азами, генерируют решительные жесты.
— Меня Вильгельм звали, — представился мордатый. — Если Вам это все еще интересно. Вы?
— Александра Сергеевна.
— Очень мило, — вдруг его благодушное прежде лицо скривилось, словно он почувствовал невыносимую зубную боль.
Если в этот момент Ляпа догадалась бы, что сейчас Вильгельм пытается «прочитать» ее, что вся ее внутренняя неустроенность грозит открыться, что окружающие смогут разгадать содержимое, спрятанное под маской ее изумленно хлопающих глаз, девушка вернулась бы к луже вокруг горки и попробовала бы захлебнуться в ней. Узнай она о коварных свойствах Омеги, высочайшая степень ужаса, охватившая бы Ляпу, вмиг разрушила бы несколько островных государств на Земле.
— И ветер Вы, кажется, усовершенствовали. Пока вроде без последствий — глаза Вильгельма на мгновение остекленели, точно он на мгновение выпрыгнул из своей головы.
Говорил Вильгельм не на великом и могучем. Сербский? Удивительно, но Ляпа могла перевести это стрекотание, хотя в школе учила французский.
— Где я? — спросила она. После минутной паузы тот созрел:
— Сразу и не объяснишь, — выдал он сомнительный плод размышлений.
— Я никуда не тороплюсь, — парировала девушка. — А вы?
— В общем — то, тоже, — чуть быстрее среагировал мордатый, но в дальнейшие объяснения пускаться не поторопился.
— Курить есть? — поинтересовалась Ляпа.
— Курить?
— Курить, — чтобы он понял о чем речь, она протянула ему раскисшую пачку Кента.
Вильгельм помотал головой и, продолжая морщиться, произнес:
— Думаю, Вы очень быстро отвыкните от пагубной привычки.
Сознание Ляпы словно распалось на два независимых органа восприятия: один слышал непонятные слова, другой спокойно впитывал их смысл. Речь могла быть озвучена ровно так, как требовалось для наилучшего ее усвоения — например, дублирована самой Ляпой. Или ее источником — Вильгельмом. Получался не закадровый перевод, а иначе интонированный вариант исходной речи на русском.
Девушка могла предпочесть любой вариант, могла вырубить один из органов восприятия. В первые секунды разговора она так и сделала — и тогда сербский вариант зазвучал в отдалении, как монотонный шелест утренних звезд[20] или жужжание, на которое она быстро перестала обращать внимание.
Стереоэффект восприятия речи ничуть не удивил Ляпу. У нее на лице сохранялась изумленная маска — но внутри всегда глухо и ровно. Если бы Омегу взялись проиллюстрировать человеческим лицом, лучшего варианта, чем Ляпа не найти — термоядерная реакция снаружи, кукольное, гранитное спокойствие внутри.
— Не буду томить недомолвками. Чем быстрее проведу курс молодого бойца, тем меньше бед Вы принесете. Понимаете, куда попали?
Ляпа помотала головой.
— Ну и славненько! — ничего славненького в лице Вильгельма не угадывалось. Скорее наоборот, он был испуган и метал настороженные взгляды. — В последнее время искушенных пруд — пруди. Сами учить осмеливаются.
Вильгельм заговорил быстро, но складно — чувствовалась отработанность, отрепетированность формулировок:
— Во — первых, отныне Ваши мысли должны быть направлены на собственное укрощение. Постарайтесь не рефлексировать и не фантазировать. Не думать! — они по — прежнему стояли под сводами хлопающей на ветру плащовки. Ляпа чувствовала себя ординарцем, которому обреченный на поражение маршал отдает последние приказания перед боем. — Степень Вашего смирения зависит от Вашей готовности и способности к нему. Принудительно отключить голову нельзя, поэтому старайтесь увлечь ее менее опасными практиками. Я, например, созерцаю. Без всяких мыслей наблюдаю, так сказать, за муравейником снаружи. Предупреждаю — это единственное и безопасное здесь занятие. Тысячу раз отмерь, прежде чем придумать себе другое.
Вильгельм снова поймал невидимую муху. Палатка исчезла, перелесок впереди потускнел, утратил живописность. Словно пылью покрылся.
Пространство, выпрыгнувшее перед ними, легко умещалось в три слова — аккуратность, симметричность, самодостаточность. Минимум энергетики в усталом шевелении безвкусного воздуха, скудной щербатой панораме зарослей и низеньких домиков в отдалении. Пейзаж не тревожил, не призывал. Не хотелось двигаться ему навстречу.
Со всего этого взгляд соскальзывал. Подстриженная трава, низкорослые деревья, ровные прямые тропиночки, вырезанные топором кусты вдоль них. Несмотря на сочный зеленый цвет, все безжизненно. Сверху этот спокойный ландшафт накрывает серое зимнее небо, по которому сложно опознать, в каком из его квадратов прячется солнце. И прячется ли?
В отдалении, почти в шахматном порядке, стоят одинаковые одноэтажные домики. Ни баварской крутизны крыш, ни плотницких изысков — одинаковый белый кирпич, покатая черепичная крыша цвета темный хаки. Словно непрезентабельный турецкий отель коттеджного типа поместили в Сан — Суси, предварительно выкорчевав особо пышные и зажившиеся деревья и размолов в песок дворцы.
«Догвиль. Николь Кидман. Где трафарет собаки, вырезанный на траве?».
Вильгельм угадал мысли:
— Раньше здесь был аскетический минимализм. Потом анархия. Снова аскетизм, чуть приукрашенный активными архитектурными поисками. Этими циклами исчерпывается процесс развития этой территории. Мне кажется, мы создали некий уют, — слово «уют» Вильгельм произнес дважды, взгляд его стал мерцающим словно дрожащие руки. «Он меня боится?» — Прежде чем его совершенствовать, тысячу раз подумайте. Впрочем, все равно от всей общины выражаю Вам признательность за Вашу сдержанность. На моей памяти случались казусы. Недавно не успел встретить прибывшего, а он уже и дублер какой-то автотрассы и вертолетную площадку к ней начал выстраивать. Наводнение в Кашмире из-за этого и произошло. Или вот месяц назад нагрянул бравый молодец. Сразу начал играть в демиурга. Ему несколько дней пришлось объяснять тонкости нашего бытия. Потом землетрясение на Гаити устроил.
Вильгельм продолжал в том же духе, пока Ляпа его не перебила:
— Все, что вы говорите, никак не объясняет, где я и почему здесь оказалась?
— А также, кто Вы, как отсюда выбраться и что Вам теперь делать. Добро пожаловать на Омегу, — поприветствовал Хранитель Ляпу, протянув ей дрожащую руку и опустив мерцающий взгляд.
Как изменить неприятного человека?
Я надеялся — они изложат суть поделикатнее, но сычи бросались словами, словно бумагу рвали. По сравнению с обрушившейся на меня европейской циничностью, доктор Гоша являл образец русского бескорыстия и свободомыслия. Мысленно посетовав о том, что он не подготовил меня к такому шквалу прагматизму, я постепенно втянулся в беседу:
— После окончания эксперимента двадцать тысяч евро будут переведены во Внешторгбанк, — неплохой, но безжизненный русский Генриха Берта звучал для меня как карканье.
Мы сидели за круглым столом в переговорной. Эти спекулянты от науки хоть и поморщились, но разрешили курить.
— Вы ничем не рискуете, — Генрих перевел мне многосложную тираду своего коллеги Вальтера О’Хели.
— И Ваша оболочка, и Ваша память останутся неизменными. Мы с Вами немного поработаем, чтобы Вы попытались вспомнить Ваши передвижения в зоне. Потом Вы вернетесь в Москву. Мы гарантируем — никаких дополнительных проблем со здоровьем.
— А тот, кто ушел? Тот, который пройдет через дверь? Что будет с ним?
— Единственное неудобство, если он уйдет, то уже не будет Вами. Никогда. Вы не почувствуете чего — либо, связанного с его существованием. Он не будет пытаться воплотиться в Вас.
— А сам я? Останусь ли я самим собой после этого?
Сычи переглянулись. В этой душной комнате я впервые в жизни ощутил, что такое гробовая тишина. Сычи сидели как каменные истуканы. Не скрипело ни одного шарнира. Сигаретный дым бесшумно кружился над нами. Никто не потрудился встать и включить кондиционер.
— Останетесь, — уверил меня О’Хели.
— Если ушлепок вернется на другом, э — э — э, носителе? — продолжал я допрос сычей.
— Если хотите, поделитесь с ним деньгами…
Я выскочил из кабинета как оплеванный.
«Зачем эти дегенераты отправляют меня на Омегу?!».
Доктор Гоша вышел сразу за мной — во время беседы с сычами он мужественно скучал в стороне и не проронил ни слова. Друг называется.
— Тебя достаточно платят, чтобы выносить весь этот беспредел? Бонусы за меня обещали?!
— Ты же понимаешь — дело не только в деньгах, — мы помолчали, потом, не сговариваясь, двинули к нашему подоконнику.
— Ты выучил все упражнения? — спросил Гоша, чтобы заполнить паузу.
Я кивнул.
— После обеда будешь в полном одиночестве бродить по дому, концентрироваться, настраиваться на вход, — Гоша повторил алгоритм прорыва в зону Альфа, который я давно вызубрил наизусть. — С вероятностью 90 % процентов датчики, установленные на тебе, зафиксируют, когда ты войдешь. Здесь повсюду видеокамеры. Я увижу тебя, но, наверное, не смогу определить момент, когда отделится ушлепок, — Гоша замолчал. — Даже мерцания на экране не будет.
Он будет наблюдать за мной, пока я не дойду до двери. Возможно, увидит, как мне плохо. Если захочет, вырвет меня из этого кошмара, сказав несколько слов по прямой связи — нашпигован я буду аки доблестный шпион из МИ—6.
— Только потом, по совокупности данных, мы сможем убедиться, что эксперимент состоялся.
— Экскремент. Ты сможешь вырвать меня оттуда?
Доктор Гоша промолчал. Перед самой дверью он сможет меня остановить. И, наверное, как уже тысячи раз под звездами в его душе будут бороться ученый и человек.
— Слушай, что меня заставит войти?
— Кроме двадцати тысяч евро и А.С.? — Гоша не шутит.
Я молчу. Жду ответа.
— То же самое, что заставило тебя месяц бороздить Индийский океан в поисках Ламура.
— Любопытство?
— Хочешь, называй так. Я называю это — крайняя степень заинтересованности в иных объяснениях наших нескладывающихся судеб.
Доктор Гоша улыбается — впервые за сегодняшний день.