Песок и золото — страница 4 из 44

— Но вот когда я вижу таких молодых людей, сердце радуется, — Иларион, Шеремет и послушник — все, кроме сурового человека у шторы, чему-то мечтательно улыбнулись. Иларион, наконец, присел.

— Хочу вам сказать, что это не просто работа, не просто газета, не просто партия... Это товарищество, это собор. Вы уже успели почувствовать, какая ангельская жизнь в Слободе? Как хорошо и спокойно!

— И воздух! — резко вскричал Шеремет. Послушник подлил и ему чаю.

— М-да... — мямля, Гортов выплюнул изо рта какую-то жеваную бумагу.

— Прошу вас, афонский мед, — Иларион пододвинул в центр стола розетку с рыже-оранжевой жижей. Медовая нитка блеснула и сразу исчезла в его бороде. — И ты, Шеремет, угощайся!

Шеремет мед не хотел, он и так благолепно сиял, сочась медом, с его лица батюшка мог бы черпать мед.

Возле окна был постамент с уменьшенной копией Слободы. Она была выкрашена в серый блестящий лак, но кресты и купола были золотистые. Всюду возвышались луковки храмов, с одного на другой край Слободы был переброшен обширный мост над озером. На необъятом еще жизнью краю Слободы, который пока был в поросшей травой руинах, должны были стоять цирк и аттракционы.

— Это макет будущего. Так Слобода будет выглядеть через пять лет, — Иларион снова поднялся на ноги. — Вы видели наши проспекты? Нет?.. Немедленно принести!

Послушник скрылся в двери.

— Не видел проспектов... — вздохнув, покачал головой батюшка.

Гортов стал послушно листать хрустящий буклет с изображенными на листах людьми в чистых рубахах и празднично разукрашенными домами, сделанными под ампир.

— Наши разработчики сейчас специальную программу делают — это бомба! Идешь по улице с телефоном, — Иларион достал айфон. — Подносишь к любому дому и выбираешь год. Например, 1650-й, — Иларион даже потыкал для вида по пустому экрану. — И появляется голограмма. Дом, точно в том виде, в котором он был, и люди, совсем как настоящие! И они будут разговаривать как живые! Можете в это поверить!?

— Нет... Да... — засуетился Гортов.

— Каково, а? — Батюшка хлопнул буклетом.

— Чудесно! Ах, как чудесно! — восклицал Шеремет, обольстительно улыбаясь.

— Представляете, совершенно живой Михаил, например, Федорович...

— Федорович, — повторял Шеремет, завороженный.

— ...Романов перед вами стоит. И можно ему задать любой вопрос! Абсолютно любой!..

— ...Но только если не острый, — подмигнув Гортову, договорил развеселый батюшка.

* * *

Знакомство на том не закончилось, и компания спустилась в подвал по пыльной мраморной лестнице. Всюду был альковный мрак и жар печи. Парили в полутьме расписные стены. Иларион по пути послал Гортову несколько ласковых ободряющих взглядов, и Гортов с трудом улыбнулся ему в ответ.

Старик с прерывистой сединой по всей голове, одетый в белогвардейский мундир и шаровары, встречал их народной песней, которой Гортов не знал. Шеремет подпел белогвардейцу в ответ, широко разведя руки, и Гортов снова запаниковал: крестик запрыгал под нижней майкой как уголек, и вена на лбу опухла и застучала в темя.

Потянулся бревенчатый зал. Всюду были опять картины, иконы. Русь, много Руси. Русь, святая и непобедимая. На потолке купола. Официантки в кокошниках. В сизом тумане плавали части тел — вот глаз, а вот и целая голова. Бороды, бороды, густые и жидкие, длинные и короткие; золотые, ржавые, медные; книзу сужающиеся, как будто меч; книзу пушащиеся, как перевернутые одуванчики. Гортов заметил, как сквозь туман обрывок руки потянулся к водке.

С приближением к столу туман поредел. За столом шумели, и с приходом гостей не убавили шума. Гортова посадили с краю. Иларион занял место напротив него. Сопровождавший их угрюмый неназванный человек ушел далеко от них, встав с другого края возле бритых юношей в черных рубашках. Они бросались друг в друга тяжелыми, будто гири, односложными фразами, не обращая внимания на других гостей. Во главе них сидел человек со смутно знакомым лицом — длинные женские локоны, поседевшая тень щетины, кофта, распахнутая на волосатой груди; ямайские бусы и большой золотой крест, сливающийся с загорелым телом.

Гортов огляделся и увидел рядом с собой человека с пышной прической и наэлектризованными густыми усами.

— Николай Васильевич Гоголь! — представился он.

— Здравствуйте, — Гортов пожал его нежную руку.

Иларион и Гоголь пристально и лукаво глядели на Гортова, ожидая какой-то еще реакции. Но Гортов молча налил себе из хрустального графина в хрустальный штоф водки.

— Гоголь... — со смутной надеждой в голосе повторил батюшка.

— Я могу и паспорт показать, — сказал Гоголь и тут же привычным движением достал документ из нагрудного кармана и положил на стол. Гортов к нему не притронулся.

Сбоку неслась незнакомая речь. Пыхтящий кряжистый человек — из рубашки валилось красное пузо — отдуваясь, спрашивал что-то и быстро-быстро писал в блокнотик. Его собеседник в спортивном пиджаке и расписной рубашке без ворота изъяснялся поспешно, ухабисто, двигая сросшейся бровью. Между ними сидел маленький, пухлый мужчина, с мягким же в соломе волос лицом и душистыми детскими щечками. Выражение его лица было самым добрым.

— Это историк из Дании, Николас. Из-за жизненных обстоятельств он переехал в Москву, работает здесь переводчиком. А это — Мариус Балач. Лидер Румынской национальной партии. И наш журналист, Володя.

Володя улыбнулся всем ужасным своим лицом. Иностранцы подали сухие руки.

Все дружно расселись. Официант обнял Гортова животом и мягко спросил, чего б Гортов отведал. Гортов снова отведал бы водки.

Переводчик сидел около Гортова, тоже мягкий и сладко пахнущий. Они выпили и разговорились. Николас общался по-русски чересчур хорошо — весь в своих переживаниях, Гортов общался гораздо хуже. Николас рассказал, что в Россию он переехал недавно: из-за судебных преследований пришлось бежать из Стокгольма.

— Вы политэмигрант? — спросил Гортов.

— Увы, — отозвался Николас. — Никогда бы не подумал, что, гражданин европейской страны, я окажусь в таком положении.

Выяснилось, что Николас написал ряд монографий, посвященных истории Холокоста.

— Эти скучные дураки говорят мне... — Николас. — Отрицая холокост, ты разжигаешь ненависть к евреям. Боже мой, но, признавая его, я разжигаю ненависть к немцам!

Гортов молча глядел в туман, отодвинувшись, насколько это было удобно, от стола, чтобы ему не дышали в лицо горячим спиртом. Послушник принес два новых графина с водкой. Румынский политик Мариус что-то гортанно провыл.

— У вас есть какое-нибудь мясо? — перевел для послушника Николас.

— Конечно...

Николас наклонился к Мариусу и между ними состоялся короткий разговор, в конце которого Мариус бурно расхохотался.

— У вас есть стейк из мяса еврея? — перевел послушнику Николас.

И тут засмеялись все, и даже Гортов вежливо улыбнулся.

— Так вот же, сидит! Кожу содрать да прожарить! — поднялся смутно знакомый Гортову человек с крестом и шевелюрой, указав на Гортова вилкой.

Взгляд Гортова помутился, и в голове пронеслось слово «обморок». Не донеся до рта, он поставил на стол рюмку.

— Понял, кто это? — невидимый Гортовым, над ухом шепнул Шеремет. — Это певец Северцев!

Ах, ну точно. Гортов вспомнил Арсения Северцева. Он был шансонье и пел про казачество, про дубы и про женщин с косой и радостными большими глазами. Гортов видел его когда-то по телевизору, смотря программу «Пока все дома». Певец Северцев принимал гостей в деревянной избе, и всюду носились его одинаковые, словно рожденные ксероксом дети.

— Ну ты чего, Арсений! Гортов — русский хороший парень, — сказал Иларион, ласково обнимая при этом Мариуса.

Тем временем Северцев направился к ним, и следом двинулась его мужская свита.

— Арсений, — он протянул руку с сияющим черным перстнем. Двое из свиты то ли в шутку, то ли всерьез упали ниц и принялись натирать ему туфли. Гортов торопливо, не почувствовав в своей руке веса, пожал руку Северцева.

— Я шучу так... Не обращай... Сработаемся, братишка, — сказал он, по пути трижды сменив интонацию от царственной до задушевной.

— Сработаемся, — подтвердил Гортов, смотря ему на кадык, и не понимая, как и зачем ему надо срабатываться с эстрадным певцом Северцевым. Николас встал и поднял тост за «Русь». Все принялись чокаться.

* * *

Интернет, едва появившись в келье, сбоил. Не найдя, чем занять остаток вечера, Гортов снова читал листы:

«Купель для крещения младенцев из белой жести; весом 20 фунтов.

Сосуд для освещения хлебов медный, чеканной работы, с тремя литыми подсвечниками, побелен, весом 3 фунта.

Чайник для теплоты красной меди внутри луженый, весит 1 фунта.

Церковная печать медная с деревянной ручкой...».

Листы разлетелись, когда Гортов уснул. Всю ночь одинокая муха кусала его в щеки и губы.

* * *

Раздался хруст. Посыпались, словно град, деревянные половицы, и кто-то вскричал: «Ой-ой-ой!». Через паузу — снова хруст, снова вопли и причитания. Какая-то драма разыгрывалась за стенкой. Гортов встал.

— Ой, не могу! — он узнал голос Софьи.

— Дура, овца, идиотка! — старушечий злобный голос. — Ну давай! Ну давай!

— Ой, батеньки! Ой, не могу!

— Овца! Олениха!

— Ой! Ой!

Гортов застегнул штаны и вышел в коридор. С мягким шелестом от стены отклеивались и свисали простынями обои. Он позвонил в дверь, но не услышал звонка. Вдалеке кто-то зашевелился, пришлепал, надолго замер у двери. Замок звонко щелкнул, словно раздал щелбан. Открыла Софья. По переносице пробежали испуганные глаза.

— Что-то случилось? — спросил Гортов.

— Кто это!? — всхлипнули из глубины.

— Это... — тут Софья задумалась — наверное, попыталась припомнить имя, но попытка не удалась, и она отделалась безличным простым «соседом».

— Ой, Василий Петрович, вы? — возрадовался и ободрился голос.