чего нельзя сделать.
Мама была занята собой: ее все вокруг раздражало. Ее раздражали сверчки, на собаку у нее была аллергия, и ей не нравилось, что нет душа, и что ей приходится поливать себя ковшом, сплошь покрытым ржавчиной. На обед она жарила одни и те же котлеты. Еще мать злилась, что не может похудеть до сорока пяти килограммов, хотя каждое утро делала на полу так называемый «шейпинг». Это лето было для нас для всех одним из самых неудачных.
Наш дом стоял на отшибе, участком уходя в лес, и со стороны леса забора не было. Раньше рядом был хотя бы один сосед, у которого был бассейн с навесом, и в нем плавал маленький крокодил, но тем летом соседа нашли в речке, с десятью пулевыми отверстиями в спине. Крокодил несколько дней бился в бассейне, а потом кто-то забрал его, и дом выставили на продажу.
За лесом была река Икша, и на нее все лето прибывали золотоискатели. Они стояли в реке со старательскими лотками, пропуская сквозь них коричневую густую воду.
Отец был геологом, он смеялся над ними и говорил, что они делают все неправильно. Он хотел, чтобы я тоже стал геологом и учил меня, как брать пробы. У меня были свои лоток и колбы, и микроскоп, и еще мензурка.
Августовские дни теперь тянулись невыносимо. Все чаще я оставался один и уходил к пруду. Пруд был сразу у дома — мелкий и грязный, затянутый тиной. Этот пруд был почти безлюдным: если кто появлялся возле него, то бабушка отгоняла всех — она считала пруд, стоявший вблизи нашего забора, своей собственностью. Но иногда люди все-таки появлялись там — рыбачили рыбаки, и курили бычки подростки, сунув в песок босые ноги. Там я и брал пробы. У воды был высокий песчаный откос — сверху пепельно-желтый, замусоренный, а снизу крепкий, каменный, буро-рыжий. Сам не понимая зачем, я сыпал песок в колбы и таращился в них по много минут, без смысла.
Потом стоял по колено в воде с лотком, отмывая золото. Отец говорил, что если стараться, можно намыть пару крупиц. Для чего они были мне? Что бы я делал, если бы намыл сразу слиток? (я не мог представить себе крупицы, поэтому представлял, что лотком ловлю, как карасей, слитки).
Я просеивал песок, ловил лягушек и стрекоз, сразу же выпуская их, вырывал из пруда кувшинки на холодном и толстом стебле, напоминавшем проволоку, и ходил с ними в руке, чтобы подарить кому-нибудь. Ни к кому не лежало сердце. Я бросал кувшинки псу. Джек даже не нюхал их.
Одним утром ко мне подошли. Это был мальчик, который был старше меня, с большой головой, которая при ходьбе качалась. Он сказал, что его зовут Петя. Петя умел выдувать огромные пузыри жвачкой, он спросил, зачем я стою здесь. Я рассказал ему, что я золотоискатель, и что в этом пруду можно намыть золото, если правильно подходить к делу.
Он расспросил меня подробнее об этом золоте и сказал, что на этом можно устроить бизнес. Слово «бизнес» иногда произносил отец, но я не мог понять его смысла.
Петя, лопнув новый пузырь, сказал, что за казармами есть река, где песка гораздо больше, значит, и золота больше тоже. Я и так знал, что там есть река, и что глупые золотоискатели пытаются найти золото в ней напрасно, но согласился пойти с ним ради компании.
Лес в этой части был прозрачный, березовый. Ясно помню, что на мне были свободно сидящие штаны в крупную клетку, и ветки кустов хлестали по ним. Пока мы шли, Петя все говорил, без перерыва:
— Сникерс я не люблю, клубнику я не люблю, хлеб не люблю, творожное-пирожное не люблю, — перечислял он, загибая короткие пальцы. Внезапно он остановился, что-то поднял с земли и стал есть.
Я увидел придавленную траву, и следы возле нее, и вспомнил, что отец говорил, что это лежбище зверя. Мы вышли к песчаной косе, пологой и низкой — с нее хорошо бы было, как с горки, заскакивать в воду.
Мы стали бросать в лоток камни, песок, ил и тину. Это будоражило. Казалось, сейчас что-то произойдет.
«Золото, золото!», — закричал я, чуть не захлебнувшись от радости. В сетке блеснул кусок поломанной заколки — сверкающей, мокрой, как золотая рыбка, с облупившейся по краям краской.
— Там еще, наверное, куча! — радостно суетясь, Петя забрал у меня лоток и стал просеивать все подряд, водя им по дну, загребая ил, но больше улова не было, разве что несколько красивых камушков, один из которых я незаметно сунул в карман рубашки.
Я сидел на берегу и смотрел на заколку — она сияла, разбрасывая солнечные лучи, и Петя, жмурясь, смотрел на нее, прикрывая глаза ладонью. Тень покрывала его большую голову, а штаны были мокрыми почти до пояса.
— Надо это золото продать в магазин и получить за него сто тысяч, — сказал Петя.
— Зачем в магазин? Я отдам папе.
Петя смотрел на меня исподлобья, жуя губу. В глазах его было угрюмое размышление.
— Папе отдам, — снова сказал я.
Солнце уже закатывалось, и хотелось есть. Мы срывали с куста неспелую смородину так, что ломались ветки. Петя снова жевал траву. Густые бурые пятна ягод были на его губе и щеке, и даже на бровях. Я смотрел на него, и мне было неприятно. Я подумал, что в следующий раз на реку я пойду один. Мы собрали приспособления, при этом Петя тщательно вымыл лоток и отдал мне.
Мы поднялись на холм, и тогда осколок заколки выпал из моего кармана и впился в землю. Петя быстро поднял его. Осколок был все еще влажным, как чешуя, и все еще сверкал наполовину сошедшим золотом. Петя сжимал его в кулаке, не говоря ни слова. Я стоял и глядел на него, и сердце билось свободно в грудной клетке. Я не мог представить, что Петя поведет себя таким странным образом, и не понимал, как поступить. Потом послышался хруст — его кулак сжался. Кусочек заколки, блеснув, упал в землю. Он поднял его и вложил в кулак, который был теперь полон золотой крупы.
Резко повернувшись спиной, Петя пошел в сторону деревни, не сказав ни слова. Нежный бело-розовый лес колыхался в закате, и Петя, удалявшийся среди него, был похож на розовую свинью в одежде.
Не успев ничего осмыслить, я уже гнался за ним по просеке. Легкие ветки летели в стороны, и бабочка, вспорхнув, едва успела броситься от меня. Я сразу стал догонять Петю и даже чуть сбавил ход, чтобы обдумать, как поступить с ним. Я уже точно знал, что ударю его и, перебирая в голове сцены из боевиков, думал, как это правильней сделать.
В итоге я просто схватил его за рукав, и он остановился. Было видно, что он запыхался и потому перестал бежать с большим облегчением. Он глядел на меня измученными глазами, опустив плечи, и руки его висели плетьми. Мне не очень хотелось этого делать, но я развернулся и ударил его ногой в голову. Штаны чуть не слетели с меня в прыжке, и ремешок на сандалиях разорвался.
Петя схватился за лицо и сел. Золотые осколки рассыпались по траве, но я не стал поднимать их. Петя сидел на пеньке и смотрел на землю. Ветки качались вокруг, и шумела трава. Казалось, что этим прыжком я поколебал пространство. Я пошел скорее домой, оставив Петю.
Пока шел, я думал о том, что поступил чрезмерно. Зачем было бить ногой с разворота, когда можно было сделать что-нибудь мелкое и обидное — дать щелбан или ткнуть пальцем в пузо. С другой стороны, было чувство почти удивительное, вдохновенное, что впервые в жизни я сделал вертушку, и она удалась мне.
Отец стоял у крыльца, облокотившись на поручень, и курил, ожидая, когда сам собой опадет столбик пепла. Во дворе валялись доски, щепки, топор. Он должен был нарубить дров еще с утра, но все еще собирался с силами. Больное лицо отца в темноте казалось лицом покойника, и мне захотелось скорее войти в дом.
— Ты долго гулял. Мама волнуется.
Пепел упал, полетев ему на живот и руки. Я слегка удивился, что отец впервые за долгое время первым заговорил со мной, но был слишком поглощен случаем с Петей, чтобы заострить на этом внимание.
— Много золота наловил? — отец спросил это с раньше незнакомой мне ядовитой иронией.
— Нет.
На крыльце Джек молча ткнулся мордой в меня, как будто хотел ударить. Нос его был ледяной. Я зашел в дом, где пахло яичницей и картошкой.
На следующий день я не пошел на пруд и играл во дворе с Джеком. Я старался гнать от себя вчерашнее приключение, но все равно волновался. Из головы не шел Петя, его лицо, закрытое руками, Петина голова, от удара трясущаяся как бубен, и кровь на его губе, почти неприметная, бледная, как будто выжатая из губы через силу.
Джек был впервые ласков со мной и охотно бегал за деревяшкой. Наверное, он уже совсем отчаялся добиться чего-нибудь от отца. Его болезнь стала хотя и мучительным, но неизбежным фоном теперь и для Джека.
Участок у нас был большой, перед домом были грядки с редиской, укропом, луком, а в середине была яма, в которой собиралась вода, а за ямой стояли липы и яблони, и что происходило там, было не видно.
В сумерках на участке стали слышны шаги. С жестоким хрустом ломались ветки.
— Кто это?
Никто не отозвался, но продолжал ходить. Я стал волноваться, вспомнил, что дверь закрыта, и у меня может не получиться, добежав, быстро ее открыть.
— Кто это? — крикнул опять я.
Из кустов вышел отец, качаясь и смотря на меня странно. Рубашка на нем была расстегнута, а грудь и особенно шея были все в ссадинах, как будто он упал с дерева. Отец поднялся на веранду и стал есть бутерброд с колбасой.
— Бабушка говорит, что это вредно, есть на ходу, — сказал я.
— Бабушка...
Отец помолчал, а потом сказал что-то неразборчивое, достал бутылку из морозильника, жадно отпил.
Я поднялся к отцу и тоже принялся есть бутерброд.
— «Кому бабушка, а кому теща». Знаешь этот анекдот? — спросил отец.
Я не знал.
— Сын спрашивает: «Папа, а почему бабушка по участку зигзагами бегает?». Отец: «Кому бабушка, а кому теща. Дай-ка, сынок, еще патрон».
Тем временем по участку бегал, резвясь, Джек. Я улыбнулся папе. Отец улыбнулся мне, положив мне руку на голову. Я пожалел, что макушка такая нечувствительная, и я не могу понять, холодные или теплые у отца руки, а хватать его за руки, щупать их, было, наверное, глупо. Он вдруг развернулся и ушел к себе в комнату, стукнув дверью так,