — теперь это были обыкновенные глаза, болотно-карие. Она не кусала губ, которые совсем побелели и будто сошли с лица, истерлись. Любимая нежная белая шея приобрела пергаментный цвет. Передо мной была просто слегка раздраженная женщина, которой хочется спать. И она глядела на меня без всякой симпатии.
А потом она начала громко плакать. Просто сидела и плакала рядом со мной, как будто нет еще ста человек рядом. Пухлая пожилая китаянка дала ей платок и начала о чем-то тихонько спрашивать, Лиля только мотала головой. Она сходила в туалет и умылась. Я подумал, что все-таки нужно ее утешить, но какая-то злая тупость владела мной, и я сидел весь полет, как вкопанный, с окаменевшим от ненависти выражением.
Пока ждали багажа, Лиля опять разревелась. Слезы, сопли, все это было гадко. Глаза у нее стали очень красными, все в прожилках, даже не верилось, что столько влаги можно выжать из них. Нас встретил тот же таксист, что и отвозил: «Вот это встреча», — обрадовался он, а мы ничего не ответили. Я посмотрел на него уныло, и он понимающе улыбнулся мне. Страшно представить, сколько пар расстается на отдыхе. Сколько расставшихся пар он забирал. Наверняка случались и бурные сцены. Такого водилу ничем не проймешь, даже если бы я достал пистолет и раскроил ей череп.
Когда я подумал об этом, Лиля положила голову мне на плечо. При езде ее маленькая уставшая голова покачивалась беспомощно и легко, как пластиковая игрушка.
Она уснула, а следом за ней и я. Когда нас разбудил водитель, я понял, что он наверняка нас еще погонял по кругу, чтоб накрутить счетчик.
Мы с трудом доползли до кровати, не расстелив ее и не раздевшись. В переплетении тряпок и простыней я нащупал влажное и горячее, в этом сопящем, полуживом существе, обнял и поцеловал несколько раз, нежно, она ответила мне с такой же слабой нежностью, не просыпаясь.
— Прости. Я очень тебя люблю, — все так же, не просыпаясь, шепнула она.
И я обнял ее изо всех сил, так, что ей стало больно. И сказал ей: «Хорошо, что мы дома».
Родинка
Цеханский сел на диван, пошарил рукой по полу, но ничего не нашел. Тогда со стариковским кряхтением он потянулся к столику и поочередно достал и установил у себя на груди стеклянный стакан с остатками бальзама, пачку французского «Голуаза» со скорбной надписью «Fumer tue» и почерневшую плоскую пепельницу, в которую он тушил бычки еще школьником. Грудь у Цеханского была узкая и безволосая. Тщательно и с трудом расставив на ней все предметы, он вспомнил, что забыл про зажигалку, беззвучно выругался, снял их с себя, снова потянулся к столику и тут заметил, что экр