Никаких усилий для созерцания не требуется — просто перевести взгляд… что-то сохранившееся от прежнего чувства самосохранения предупредило — «сейчас я (я?) не осилю такого зрелища».
Разум?
Ляпа угадала в себе что-то похожее на эту утраченную было эмоцию (?), сброшенную ступень собственной эволюции (?). Она обрадовалась признакам работы сознания в окружающем ее абсолютном нигде. Разум воспринял сигнал и закружился ворохом образов.
То снегопад, то вихрь, то лавина. Ляпа не выбирала, но ясно поняла — сейчас она (или то, что от нее осталось) примеряет на себя некую видимость пространства, в котором сможет выглядеть, передвигаться, думать, существовать. Без этих привычных действий, без сознательного выбора, где она и что она, Александра Сергеевна, по совместительству москвичка и человеческое существо, очень скоро закончится.
Свет пришел откуда-то издалека, а стены коридора превратились в вереницу бесконечных стеллажей («Какие пыльные!») с какими — то амбулаторными картами («историями болезни? жизни и смерти?»).
Ляпа остановилась, потрогала тело руками. Тело оказалось упругим и горячим. В подвал девушка забиралась в платье — сейчас на ней появились любимые джинсы. Девушка достала первую попавшуюся книжечку в простом бумажном переплете — на ослепительно белых страницах кляксой чернела одна фраза «Ляяяпааа — дурра».
«Архивы Лубянки? Только чекисты смогли бы так лаконично уловить мою суть. Я в своем подсознании? В чужом?».
Она шла между стеллажей. Они не кончались, они могли бесконечно переть в бесконечность.
«Все это похоже на подсознание Вселенной. Таким, как его описывает Стивен Кинг у аутистов. Но у Кинга полудуркам угрожает какой-нибудь монстр, а здесь возможно сдуешь пыль со стеллажа этого стола — и на Кармадонское ущелье обрушится снежная лавина. Или исчезнет Магелланово облако. Откуда я это знаю? Самосохранение Вселенной? А это предположение откуда?».
Отдаленный, тоненький, казалось даже не здесь отзвучавший всхлип мысли о неуютности складывающегося вокруг пространства, и ряды послушно закончились стеной, в которую проросла дверь.
«Чего ты хотела, болезная? В традиционной научно — фантастической литературе дверь — это универсальный телепортационный канал».
Ляпа открыла этот увесистый телепорт. Вниз вела изящная винтовая лестница
«Мои мысли обретают изящность? Изящное изящество».
Спускаясь по ступенькам, девушка предположила — если получилось бы вновь инсталлировать в себя чувство страха, то сейчас бы она обезумела от ужаса. Ее тело будет весить ровно столько, сколько она сама захочет.
Спасительные свойства выстилающейся под ногами дороги целиком зависят от накопленного багажа образов, которые выстреливают вовне и налаживают путь через бездну.
Если случиться осечка, если в обойму попадет образ, совершенно не подходящий для поддержания твердой поступи («да — да, хрупкие палочки для мороженного вместо ступенек»), Ляпа обрушится вниз.
Она будет падать бесконечно долго, пока в ней не истлеет воспоминание о ней самой.
«СИНДРОМ МЕРКУРИЯ[19]», — вспомнила Ляпа.
Девушка вышла в углу просторного тренажерного зала с маленьким бассейном посередине — вода в нем удивительно синяя и непрозрачная.
В зале Ляпа кружила не менее часа, пока не догадалась нырнуть в бассейн. Дна не оказалось. Это был вызов. Ляпа всплывала и ныряла до головокружения. Когда бездонность перестала вызывать сомнения, девушка решила плыть вниз, пока не потеряет сознание.
В этот момент она ненавидела этот таинственный водоем, темный коридор для гонок на Хаммерах, дом на 6–ой авеню, 6–ую авеню в целом, Нью-Йорк, куратора — альбиноса, Землю… Больше всего она не выносила себя во всем этом. Единственным, кого ей не удалось возненавидеть, все еще оставался Покрышкин.
Поэтому она плыла вниз даже тогда, когда ей стало казаться, что уши и легкие вот — вот взорвутся.
Потом вода устремилась в одном с ней направлении, словно кто-то сжалился над Ляпой, и где-то глубоко — глубоко в недостижимых недрах бассейна, открыл сливное отверстие.
Сценарий самого лучшего признания в любви уже написан?
На некоторых фотографиях я заморожен вместе с ней. Лишь на трех в обнимку. Есть в деле и та самая, где мы изображаем страстный поцелуй. К тому времени ее мимолетная страсть уже угасла. Моя же полыхала с новой одуряющей силой.
Папку собирали любители фотоматериалов — не пренебрегли и пляжными фото. До знакомства с Ляпой у меня было несколько правил насчет женщин. Я считал — идеальная грудь женщины чуть больше ковшика накрывающей ее мужской ладони. Грамотный сосок обязательно вспухает между пальцами, хорошо настроенное влагалище — обожжет.
С появлением Ляпы у меня образовалось новое правило — женщина должна помещаться у мужчины за пазухой. Ее можно навешивать вокруг себя, притягивать ремнем. Идеальными делают ноги не стройность и длина, а умение заплетаться на талии мужчины.
— Ты же говорил Америка, Австралия? — не в силах оторваться я перелистываю и перелистываю, с трудом удерживаясь, чтобы не забыться чтением. Как в омут головой в ее жизнь. — Ляпа — закоренелая москвичка.
— Сегодня утром Александра Сергеевна приземлилась в Нью-Йорке, — он хочет что-то добавить, но я не хочу помогать вопросом. Моя заинтересованность происходящим тонет под плинтусом.
Друг и ничего меньше?
Мы платили за дружбу самой высокой ценой — мораторием на любовь.
Можете считать меня дятлом перегруженным, но в тот момент возможная встреча с Ляпой представлялась неплохим шансом, чтобы раз и навсегда открыться ей. Вы спросите меня, почему я не сделал красивое признание ранее — не отправил письма, не выписал краской под окном «люблю. Ваня». Почему я тянул долгие пять лет? Заставлял любовь созреть?
Я отвечу — многие романтические герои терпели и дольше. Я объясню — герой я не романтический. Я посетую — не было возможности. Мы всегда были слишком друзьями.
— Будет и третий. Сычи решили — тебе и Синицыной лучше не знать о нем. Эдакое ноу — хау нашего великого эксперимента, — доктор Гоша натужно хихикает. Я не реагирую. Передо мной фотография Ляпы на Эльбрусе с каким — то бородатым хмырем. Она нежно обвивает этот волосатый сорняк.
— Синицына знает обо мне? — я все меньше понимал, с какой целью меня забрасывают на Омегу.
— Потому и согласилась, — доктор Гоша мягок и обходителен. Осторожно прикрывает дверь спальни. Сегодня я — его чуть тронувшийся в уме пациент, которого необходимо сохранить в дееспособности, чтобы завтра принести в жертву науке.
Пусть — сейчас я более всего нуждаюсь в тишине и спокойствие. Я застрою их фантазиями о том, как за порогом этого мира у нас случится еще один шанс быть вместе с Ляпой.
Все очень просто — она идет на Омегу ради меня. Я — ради нее. Предотвратить это вряд ли возможно. Поэтому побег отменяется — нужно идти, искать Ляпу и вытаскивать оттуда наши давно подружившиеся задницы.
Завтра я войду в треклятую дверь в зоне G. Чего бы это ни стоило. Я смогу найти мадемуазель Синицыну. Даже если на Омеге орудуют грузинские коммандос.
Каким же я был идиотом, что информацию о детстве и отрочестве Александры Сергеевны просмотрел бегло. Это могло спасти от роковых ошибок, которые были впереди.
— Откуда такая проницательность? — вслух удивляюсь я, уловив за хвост еще одну мысль — уверенность — «Ляпа приземлилась в NY в стельку пьяной».
Потому что тоже думала обо мне?
Могут ли сильные чувства, любовь… ненависть, повредить здоровью?
Труба, из которой Ляпа вывалилась на траву Омеги, выглядела как самая маленькая водная горка в самом скромном черноморском отеле.
Девушка обошла ее вокруг, приподнялась на цыпочки, заглянуло в тесное жерло. Сюда она должна была нырнуть, чтобы выпорхнуть с другой стороны. Учитывая скорость, с которой ее тело вместе с несколькими тоннами воды выплеснулись наружу, заныривали они явно не здесь.
Ляпа похлопала по мокрым джинсам, нащупала в кармане зажигалку и скисшую пачку Кента. Пить, курить и любить Покрышкина Ляпа начала одновременно, очень надеясь — эти суррогаты помогут избавиться от незамутненной, чистой как слеза ребенка ненависти к самой себе.
«Все чудесатей и чудесатей», — подумала девушка, вспомнив загадочный путь в это место, огромный тоннель, винтовую лестницу, бездонный бассейн.
Стоило повернуться спиной и стало понятно — горки позади уже нет.
Она не исчезла, она просто оказалась за спиной, куда и оборачиваться не хотелось. Ляпа поняла — то, что остается позади, нежизнеспособно. Тлен. Это нельзя реанимировать, вновь включить в свою действительность. Нью-Йорк, кембриджская группа, внезапно появившийся на улицы вход подвал — это даже не прошлое, это тень на нем, укорачивающаяся в прорве света настоящего.
Девушка стояла на песке у прибоя сочно зеленой травы. Теплым ветром, который ее покачивал, невозможно надышаться. Хотелось подставлять ему лицо, грудь, спину, в прошлой жизни порядком остывшие без должного внимания.
Вдалеке обнаруживал себя живописный перелесок, за которым ощущалось новое поле с такой же травой по колено. Над кронами деревьев поднимались крыши. Тихий уютный край.
— Перестаньте, — оборвал наблюдения строгий голос. — Не старайтесь успокаиваться пейзанскими мыслями.
Рядом на песке стоял лысый мордатый дядька в коричневой рубахе и джинсах того же цвета. Как всякий лысый плотный мордатый дядька он походил на Федора Бондарчука.
— Умоляю Вас, — он часто дышал — видимо пришлось бежать сюда. — Главное сейчас нерешительность. Чем более неопределенными представляются Вам в эту секунду собственные действия, тем проще нам будет договориться.
Лысый расщедрился на неопределенный жест — словно муху ухватил в воздухе над собой. Вокруг них тут же захлопали снежно — белые матерчатые стены. Плащовка волновалась на все том же теплом ветру, который первым встретил Ляпу.
Девушка огляделась — они стояли в палатке. Такие обычно изображают в кинематографе — совещание полководцев; генералы, блистая эполетами, толпятся вокруг карты, рубят воздух короткими фр