Омега перестала быть нейтральной. Омега вызвала на Земле потрясения невиданного масштаба. Все поймут — ниточки тянутся сюда. Поскольку не ясно к кому, к какому именно телодвижению — виноваты все.
Среди тех, кто будет испуганно слушать Вильгельма, не было Пуха и Ляпы.
Девушка бегала по поселку в поисках Пух, а Пух в это время самому себе казался Богом, прочно вросшей в благодатную почву.
Прежде чем двинуться выжигать все то, что не может привиться на Омеге, Хранитель перетащит Пуха в домик на окраине поселка, напоминающий хлев. Сюда Вильгельм прятал всех безнадежно заболевших.
Часть VI. ЗЕМЛЯ
Дневник девочки Лесси. На Омегу и обратно.
Чем дальше расстояние, тем сложнее уловить мысль.
Процесс появления и узнавания внутри себя отголосков чужого организма не укладывался по полочкам. К тому, как ЭТО происходило, приходилось приклеивать ярлык «примерно так».
Иногда между взглядами начинает пульсировать невидимая артерия. По ней непроизвольно вливаются в голову (или другой орган, ответственный за чувства — местоположение его обычно определяют в груди) инородное. Оно сразу ощущается как что-то не свое. Почти рефлекторное усилие — и ЭТО удается почувствовать, осмыслить, а при желании дополнительно проговорить (исказить) словами.
Слова отрывочны, неполны, бессвязны — хаос чужой души и головы, нарезанный кубиками, втиснутый туда, где он осужден обрести (искаженное) название. Вывеска эта также мало говорит о человеке, которого сотрясает внутренняя работа, как кусок шлака о вулкане. Примерно так.
Стоит немного пожить здесь чуть — чуть и никакой артерии между взглядами не потребуется: раскупориваешь свою голову, словно кладешь белый лист поверх неразберихи собственных мыслей, и на нем проявляются чернильные брызги бурлящего рядом сознания и/или души. Эти отметины можно просто осознать, можно превратить в слова — инвалиды, слова — паразиты. Примерно так.
Реальность Омеги дико отличается от привычной земной. Земная вызывает отклик даже у самых отмороженных ублюдков. Они с удовольствием топчут траву, рвут ветки деревьев, уничтожают исчезающие виды растений и животных, одурманиваются тем, что легче достать. На природе делать это приятнее.
Здесь призрачная действительность — глуха, нема, и застыла в своей завершенности. С ней неуютно быть рядом. Одновременно она не виртуальна, требовательно подступает к горлу, ждет, когда люди — призраки, замершие в ней, расщедрятся на действие.
Дома хорошо, но где-то всегда лучше…где?
Я стоил 95 кило евро — жалкая для олигарха, несусветная для меня сумма. Хотелось устроить ее так, чтобы она сделала последующую жизнь беспечной и приятной.
С помощью разукрашенных бумажек я намерен сойти с крысиных бегов, которые гарантировала мне жизнь, и заняться важным делом. Теперь, когда на банковском счете почти шестизначная европейская цифра, все просто. Отныне и во веки веков.
Как и мечтал, я стану свободным ремесленником. Рядом со мной всегда будет девушка, ради которой я согласился на идиотский эксперимент в Ганновере. Мечты, мечты. Судьба распорядилась иначе.
Прибыв в Москву, я тратил время в подсчетах и расчетах. Погрузившись в финансовые планы, я отдалял встречу, которая изменит ВСЁ. Я назвал ее Великой Встречей (ВВ) — она станет отсчетом новой жизни, приукрашенной не только денежными средствами, но и смыслом.
Подушечка пальца ласкала кнопку вызова нового мобильника, не решаясь нажать, потому что сразу за уверенным прикосновением начнется набор номера. Я помнил его наизусть.
Столица в очередной раз не позволила спрятаться в скорлупу — вытащила из надежного убежища в Матвеевском. Закрутила, увлекла, затуманила голову ночными огнями. Москва охотно помогает забыть и себя, и других.
Но о ВВ я не забыл, наметил дату. На второй день Ляпа позвонила сама:
— Ты где, Покрышкин? — спросила она непривычно чужим голосом.
Сердце заухало в ушах.
— В Москве. А ты?
— Тоже. Прошел?
— Наверняка. А ты?
— Сто пудов, сто пудов. что-нибудь чувствуешь?
— Нет, — и после километровой паузы. — Можно тебя увидеть?
— Зачем? — ответила Ляпа. Сердце грохнулось на пол, и здесь она засмеялась легким как призрачная надежда смехом. Все вернулась на круги своя — моя Ляпа прибыла из Нью-Йорка живой и невредимой. Моим лучшим другом и все еще тайной возлюбленной.
— Надеюсь, ты не продала Коллекцию? — вот и пришел мой час быть героем, принцем, за бумагу с водяными знаками выкупающим души из рабства.
— Надеюсь, — почти утвердительно ответила Ляпа.
Поскольку к этому моменту новому дню уже исполнилось три часа, мы забили стрелку на утренний чай.
ВВ обещала изменить все. И никакие ушлепки не станут нам помехой!
«Что я скажу ей в первую очередь? Ляпа мы должны быть вместе? Я выкуплю весь песок? Где кнопка, отвечающая за оживление твоих чувств?».
Мои ночные планы и домашние заготовки спутал Его Величество Апокалипсис, который утром всколыхнул Землю.
Во что вы все еще верите?
Меня улыбает от творчества апокалиптолухов. Особенно голливудских. Они пугают общественность неконтролируемой, непредсказуемой жестью вроде наводнений, землетрясений, потеплений, похолоданий, инопланетян, не подозревая — острые вилы катастроф заточены из нас и под нас самих. Мир затрещит по швам, моря и океаны выйдут из берегов, четко согласуясь с нашей волей или безволием.
Я почувствовал «что-то не так» сразу после пробуждения. Хватило ящика, чтобы увериться — ситуация дрянь. Или я, или весь мир за пределами меня стремительно сходит с рельс. из-за ВВ я оставался едва ли не единственным, кто не сразу оценил масштабов произошедшего.
Подивившись картинкам по ТВ, абракадабре на мониторе компа, я бросился на улицу, не решившись беспокоить мою древнюю родственницу, наслаждавшуюся предапокалиптическим сном в соседней комнате. Вокруг по — прежнему рвались ввысь громады московских монолитов, плотным потоком шли машины, метались скорые, другие мигалки, с отрешенным видом шли люди. Ни военных, ни баррикад, ни воронок от авиабомб. Поэтому на такие пустяки как конец света можно было не отвлекаться и спокойно дошагать до уютного жилища с видом на ТЭЦ—25.
«Жизнь продолжается, — подытожил я. — Эдакий пустяк, что я не понимаю языка мечущихся — разговаривающих — пишущих, не может отменить нашу с Ляпой Великую Встречу».
Я никогда не сомневался — зеленые пятна деревьев, плотность горячего асфальта, лето, другие времена года, реальность во всем величии глухоты и непроницаемости — не более чем подтасовка, ширма, фокус, исполнитель которого ловко и безвозмездно приобщил нас к своему чародейству.
Мы искренне помогаем фокуснику, утяжеляем реальность словами и образами. Книги, фильмы, песни давно стали коконом, маскировочной сетью тому, что прячется в утробе окружающей нас иллюзии. Каждый слезоточивый или героический сюжет — лишний миллиметр ее брони. Каждое слово — ловушка.
Все, что мы видим и знаем — значительно больше или значительно меньше, чем на самом деле. Созвездия букв плесенью укрыли настоящую конструкцию мира, сделали ее громоздкой. Невидимой!
Мне было неинтересно, почему с нынешнего дня каждый человек говорит и пишет на совершенно непонятном другому человеку языке. До истины все равно не докопаешься. что-то внутри мироздания взбрыкнулось, по ширме зазмеилась трещина. Поэтому люди заговорили на разных языках, в радио— и телеэфире наконец-то воцарился хаос.
Этому миру конец[32]. Всего-то.
У каждого человека есть свое ружье… Ваше уже выстрелило?
Я всегда считал — любой человек, появившийся в моей жизни, рано или поздно выстрелит как чеховское ружье, но сегодня я не опасался выстрелов, не боялся передвигаться в изменившемся мире, вмиг ставшем непредсказуемым и непривычным.
Пусть звучит сколь угодно громкая канонада. Пусть будут точные попадания. Я все равно дойду. Лишь бы Ляпа была дома.
Окружающие издавали чавкающие звуки. Мне казалось — они говорят на каком — то одном чудовищном языке. Лишь очевидное непонимании между прохожими указывало — друг друга они тоже не разумеют.
Я принял два десятка звонков и столько же смс на тарабарском. Даже тех, кого я узнавал по голосу, постичь не удавалось. Еще вчера я и предположить бы не смог, что человеческая гортань может издавать столь разнообразные звуки.
Плотность потока автомобилей по Мичуринскому проспекту была в несколько раз меньше, чем обычно. Людей на тротуарах больше. Умолчу о тополином пухе вокруг и прочей погоде, потому как природа — коварный заговор, чтобы маскировать суть. Я уже говорил об этом.
Столбик термометра, сила ветра — мало что значат для конца света. Нынешняя погода ничем не хуже, не лучше. Апокалипсис всеяден.
Я растягивал удовольствие приближения к началу моей новой жизни. Я перестал бояться нашего с Ляпой будущего. Оно должно стать чудесным!
Любовные объяснение на пороге Апокалипсиса — что может быть ядренее?
Когда непонимание, незнание и близорукость важнее?
— ВаАхха КуумА, — произнесла Ляпа с порога. — ЭЭэгги ИшштаАр.
Это могло означать все что угодно. «Проваливай», «кто ты такой?», «сколько времени до обращения Президента к народу?».
Судя по взгляду, моя боевая подруга делилась чем — то сокровенным и содержательным.
— Привет, цыпа. Я тоже не ожидал, что матушка Ойкумена именно сегодня разнообразит процесс коммуникации.
Ляпа жестами попросила меня разуться. На кухне ожидал завтрак. Общаться мы не могли, но покушали знатно — круассаны, джем, моцарелла, восхитительный кофе, задумчивые и все более красноречивые взгляды.
То, о чем мы жаждали поделиться — эксперимент, сычи, Омега невыразимо витало между нами. Периодически Ляпа пыталась что-то рассказать. Отчаянно жестикулировала, брала верхние планки звуков, вскакивала с места. Потом махала на меня руками и, чтобы заесть раздражение, хватала из вазочки финик.