что задрожали чашки в серванте. В кабинете опять до утра горел свет.
Ночью я плохо спал — отец всю ночь стонал и кашлял, а мать и бабушки не спали совсем, сидели на кухне и пили чай с медом. Я слышал, как они много раз повторили слова «врач» и «деньги».
На следующий день я снова был у пруда и сыпал песок в колбы.
Под вечер пришел Петя. У него был небольшой ровный круглый синяк над губой, а на губе была засохшая ранка. Он принес золотые обломки.
Чувство стыда, нахлынувшее на меня, оказалось таким сильным, что захотелось окунуть голову в грязный пруд, и держать ее там, пока Петя не уйдет — смотреть на его лицо было невыносимо.
Не сказав ничего, я положил обломки в карман. «Прости, Петя», — подумал я, протягивая ему колбу.
Мы стали ходить к реке снова. На второй день нам удалось найти несколько золотых крупиц в песке, а еще — бусы, деревянные, рубинового оттенка — мы нашли их там же, где и заколку. Я уступил их Пете.
Хотя лето близилось к завершению, настали непрерывные жаркие дни, и вода была теплая, как в московской ванной. Я нырял, а потом выпрыгивал высоко, и легкие наполнялись тяжелым горячим воздухом. Петя сидел на берегу один и не купался. Ссадины на его лице зажили, и он иногда почесывал еще не сошедшие бледные пятнышки. Чувство стыда, сначала острое до головокружения, стало ослабевать, все чаще Петя меня опять раздражал своей неправильной большой головой и вечно жующими все подряд губами.
На следующий день Петя за мной не зашел, и я пошел один к речке. Уже вроде знакомый маршрут теперь казался чужим и неприятным. Пахло смолой, и громко трещали в траве насекомые, и качались папоротники на иссушенной земле, и ветер трепал слабые листья берез, выжженные солнечным светом.
Бросались в глаза несоразмерности, которых я раньше не примечал — маленькие птички, не воробьи даже, а совсем какая-то чирикающая мелочь, прыгала в крепком большом скворечнике, предназначенном, должно быть, для альбатросов. На берегу стоял рыбак, сухой и темный, как мертвое дерево, он ковырял толстым пальцем в узкой баночке с червяками, и даже не посмотрел на меня, хотя подо мной с сильным хрустом сломалась ветка. Я спустился к реке и стал мочить ноги.
Место казалось необыкновенно спокойным, даже чайки и те кружили возле воды молча, без вечного гнусного крика. Мне вдруг стало пронзительно грустно без Пети — занятие, которым я так долго был увлечен, без этого чудака с большой головой в одну секунду лишилось всякого смысла. Я подумал, как это странно, стоять с лотком на карачках, совать песок в колбы и на него смотреть. Ну что за глупость — золота я не выловлю, да и что мне с ним делать, с золотом, ничего в моей жизни оно не изменит: отец будет так же лежать в кровати, и уже никогда ничего не будет по-старому.
Я повертел в руках лоток, не зная, что теперь делать с ним, и хотел было собирать вещи, как увидел, что по берегу в мою сторону шли подростки. Одного из них я сразу узнал: в армейских штанах с распахнутыми огромными карманами и светлыми волосами, торчащими в разные стороны — это был сын Савельева, отставного военного, жившего по соседству. Сбоку от них, ломая ногами ветки, бежал Петя и показывал на меня пальцем. Я сразу все понял, но сделал глупейшее из возможного: второпях собрал снасти и лоток вместе с водой и грязью, запихал все в пакет, и пошел в другую сторону, прогулочным шагом, как будто мне вдруг понадобилось домой. Меня нагоняли, но я не прибавлял шаг, посмотрел один раз через плечо, увидел, как со мной поравнялся самый короткий, веснушчатый, рыжий, и в следующую секунду одной рукой он щелкнул меня по затылку, а другой выбил пакет из рук.
На землю упали склянки, сразу вывалявшись в грязи. Остановившись и опустив голову, я разглядел в подробностях испачканный носовой платок, пакет из-под йогурта, в котором я хранил найденные мной и подаренные отцом красивые камушки (он взял их из лаборатории, и к каждому камушку была приклеена скотчем бумажка с порядковым номером), несколько выкатились из него, в том числе самый любимый, округлый, похожий на череп, покрытый бирюзовым налетом, как плесенью.
— Камушки, — с улыбкой сказал парень в армейских штанах, поднимая его с земли. — Есть драгоценные?
Рыжий схватил меня за запястье. Уши его были костистые, пальцы натертые, красные, очень уродливые, нечеловеческие. В животе стучало, как будто туда свалилось сердце. Я лихорадочно думал, что предпринять.
Меня поволокли, схватив на штанину, я полз, перебирая руками по земле, трогая каждые корень, листочек, веточку, из нагрудного кармана высыпались монетки, и кто-то сзади, я почувствовал, подобрал их. Дальше было заброшенное бомбоубежище с выбитыми дверьми, и с дорожки была видна дыра подземелья, и впереди тянулась зеленая рабица, до последнего неразличимая среди листвы. Меня стукнули несколько раз лицом по забору. Выплюнул зуб, а потом другой.
Я упал на колени, и кто-то, желая ударить меня под зад, попал в бок по кости. Рыжий держал меня за шею, прижав к забору, в то время как остальные били по заду ногами, сильно, с счастливым гоготом. По правде сказать, это было не так уж больно, позже меня избивали и сильнее, но очень унизительно. Время замедлилось, и я успевал не только различать все, что происходило за спиной, как сменялись бьющие, но и о чем они говорили между собой, и как в это время кто-то давил ботинками колбы, и как Петя стоял в стороне, не решаясь бить. Парень в армейских штанах его все подзывал, и Петя наконец решился: я почувствовал его неуверенный слабый удар, отдельно от всех прочих ударов. В это время я почему-то вспомнил об отце — хорошо, что отец ни разу не ударил меня, и даже слабо, и даже шутя, я бы не простил ему этого. Еще я подумал, а вдруг эти подростки не рассчитают сил и убьют меня, и я умру раньше отца — вот это будет номер.
Меня били недолго, а, когда отпустили, я сразу встал. Они уходили к пруду. Я потрогал лоб — он был весь иссечен, в крови и краске. Рыжий нес в руке бирюзовый камушек, то и дело невысоко его подбрасывая.
— Отдайте, — сказал я вслед. Глаза, раньше сухие, вдруг затопило слезами, резко, как будто на глаза сбросили занавес. Я заметил, насколько неравномерно это произошло — в левом глазу слезы скопились серой и липкой лужицей, а из правого свободно лились. Подростки остановились. Я вытирал глаза, но слезы лились снова. Камень упал возле моих ног. Они ушли.
Я вернулся домой в синих и ярких сумерках, в которых мои ушибы, казалось, были видны еще ярче, чем при дневном свете. Стараясь не попадаться на глаза соседям, я двигался короткими перебежками, а когда оказался перед своим забором, меня схватила и поволокла за руку мама. Она не сказала мне ничего. Из окна нам навстречу кричала прабабушка. Бабушка стала носиться вокруг с зеленкой и бинтами.
Отец, сильно сутулясь, стоял с сигаретой, в стороне от них. Сигарета упала из пальцев, а потом долго дымилась в траве. Он подошел и потряс за плечо — я ревел, тогда он потряс сильнее, прикрикнул: «Угомонись!». Женщины возились вокруг, но он не обращал внимания. Я вытер слезы. Я чувствовал огромный распухший лоб где-то над головой.
— Они забрали лоток, — сказал я, собираясь опять заплакать, но отец снова меня встряхнул. Слезы в глазах остановились.
Сквозь них я видел, как отец забегает в дом, наскоро надевает спортивную куртку — на улице было уже прохладно — и достает из пенька топор, легкий, с все время спадающим темным лезвием.
Глаза отца блестели в ночи, а лицо пошло яркими красными пятнами. Мать схватила его за руку, и он легко освободил ее.
— Куда ты собрался? Ты хоть знаешь, куда идти?
— Знаю. Это дети Савельева, — сказал отец.
Он стукнул дверцей калитки.
Женщины заверещали вслед, бабушка стала тыкать в меня зеленкой, а я вырвался и побежал за отцом на просеку.
— Ты-то куда, идиот! — попыталась остановить мама.
В соседних домах вспыхнул свет. Соседи глядели из всех окон. Отец шел, с усилием держа топор и спотыкаясь о каждый корень. Я бежал быстро, как только мог, но не поспевал за ним, упал, наглотался травы с землей. Бабушка, преследовавшая нас, к тому времени уже отстала.
Я уже не видел отца впереди, только слышал хруст под его ногами. Я был перепуган, но чувствовал и что-то вроде радости. Мне хотелось злорадно рассмеяться в лицо врагам: «Ха-ха, сейчас отец вас зарубит, и мне будет ни капли не жаль. Я приду посмеяться на ваши могилы».
За забором был виден костер и мелькали тени. Я знал, что это сидят те подростки, все до одного. Больше всего я хотел, чтобы там оказался Петя.
Отец подошел к забору и, ни слова не говоря, разрубил задвижку — дверь, как на пружинке, легко подалась. Множество ног сразу затопало в разные стороны — невыносимо громко, как будто они топали по моей голове. Парень в армейских штанах перемахнул через забор и пробежал мимо. Были слышны крики, шорохи, я так разволновался, что не мог разобрать ничего, пока не прогремел выстрел. Выстрел в самом деле очень напомнил гром, только с раз в пять увеличенной громкостью. Настала тишина. Теперь уже всюду горел свет, но никто из соседей не показывался. Не показывался и отец. Очень хотелось побежать на участок, но я боялся, не мог себя даже заставить встать и просто лежал, стараясь даже не шевелиться. Моя бабушка-врач рассказывала, что с больного, с которым случился инфаркт, одежду не снимают, а срезают — он может умереть от любого движения. Возникло чувство, что со мной может случиться то же самое.
Потом, по воспоминаниям самого отца, и Пети, и в особенности соседа Савельева, я только через несколько лет восстановил картину, которой мог быть свидетелем в тот вечер.
Размахивая топором, отец стал носиться вокруг костра, пока все подростки не разбежались. Остался только один Петя, который был слишком глуп, чтобы убежать. Уж не знаю зачем, но отец встал Пете ногой на грудь, а тот лежал в золе и бестолково дергал и тряс своей большой головой — наверное, это нелепо выглядело. В этот момент из дома с ружьем вышел пьяный Савельев. Он был в галошах, семейных трусах, тельняшке. И вот Савельев увидел, как его сын лежит на земле, а сосед с топором в руке стоит, поставив ногу на грудь сыну. Но Савельев не выстрелил сразу. Он выстрелил п