Я внимательно вглядываюсь в лицо – при свете луны оно кажется не таким старым, как днем. Да и манера изменилась: порывистые движения, фразы длиннее трех слов.
– Разговор? Я его жду. Здесь редко с кем можно поговорить, чтобы он вышел из своей роли.
– О, не стоит преувеличивать! – усмехается Эзри. – Держу пари, подобные разговоры вы ведете регулярно. И это отличает вас от большинства. Но, впрочем, – он торопливо взмахивает рукавом, отчего по стене летит лунная тень, перепрыгивая мне на лицо – это ваше личное дело, разумеется. Я хотел бы поговорить совсем о другом.
– О чем же?
– Этикет зачинщика беседы предполагает предложить надлежащее место для ее ведения, – Эзри изгибается в шутовском поклоне. – Как ни глупо звучит, вы стоите у ступеней моего дома. Почему бы нет? Приглашаю подняться на огонек.
Дома похожи один на другой, и «почему бы нет» более чем уместно. Любой может мгновенно стать его домом, моим. Как обставить – решишь на ходу…
– Представьте себе, – говорит Эзри, открывая дверь, – это действительно мой дом!
– Не сомневаюсь.
– Да бог с вами, сомневайтесь сколько хотите.
Да, можно и не сомневаться: за десять секунд такого убожества не вообразишь. Два роскошных, но изрядно потертых кресла с высоченными спинками (интересно, с кем он тут беседует – или сам с собой, меняясь сиденьями? Или с воображаемым собеседником соответствующего веса?), горящий камин, окно с куском луны (в той части небосклона, где ей и положено находиться), стол с инкрустированной шахматной доской, на которой расставлены фигуры в некой гроссмейстерской ситуации, и голые белые стены. Вообще, как-то мрачно.
– Вы так полагаете? – вопрошает Эзри. – Ну, конечно, мрачность здесь только в ночные часы! Днем – другое дело, убедитесь!
Действительно, в окно врывается полуденное солнце, и комната преображается: в крестовине окна обозначается противоположный берег озера и склон горы, стены начинают играть и переливаться сотней радужных оттенков, а стол и два кресла словно погружаются в блаженную тень, пересекаемую трепетом листьев живого виноградного полога над головой.
– Прошу! – приглашает он меня в кресло.
– Надеюсь, вы…
– Нет, конечно, шахматы совершенно ни при чем. Это символ для размышлений, если угодно. Ведь у нас с вами гораздо больше клеточек в мозгу, не так ли?
– Да, но ходов иногда гораздо меньше.
– Оп-ля! – взмахивает руками Эзри, и с размаха садится в кресло, потирая руки. – Кажется, я угадал.
– С чем?
– Не с чем, а с кем. Но не думайте, будто вы меня интересуете как остроумный собеседник.
– В каком же качестве вы меня принимаете?
– Если оставить церемонии – в качестве некоего бодрящего наркотика. С другой стороны – в качестве подопытного кролика. Или – рождественской индейки, – усмехается Эзри.
– Весьма польщен.
– Ну что вы! О людоедстве не может быть и речи в такую вегетарьянскую ночь, – подмигивает он, и, проведя над столом рукой, словно роняет из нее два бокала темного вина.
– И что же дальше?
– Дальше – тишина, как говорил Гамлет, – подмигивает Эзри. – Дальше – наше замечательное озеро. Вы здесь недавно – как вам его водичка?
– Кажется довольно пресной.
– Отлично! А вы не думали, что теперь это на всю жизнь?
– На всю бессмертную жизнь?
(МЕНЯ НЕ ЖДУТ)
Но все-таки город не отпускает. Уже сумерки, и по узким переулкам шумными компаниями проходят в аккуратных черных костюмах клерки, толкая перед собой дымок марихуаны, и дети на пустыре рядом с мечетью играют в футбол пластиковой бутылкой от «пепси», и полупустой трамвай мягко проезжает по главной улице Аксарая… А он сидит на парапете перед небольшим кладбищем напротив кафешки – и докуривает вторую за день пачку сигарет. Табак тут недорог. Куда спешить? Константинополь – своего рода символ бессмертия, тот еще символ: все сравнять с землей, утопить в крови, и вырасти из этой земли и крови заново сухим колючим цветком выше всех цветов в мире. Если перерождаются города – что горевать о людях? Надо принимать все как есть. У человека две радости: не знать, что было раньше, и не дожить до того, что будет потом. Эти радости такие естественные, что и не знаешь о них. И не думаешь. И мечтаешь о бессмертии, хоть каком-никаком. А на самом деле надо стать камнем, чтобы выдержать бессмертие.
РАЗГОВОР С ЭЗРИ
– Открою вам маленькую тайну, – говорит Эзри. – Это мелочь, и меня она уже не касается, но вам, возможно, еще пригодится. Ни о каком бессмертии здесь нет и речи. Бессмертие – блеф. И удлиненная жизнь – тоже ерунда. Просто время тут течет до тошноты медленно.
– Почему же здесь никто не стареет?
– Потому что вы все идиоты. Вы читали Вудвордса?
– Поэта?
Эзри отвечает красноречивым взглядом.
– Психолога, молодой человек, – продолжает он после паузы. – Безвестного, мелкого американского психолога. Впрочем, безвестность не помешала и ему сказать несколько банальностей – но он их не рифмовал.
– И что же?
– То, что вам было бы так же непонятно как его современникам, не попади вы сюда. Он выяснил, что новорожденные видят только световые пятна, и начинают различать предмет лишь когда кто-нибудь из взрослых произносит его название. Из этого он сделал вывод, будто мы живем в вербальном мире.
Световые пятна от виноградного полога пробегают с дуновением ветерка по столу, словно подтверждая его слова.
– Это странно… Но разве это не так?
– Хороший вопрос, особенно его начало. Конец никуда не годится. Он выдает в вас обитателя озера. Сперва Европы, потом озера. Человек, воспитанный в духе буддизма, наверняка, сказал бы здесь нечто обратное: «Разумеется! Но разве это так?».
– И все-таки?
– И все-таки – видите эту гору? – Эзри указывает на склон Сара слегка презрительно, но с благожелательным кивком, как на удачную деталь в пейзаже безнадежного художника. – Там – ответ на ваш вопрос. Вроде бы тоже цветовое пятно, не так ли? Но сколько ни говори вам, как оно называется, вы никогда не разглядите, что такое свобода. Так что теория не без дыр.
(МОЖЕТ БЫТЬ, МЕНЯ ЕЩЕ ЖДУТ)
Если тебе кажется, что встреча не состоится – может, она не состоится с тем, кого ты ждешь, но ты встретишься с кем-то другим? Или с тем же человеком, только изменившимся донельзя? Кто знает. Всегда придумываешь себе какие-нибудь красивые объяснения, если просто не хочется уезжать. Ну и что? Ехать в Дамаск стопом? Разумеется. Но не сегодня. Может, завтра вечером.
КАК ЭТО НАЗВАТЬ?
– Но вернемся к нашим баранам. К Вудвордсу. Человек с такой романтической фамилией, конечно, мог бы думать о чем-то более изящном. Но он обратил внимание на новорожденных младенцев и на их впечатления. А каковы ваши впечатления от новорожденных младенцев и вообще от детей здесь, на озере?
– Я не видел ни одного.
– Похвальная наблюдательность. Их нет. Потому что их здесь и не может быть.
– Почему?
– Световые пятна! – говорит Эзри, проводя рукой над шахматным столом, и тень от кисти падает на клетки доски. Как только рука нависает над их предпоследним рядом, вокруг нас смеркается ночь. – Слова. Границы воображения. Заключив свой вербальный контракт с реальностью, мы не можем представить иную человеческую жизнь, отличную от своей, следовательно, неспособны ее создать. А вы говорите – бессмертие… Скорее уж мы имеем дело со смертью, только неизвестной для нас ранее разновидности.
НЕМНОГО РОМАНТИКИ
В комнате становится прохладно – то ли так задана форма для беседы, то ли все-таки от произнесенных слов. Впрочем, тоже мне откровение…
– А вам не кажется, что просто ваш словарь скудноват? Жизнь, смерть, вечная жизнь, разновидность смерти… Простите, это ничего не объясняет. По крайней мере, мне здесь доводилось слышать и более интересные высказывания на подобную тему.
– Ах, да, разумеется – не сомневаюсь! Я, конечно, оперирую банальными конструкциями. То, что происходит с нами здесь, на озере, куда более странно. Судите сами: все как один, мы словно по молчаливому уговору, отказываемся от своего прошлого. Все как один – заметьте! Но странно даже не это – а то, с какой легкостью нам все удается. Мы включаемся в идиотскую, как вы понимаете, игру – в имитацию жизни. Мы повторяем в этой игре то, чем хотели бы заниматься в прошлом. И так далее… Разве ситуация не идиотическая?
– Совершенно идиотическая – если вы знаете, что на самом деле имеет смысл.
– Что? Бежать отсюда, разумеется!
– Мне остается только склонить голову перед вашей мудростью. Очевидно, вы знаете – как? Особенно после тонкого сравнения здешних мест с потусторонним миром?
– Да, я знаю – иначе не стал бы затевать этот разговор.
Но здесь голос Эзри звучит как-то неуверенно. Похоже, он колеблется – и даже недоволен, что уже произнес эту фразу. Впрочем, колебания понятны, я слышу их: «такой же идиот, как все – зачем я связался?». Вместо того, чтобы попытаться его разуверить, я подбавляю масла в огонь:
– И я, конечно, тот самый Орфей, который своим рекламным даром…
– Прекратите! – орет вдруг Эзри. – Мы только что отказались от игры, а вы передергиваете как последний шулер. Орфей, Эвридика – отлично, будете, если угодно, Орфеем с Эвридикой. Только здесь обратный отсчет, не надо мне путать карты – Эвридика заманила вас сюда, теперь ваша очередь вытащить ее на свет. Если сумеете, разумеется.
– Что я должен делать?
– Для начала – перестаньте паясничать, просто отвечайте на мои вопросы. Вы любите ее?
– Кого?
– Отлично! Вы даже не знаете ее имени!
– А разве кто-нибудь его знает?
– Ладно, это и не имеет значения. Назовем ее Эвридикой…
– Теперь я вас попрошу перестать кривляться!
– Хорошо, как знаете. Забудем про имя – оно не меняет суть дела. Каков ваш ответ?
– Я не знаю, что тут ответить…
– Неверное словоупотребление. Не думаю, что вы знаете более удачное место для ответа.