ассенс. Магнитола с автореверсом, не нужно менять кассеты… А сейчас тишина. Тишина.
Я скашиваю глаза вниз, на щиток магнитофона. Он горит. Кассета крутится. Громкость – на максимуме. Ни звука.
Только шелест шин.
Я трогаю регулятор – полоска громкости бежит вниз и снова вверх. Ни звука.
– Это обязательно?
Я оборачиваюсь направо.
– Ты не любишь…
– Музыка волчий вой. Овец завораживает. Но если ты сам…
Магнитофон вдруг взрывается на полной громкости последним аккордом: «А-у-у!» Я бью по кнопке, выбрасывающей кассету, нечаянно дернув руль в сторону – машина делает вираж, вновь выравнивается – и в эту секунду мы оказываемся на другой дороге, узкой, со стертыми линиями разметки…
– Что еще за шоссе в никуда?
– Не тормози. Все дороги ведут в никуда. Ты просто выключил музыку.
МЫ ЖИВЫ
Полночь. Бензина осталось километров на сто, впереди никаких признаков жизни. Идеально ровная трасса. Ни машины. Тишина. Куда мы едем? Где таблички, ориентиры? Нет смысла смотреть на карту, и возвращаться тоже незачем – отмахали километров двести от поворота. Если это был поворот…
– Не беспокойся, теперь недалеко. Сейчас будет мотель.
– Откуда ты знаешь?
– Мы срезаем путь. Это запретка.
– Запретка? Почему, куда? Ее не охраняют?
– Охраняют. Музыкой в магнитофоне.
– Я не понимаю.
– Хорошо. Кредитными карточками. Обязательным страхованием. Собственной жилплощадью. Собственным уютным автомобилем. Так понятней?
– Да. Но почему мой собственный уютный автомобиль едет сейчас по этой дороге?
– Потому что тебе все равно куда.
– Откуда ты знаешь? Я ехал в Дамаск.
– Чепуха. Ты просто выбрал цель – чтобы ехать прочь.
МЫ УМЕРЛИ
Он появляется в свете фар внезапно. За ним – вертикально уходит вверх темная масса камней и оползней. Дальше – темнота. Выступает из мрака решетчатый каркас, основание какой-то вышки. Ветряк. А это двухэтажное здание – мотель. У подножия горы Сара.
– Откуда я знаю ее название?
– Я знаю.
– Здесь никого нет?
– Разумеется. Но переночевать можно. Мы доберемся на место утром.
– Машину оставим тут?
– Да.
Дверь не заперта. Внутри пахнет горячей пылью, пустотой. Пол чуть поскрипывает.
– Взять из машины фонарь?
– Не надо. Дай зажигалку.
Загорается огонек, и я вижу в ее руке свечу. Пламя быстро вырастает, отбрасывая наши тени на стены и потолок.
– Ты ляжешь наверху. Там все постелено.
– Такое гостеприимство? Нас ждали здесь, похоже, лет двадцать…
– Пятнадцать. Я лягу внизу. Возьми свечу. Поднимешься – и первая дверь налево. Ты устал.
Свинцовая усталость бьет в спину, в ноги, в голову. Две тысячи километров без передышки. Как это удалось? Где комната? А, вот… Действительно, широкая дубовая кровать под покрывалом, белье как будто только что накрахмалили. Она сказала – пятнадцать лет… Запах теплой пыли и какой-то еще неуловимый… Она там, внизу, сейчас… Как же пахнут ее волосы? Может быть…
Последнее, что я помню, прежде чем задуть свечу, прежде чем стать другим – этот бред, этот почти детский всхлип сквозь дорожную усталость. Она слетает в то мгновение, когда я прикасаюсь головой к подушке. И я думаю, что проваливаюсь в сон.
МЫ ЖИВЫ
На самом деле в следующее мгновение я открываю глаза. От резкого, счастливого как крик чайки солнечного света. Он пронизывает все, владеет миллиардом пылинок в комнате, миллиардом секунд, которые можно блаженно тратить. Словно искупался в парном молоке. Но уже полдень, никак не меньше. Где она? Внизу?
Я мгновенно одеваюсь, сбегаю по лестнице (при дневном свете никаких сомнений – все ветхо, заброшено, да: пятнадцать лет – никого). И на секунду – отчаяние: ее нет. Не было. Сон.
Со мной что-то не так. Как будто стало темнее – или темнеет в глазах? Или туча закрывает солнце? Но почему тогда от позвоночника по всему телу разбегается дрожь, переходящая в боль? Что это? Слава Богу!
– Теперь надо быстрее ехать!
Она стоит в дверном проеме, в дневном проеме, отделяющем свет от мрака. Здесь просто закрыты ставни. Вот почему темно.
Я обессилено сажусь на диван, покрытый слоем пыли. Все тело болит, ломит виски.
– Подожди. Мне нехорошо…
– Я знаю. Это пройдет, очень скоро пройдет. Поехали!
– На машине? Мы же хотели дальше идти пешком?
– Тут тридцать километров. И жара. Если хочешь себя помучить – пожалуйста. Мне все равно.
Я устало поднимаюсь.
– Давай хотя бы перекусим. У меня в багажнике…
– Тебе этого уже не нужно. Мне тем более. Поехали.
Я выхожу из дома, и, прежде чем сесть в машину, оглядываюсь. Да. Декорация какая-то из фильмов ужасов, а не мотель. Выгоревшая краска на дощатых стенах. Ржавая крыша. Скелет ветряка. Все окна, кроме одного на втором этаже закрыты ставнями. А выше – гора. Вертикальная стена, к которой пристроено здание, переходит в пологий склон.
– Куда нам?
– Дальше, по дороге. До конца.
– До конца? А что в конце?
– Один вопрос – один ответ, так тебе нужно, да?
– Не знаю.
– Тогда – поехали.
МЫ УМЕРЛИ
Дорога обрывается внезапно, машину выносит на песок. Я глушу мотор. Так. Завяз. Форд лежит на брюхе, песок под ногами горячий как расплавленное олово, но боли уже нет, наоборот – легкость, и какая-то почти счастливая дрожь разливается по всему телу волнами. Она тоже выходит из машины.
– Пошли. Можешь не закрывать – здесь никого никогда не будет.
Я оглядываюсь по сторонам. Там, где кончается асфальт, торчат какие-то столбики с табличками. Как ограждение. В обе стороны от дороги. И все – разные.
– Что там написано?
– Какая разница? Возможно, ответ на твой вопрос. Видишь, сколько их – ответов?
Я читаю на одном щитке: «Природная аномалия. Зона Х», на другом: «Вечность», на третьем – «Смертельно опасно. Пребывание не более 15 минут». Дальше – какой-то самодельный щиток с надписью: «Привет участникам конгресса!», и еще, и еще какая-то галиматья на разных языках, от таблички к табличке… Некоторые покосились, проржавели, кое-где щитки лежат на земле.
– Ну как, все ясно?
– Да. Это мертвое озеро?
– Это граница. Между теми, кто мертв – и теми, кто бессмертен.
– Оттуда не возвращаются?
– Оттуда можно не возвращаться.
ВОЛЧИЙ ВОЙ
Мы отходим от машины шагов на пять, как вдруг она останавливается.
– А что у тебя есть из музыки?
– Все-таки хочешь напоследок послушать?
– Нет. Уши по ветру – я их отсюда унесу. Но у тебя ведь магнитофон сам переворачивает кассеты?
(Она как-то странно возбуждена, почти на грани истерики).
– Да.
– Ну вот и отлично. Пусть себе играет, пока не сдохнет.
– Поставь тогда что-нибудь веселое. Брассенса, например. Или…
– Ну нет! Раз ты такой поклонник французов – Пиаф у тебя имеется?
– Ее же невозможно слушать в дороге. Там только дорожная музыка – как я это понимаю.
Она копается в бардачке, выбрасывая кассеты прямо на песок.
– Нет. Не пойдет. А это что?
– Меркьюри. «Шоу маст гоу он». И все такое.
– Нормально. Шоу у нас будет. Но здесь не пойдет.
Кассета летит в груду других.
– Что тебе нужно?
– Побольше меланхолии. Волчий вой для овец.
– Тогда поставь DOORS.
– Это здесь чересчур. Получится как оперетта от Паркера.
Меня все это почему-то начинает раздражать. Хочется скорее идти, бежать дальше – а она там копается…
– Скажите пожалуйста! Какой, оказывается, тонкий музыкальный вкус!
– Ладно.
Она с раздражением запихивает в магнитофон первую попавшуюся кассету – и над песчаными холмами раздаются аккорды «Blue valentine» Тома Вэйтса.
– То, что надо?
– Не имеет значения. Пусть воет.
Мы отходим от машины на несколько метров – и музыка становится тише, а потом ее вовсе уносит прочь ветерок, прохладный, пьянящий ветерок, дующий прямо в лицо. И тогда мы видим вдали озеро.
МЫ МЕРТВЫ
Я знаю, что уже поздно задавать вопросы.
В любом случае, пятнадцать минут прошло. И я вижу перед собой черную воду.
Все, что знаю о мертвом озере – легенды и ерунда. Будто сюда бежали какие-то сумасшедшие, панки, рокеры, преступники. Ссылали приговорённных к смерти. Отсюда же не возвращаются. Объяснения нет, только сказки. Будто какой-то адский магнит, притягивающий человеческую кровь. Радиация, меняющая структуру тканей. Нельзя уйти. Только с ней можно жить. И мотель – точно из этих сказок. Будто бы сюда привозили человека, снимали наручники, укладывали спать. На простыни, выстиранные в озерной воде. И все. Наутро он сам уходил к озеру. Кто стелил простыни, кто стирал? Горничные в свинцовых костюмах? Пионерские страшилки из желтой прессы. Все давно забыли. А это – есть.
Но она-то явно отсюда! И знает здесь все не понаслышке – наверняка. Как такое возможно, если не возвращаются?
И зачем я иду с ней?
Она права. Я иду – потому что мне все равно. Все равно куда идти – если идешь с ней рядом. А она просто не может не знать, куда идет.
Много лет назад один мой приятель, сидевший на игле, пришел ко мне поздно вечером с дозой морфия. Морфий предназначался кому-то другому. Но заказчик не явился, и приятель предложил попробовать – хоть раз в жизни. Я ведь никогда не пробовал колоться. Знал только по слухам, что надо обязательно вывести шприц «на контроль», и сделать так, чтобы в нем не было пузырьков. Иначе пузырек закупорит вену – и все, мгновенная смерть. Но приятель вогнал мне в вену чуть не кубический сантиметр воздуха. И глядя, как он это делает, я подумал: «В конце концов, ему видней».
МЫ МЕРТВЫ
И вот – озеро.
От песчаных барханчиков к нему идет пологий спуск метров в триста длиной. Темная вода. Вдали – полоска противоположного берега, почти скрытая в каком-то дрожащем мареве. Сзади, за спиной – молчание огромной горы. Я оборачиваюсь: почти черный, угольно-пепельный склон, круто уходящий в небо. Наверное, ее тень на закате достигает воды.