— Нет, это Андрей, — угрюмо ответил Гортов.
В келье стоял острый подмышечный запах. Пожилая женщина лежала возле кровати, на голом полу, в ночной рубашке. Рубашка слегка задралась, и были видны бледные студенистые ноги в прожилках.
Бабушка стала многословно и путанно объяснять, что упала, попытавшись перевернуться в кровати. Одновременно с этим она хищно прищуривала то один, то другой глаз, как будто она кокетничала.
— Что же вы на полу, — пробормотал Гортов.
— Какой у вас крепкий бицепс, — восхитилась старушка, сразу вцепившись в него железной сухой рукой. Старушка была почти неподъемной, и, казалось, назло Гортову даже отяжелила себя, расслабив каждую клетку тела. Кое-как вдвоем дотащили ее волоком до кровати, а потом, подтянув тело и забросив ноги, водрузили ее на постель. Рубашка совсем задралась, и было видно многое из того, чего совсем не хотелось видеть. Гортов радовался приглушенному свету и тому, что был без очков и линз.
Сев на кровати, старушка сразу же оживилась.
— Софья, напои же молодого человека чаем! Ох, у нас чудесный индийский чай. Вы извините, что я в таком положении. Вся в бинтах... А я ведь переводчица с французского языка. Ча ва? Вы читали Ромена Гари?.. Моих рук дело. Ах, высший свет! Знаете, что мне сказал Гари? Ваша книжка вышла лучше оригинала.
— Ничего страшного, ничего страшного... — раз двадцать повторил Гортов, и даже на фразу, якобы сказанную старушке Роменом Гари, он отозвался: «Ничего страшного», а потом Софья проводила его на кухню. Всюду были пустые бессмысленные коробочки, которыми обычно всегда полны дома стариков. Когда бабушка Гортова умерла, он выносил такие коробочки двое суток.
— А что это у вас, конфеты? — уточнил Гортов, взяв в руку коробку конфет.
— Да. Хотите? — печально спросила Софья.
В комнате прозвучал колокольчик.
— Со-не-чка, — приторно сладко пропела старушка.
Гортов пытался заставить себя прислушаться к разговору, но не сумел. Он быстро, морщась от кипятка, выпил чай и вернулся в келью.
Был первый рабочий день. По дороге к Славянскому дому Гортов встретил двух лошадей, подъедавших облезлую травку. Гортов по-детски обрадовался им. Одна лошадь вполголоса фыркнула, с той рассеянной интонацией, с которой общаются сами с собой странные пешеходы. Гортов фыркнул в ответ. В руках он мял прихваченную неясно зачем пустую папку.
Славянский дом стоял за чугунными распахнутыми воротами, которые жутко скрипели уже от намерения прикоснуться к ним. Это был особняк с немытой лепниной. Все окна были завешаны смертельно тяжелыми шторами, и только на чердаке круглое, мокрое, как плачущий глаз, окно было голым.
Гортов прошел мимо спящей охраны. Здание молчало, и из чуть приоткрытой форточки с гуденьем вплывала улица. Взобравшись на третий этаж, Гортов нашел нужную дверь с отломленной и повисшей на ниточке ручкой. Из дыры в двери падал свет, но Гортов справился с нездоровым желаньем в нее поглядеться.
За столом, сразу у входа, сидел страдающий человек. В руке он держал почти пустую бутылку «Боржоми» и смотрел в монитор с болью. Он перевел взгляд на Гортова, и страдания углубились; возле лба пролегла новая тоненькая морщинка.
— Опять ты, — сказал он Гортову, и его глаза потемнели от раздражения. — Я же сказал: не пойду. Ебал я ваш круглый стол! «Россия, блядь, в будущем». Да нету у России будущего ни хуя с такими, как вы, мудаками!
— Не понял, — сказал Гортов.
Он чуть растерянно улыбнулся и снова ощупал Гортова взглядом. Они помолчали.
— Извините, я пришел на работу, меня зовут Гортов Андрей Григорьевич.
Глаза его, потухшие было, снова зажглись.
— Ебаная азиатчина! И ты туда же, — страдающий человек вдруг встал из-за стола, оказавшись необычайно широким и низким, почти квадратным мужчиной в костюме.
— Запомни, сначала имя! Имя! Андрей Гортов, понимаешь? Сначала — Андрей.
— А какая разница?
— Да никакой! Вообще, блядь, никакой разницы для таких идиотов! Бедная, бедная выебанная вами Россия... Представляйтесь Гортовыми Андреями, режьте баранов и ссыте сидя! Скифы, блядь! Печенеги, блядь! — и он опять сел, подавленный.
В кабинете еще стояли столы, за которыми бесшумно трудились люди. Безмятежный, лился шелест клавиатур.
Постояв и так ничего не дождавшись, Гортов сел за пустующий стол. Шелест, прерванный было, возобновился. Страдающий человек, сразу забывший про Гортова, стал шелестеть тоже.
Сидя, Гортов потихоньку впадал в уныние. Что за тупая ситуация! Обхамили в первую секунду рабочего дня, и что делать, вообще неясно. Страдающий человек ничего не говорил, но был источником безостановочных звуков: шумно молчал, скрипел, вздыхал, ковырял где-то внутри лица пальцем.
Но вот он закончил читать что-то, доставлявшее ему изощренную муку, и снова вгляделся в Гортова. Черты его лица немного разгладились, он, полуулыбаясь, подошел к Гортову косолапой пингвиньей походкой.
— Так значит это вы Гортов, — сказал он с таким самодовольным лицом, будто тут сидело еще штук двадцать неизвестных людей, и он среди них безошибочно опознал новобранца Гортова. — Я вспомнил вас, мы виделись мельком позавчера. А я — Николай Порошин. Или попросту Коля. Вот этот задохлик, в очках, Спицин.
Как солдат, послушно поднялся и выпрямился щуплый парень с болезненной кое-как налипшей на кости кожей.
Второй, прятавшийся за монитором человек, был аттестован «золотым пером патриотической журналистики Бортковым» — из-за экрана, как из окопа, показался край взъерошенного лица, а потом и весь журналист — сухощавый, но со смуглой большой головой, будто приделанной от другого тела. Патриотический журналист был юн, но взгляд имел мудрый, печальный.
— Вот мы втроем и делаем «Державную Русь», главным образом, — Порошин ловко присел в театральном поклоне. — Рабочих рук критически не хватает. Объемы работы растут. Так что рад, что... так сказать...
Мысль его поскользнулась, и Порошин, перебив сам себя, добавил:
— Работа, в общем, простая, но требует быстроты реакции и креативности... Вы, Гортов — креативный человек?
Порошин иронически шевельнул бровями. Гортов выдавил из себя неопределенный звук.
— Подробно вам разжевывать, думаю, смысла нет, сами все понимаете, а нет — так скоро поймете. Может быть, собираетесь пообедать? На втором этаже есть кошернейшая столовая, там недорого, но и невкусно, а с торца — продуктовый магазин — я там беру чиабатту с сыром. Прекрасно идет под коньяк, — Порошин снова мигнул бровями.
— Ну я ведь только... — Гортов несмело подался вперед, как травоядный зверь за горстью еды, лежавшей в руках у неизвестного человека.
Порошин отодвинулся от него.
— Ах да, надо вам, наверное, всучить какой-нибудь важной работы.
Его лицо снова приняло мученическое выражение. Порошин вернулся к компьютеру, стал щелкать мышкой, часто моргая и морщась от отвращения. «Вот. Смотрите. Газета „Севастопольский сокол“ хочет взять у Северцева интервью. К завтрашнему утру нужно его написать. Успеете? В меру героическое и лаконичное, но не без сентиментальности. Держите вопросы».
Порошин протянул посыпанный пеплом листок.
— Северцев? Но он здесь при чем? Он певец же.
— Так вам не объяснили? — застыл в изумленьи Порошин и даже остановил листок перед рукой Гортова, но, подумав, все же всучил его и сообщил разъясняющей скороговоркой. — Северцева намечают в федеральную тройку на ближайшие выборы. Мы теперь все работаем на него... Короче говоря, втянетесь, втянетесь. Считайте, что это ваше боевое крещение.
С этими словами Порошин подхватил со стула пальто и обернулся к коллегам.
— Маршем на чиабатту! — провозгласил он, уводя за собой редакцию. Гортов остался в пустом кабинете один. Уходя, сотрудники погасили лампу.
Гортов наладил в келье беспроводной интернет. В хозчасти он без проволочек получил рабочий ноутбук и стал изучать Северцева.
До недавнего времени Северцев пел себе о Руси неторопливые песни без лишних страстей и скорби, но вот внезапно вышел на сцену на президентской инаугурации. Журналисты кинулись на него — а он многословно и повсеместно оправдывался. Но потом и сам перешел в атаку. Стал высказываться по «актуальной повестке» и по общечеловеческим жизненным поводам. Охотно и часто ругал Штаты. Говорил о «русском кресте», о том, что «суетиться не надо», сдержанно и с любовью осуждал пороки родного народа. Высказывал неконкретные соображения о заговорах и мировой закулисе. Вообще, его речи были очень пространны — не имели ни логического начала, ни логического конца, но текли мутным речным потоком.
Гортов стал изучать биографию Северцева. Он слышал в общих чертах про бандитское прошлое, но не знал, что в юности Северцев посидел на Зоне. «Заступился за девушку», — информировал официальный сайт. «Вымогал у соседа квартиру», — информировал другой сайт, враждебный. На официальном сайте Гортов прочел, что Северцев в прошлом — честный русский офицер, в юности — радикальный антисоветчик, но «повзрослев, стал относиться к развалу СССР как к своей личной трагедии», и до сих пор у него по этому поводу в сердце саднящая рана. На другом, неофициальном, Гортов прочел, что Северцев — бывший друг и соратник бандитов из Люберец, в криминальных кругах известный под кличкой Север.
Гортов принялся штудировать одно за другим предыдущие интервью, стал слушать в аудиофайлах речи, чтобы уловить его ритм и интонацию.
Начало давалось с трудом. Вот он читал вопрос, и в голове то и дело вспыхивали обороты Северцева. «Наша родная земля!» — вдруг гаркнул певец, и Гортов от ужаса вздрогнул.
«Я родился на Брянщине»... «Всплывем из пучины безвременья»... «Ампутация русскости»... «Мы не позволим этого сделать»... «Помню нежные руки матери»... «Сколько желания взорвать, унизить, вернуть Россию во тьму!»... — увещевал, ласкал, грозился в его мозгу Северцев прерывистой стоголосицей.
«Империя — как мертвый лев, — начал невпопад к вопросам набивать слова Гортов, — в котором копошатся уже двадцать лет, и рвут на части навозные насекомые».