— Кулинария? Поэтому на Земле так популярны кухонные шоу?
— Если наколдуешь на Омеге теннисный корт в окружении корабельных платанов, Диснейленд, виноградники и плантации мака, на Земле как минимум Гольфстрим поменяет направление. Как минимум, — Покрышкин сорвал сережку с березы, потом испугался, вслушался в глубину себя, где происходили судьбы всех живущих — неизмеримо далеко, невыносимо близко. — Возможно, из-за твоего волюнтаризма у горных массивов вырастут ножки и они начнут перебегать с места на место, что твои козлики.
Пух изобразил несколько семенящих шажков. Его новенькое глиняного хаки отлично сочеталось с ярко — зеленой пластмассовой травой Омеги:
— Если убедишь себя, что голодна, и каждый день будешь готовить кабароу, черепаший суп, жарить кузнечиков и виноградных улиток, человечество отделается несколькими вспышками свиного поноса. Да и то где — нибудь в отдаленных предгорьях Анд. Если же отпустишь все свои мысли, посидишь в лотосе, полежишь в ванне, вообще может обойтись без последствий. Ну, может, киевские утки вместо Приднестровья полетят в Карабах.
— Скажи, здесь есть время? Есть какие — то изменения погоды, что-то вместо серой подсветки сверху, вместо безветренных лиловых сумерек? Скажи, можно не заболеть всеми этими чудесными заболеваниями Омеги?
— Тысячекратное увы, нет.
Ляпа и Покрышкин проходили мимо летней эстрады, расположенной в центре паутины дорожек, щедро оплетавших поселок. Ярко оранжевый зев сцены — единственное, что украшало скукоту этого пионерского лагеря для взрослых.
— Пух, ты видел кого-нибудь кроме Вильгельма и Ли? Может, никого другого здесь нет? — Вильгельм что-то скрывает. Он научился быть не до конца прозрачным.
— Опять ты меня проверяешь? Я знаю, — Пух начал загибать пальцы. — Ляпу — худышку, Ляпу — задиру, Вильгельма, Ланса, Мусу, Гийома, Анри, Олафа и Яниса.
— Почему я никого из них не видела?
— Разве? А кривляку Ли?
Ли — их сосед, невозмутимый китаец. Они встретили его, когда вышли на прогулку.
— Кривляку Ли я за человека не считаю.
— Да ты фашистка, солнышко.
— Кстати, о солнце. Оно появится?
— Опять двадцать пять! Здесь просто серая облачная подсветка сверху. Чуть менее яркая в те часы, которые наши предшественники на Омеге по инерции якобы жизни определили для якобы сна. Здесь нет птиц. Не растут плоды. Соседи здесь такие же пластмассовые как сама природа.
— Соседи всегда пластмассовые, — возразила Марго.
— На себя посмотри. Мы с тобой изображаем подобие существования, хоть и поленились сходить к Вильгельму за едой, а ты еще ни разу не посетила гальюн. Ни первого, ни второго нам не требуется. Впитываешь? Сплошная виртуальность, не жизнь. Нет налоговых, кредитов, старения, долгов. Никаких болезней — болезнищей. Даже мысли о такой трухе как курсы валют, телевидение или Интернет категорически не совместимы с Омегой. Вот дом — в нем нужно жить. Вот кровать — на ней нужно спать. Вот Вильгельм. Глыба! Человечище! Он дает сколько угодно фиников и думает, что он здесь главный. Вот улица, вот перелески — по ним можно сколько угодно ходить. Вот Омега — самый фантастический, невероятно простой заповедник из мира людей для людей. Все элементарно. Даже неназойливая мысль об этом не утомляет. Не следует задумываться — откуда и для чего все это взялось? Все мысли и действия — размерены и несуетливы как все вокруг.
— Кстати, почему финики?
— Они с одной попытки дают естественное чувство насыщения. Когда ты с утра съешь финик и не думаешь о еде до вечера, тебе кажется это нормальным. Считаешь себя человеком.
— У Вильгельма запасов воды и еды на тысячу лет?
— На два потопа вперед. На сто лет засухи. Тут таких старожилов как он не больше десятка. После Хиросимы они все предусмотрели. Почти любой вариант разбалансировки Омеги. Они готовы его предотвратить.
Ляпа на цыпочках пересекла газон, отделяющий от стены очередного дома — клона, прислушалась, заглянула в окно — в спартанской комнате, на разворошенной кровати, прислонившись к стене, сидел худющий дядька. Белая майка, черные семейные трусы, блуждающая по лицу улыбка. Глаза задернуты.
Ляпа подумала — они давно слиплись. Он никогда не захочет их открыть.
Она подумала, что если бы она проникла в комнату, дядька бы не проснулся, и от него раздавался бы ровный неприятный гул как от трансформаторной будки. Девушка метнулась к Пуху.
— Что там происходит? — заорала Ляпа.
— что-то вроде анабиоза. Все, кто приноровился к Омеге, редко выходят из оцепенения. Они просматривают чужие жизни. Это как наркотик. В тысячу раз более захватывающий, чем концентрированное реальное шоу, запущенное не через голову, а прямо по венам.
Внезапно сознание Ляпы заполнили образы чего — то овощного, дачного. Свеклы, моркови, редиски. В рядок на грядке и вырванные, с налипшими кусочками земли, неаппетитные. Хотелось бросить их увядать/засыхать на солнце, которое на Омеге давно не появлялось.
Все тайное становится явным?
Коротко подстриженная жесткая трава карябает спину. Как вертикально выставленная вермишель. Над головой ровная пелена пасмурного неба.
«Кажется, это перистые облака. Придают поднебесному миру объем, доступный нашим органам чувств. Хороший у сычей садовник. Мастер — подстригальщик, отстригальщик, устригальщик. Да здравствуют филологи и филологини. Витгенштейн[29] аве!».
Пространство вокруг себя он ощущал как коросту — чешется, вот-вот закровоточит. Хочется содрать и выйти. Но куда. Все, что вне — ведет сюда, а не обратно.
«Здесь предел всему. Дальше уже нельзя. Откуда эта мысль?».
Удивительно, но тело цело. Оба глаза четко видят серую рыхлость, рыхлую серость небосвода, хлопают, разминаются для грядущих впечатлений.
«Неужели я на Омеге обетованной? — равнодушно подумал ПИФ — почти тот самый Покрышкин, которого доктор Гоша почти в это самое мгновение назвал ПИФом и хлопнул по плечу. — Интересно от того, как я проходил, остались шрамы?».
Шрамы остались на душе. Все воспоминания и переживая, собранные в один змеиный клубок, пульсировали между правым и левым легким. Подступая к горлу. Но с каждой новой секундой боль утихала.
«Когда я смогу проглотить, вновь распределить эту муть по всему телу? Как раньше. Чтобы не болело», — подумал ушлепок Ивана Владимировича, и тут же пейзаж неба дополнила говорящая голова.
— Мои поздравления, — над ПИФом повисла лысая морщинистая морда фельдфебельского типа. — Кажется, протиснуться сюда вам удалось с большим трудом.
«Евросоюзничек», — закрутилось в голове.
— Так вот какой ты, северный олень, — пробормотал ПИФ, поднялся, закряхтел:
— В чем фокус, о, безжалостный хирург моей действительности? Клянусь Пироговым и Гиппократом, мои органы целы и столь же материальны как пять тысяч вывесок ВР и Макдональдса. Как бюджетный дефицит Греции и Японии.
Хранитель пожал плечами — плотность тела прибывшего не казалась ему столь удивительным событием. Он помог гостю встать. Мужчины, расщедрившись только на самые скупые жесты, познакомились.
Терапия сексом универсальна?
Пух дотащил Ляпу до дома, усадил на кровать.
— Пожалуй, ты доросла до главного неземного развлечения. Чего нам здесь не хватает?
— Жизни вам не хватает, — ответила Ляпа. — И телевизора.
— Вот — вот. Жизни! Но нам доступен способ медитации, которая отвесит тебе всего этого столько, сколько возжелаешь. Я называю это — окунуться в реальность.
— Местные кетаминщики потому и не выходят на улицу, что окунулись и не могут вынырнуть? Созерцают муравейник, дрейфуют — как выражается Хранитель? Теперь я поняла, что он имел в виду.
— Не бойся. Я уже сто раз пробовал. Никакой зависимости.
— Мне мой дилер тоже самое обещал. В чем соль? — Она ожидала — сейчас ей поведают, что-то очень важное об Омеге. После этого она не сможет стать прежней, простой москвичкой, с минимумом амбиций и максимумом желания жить.
— В том, что ты можешь увидеть все, из чего состоит жизнь.
Сложив ноги по — турецки, Пух сидел на кровати напротив и разглаживал свое хаки. Количество складок на нем не возрастало. На Омеге всё было новым независимо от времени службы. Все кроме души, потому что душа не умеет служить:
— Все очень просто. Закрой глаза и представь, что ты прошла такой желанный и невозможный обратный путь на Землю. Что там у тебя было. Лестница? Библиотека? Распахни нужную дверь в обратную сторону, — это было последние слова, которые они произнесли друг другу, прежде чем впасть в транс.
Девушка зажмурилась и мысленно двинулась обратно с Омеги. Выйдя из двери, поблуждав по мрачным тоннелям, она рухнула в совершенно новое необычное для себя состояние, словно с головой погрузилась в трясину, оказавшуюся чьим — то сознанием.
«Мария. Ее зовут Мария. Пожилая негритянка из Акапулько. Солнечный город в Незнайке[30]».
Ляпа на некоторое время стала сознанием Марии, обрела некрасивую, ссохшуюся душу. Через мгновение девушка помнила о жизни негритянки ровно столько, сколько хотела и могла помнить сама Мария. Ляпа испивала до дна чужую терпкую чашу жизни, наблюдая в самой себе образы, запечатленные в дымке памяти. К жизнерадостной москвичке намертво прилипали до обидного мелкие и горькие переживания мексиканской поварихи.
Еще через мгновение Ляпа понеслась дальше, от ужаса жмурясь, не зная, как открыть глаза. Перед ней, в голове, на обратной стороне век, повсюду внутри и снаружи оживали чужие чувства, мысли, жизни. Они переполняли ее, не оставляя места для самой себя.
Головокружительный полет обратно на Землю, испытанный Ляпой, был привычен для Пуха. Он спокойно наслаждался приключением. Как наркоман со стажем он получал хорошо изученное удовольствие — видеть, примеривать, как в омут окунаться в чуждое порочное существование. Иного Пуху не встречалось. Любая судьба — тайна, и если взламываешь замки, первое, что всплывает на поверхность — кровь, похоть, прочая неблаговидная жизнь плоти и мысли — мысли — мысли, одна хуже другой. Самые гнусные мысли читать легче всего. Они лучше оформлены в сознании человека. Первокирпичики.