Я тоже рассказывал — о нашей первой встрече в Старой Ладоге, о том, как заталкивал ее измученное холодом тельце себе под майку, радуясь, что наши спальники упали в пропасть. Наконец, я решился:
— Я люблю тебя Ляпа. Уже тысячу лет. Ты неотделимая и, наверное, наиболее бессмертная часть меня. Дальше мы должны быть вместе. Как Политбюро и Ворошилов, как Джекил и Хайд, как Конан и Дойл.
Я смотрел в щедрое пространство ее лица словно мог дождаться ответа. В течение килограммовой паузы, чтобы не думать «поняла/не поняла», я прикидывал, сколько самолетов рухнуло сегодня по вине не способных договориться диспетчеров и пилотов.
Ляпа ответила. Если бы я разбирался в ее тарабарском, то понял бы, какое признание она бросила в мое покрасневшее лицо:
— Покрышкин. Дружище! Я уже тысячу лет наедине с собой. Я устала от бесконечной схватки. Ты всегда был на моей стороне. Против ненастоящей меня. Можешь брать мое тело. Я все равно не чувствую его своим.
Возможно, она сказала что-то другое.
Вы знаете причины ваших бед?
Вместо слов мы еще несколько часов обменивались взглядами. С каждым новым выражением мы понимали друг о друге больше чем за мгновение до этого. И еще — мы с аппетитом опустошали съедобные запасы Ляпы, нисколько не задумываясь, что на подходе времена еще более лютые.
Наконец, мне пришла идея. Я оторвал от холодильника примагниченный фломастер и листок бумаги. До сегодняшнего дня на нем красовался список стран, которые Ляпа намеревалась посетить (половина названий вычеркнута).
Сейчас список представлял абракадабру. Я перевернул его на чистую сторону, нарисовал трапецию условного корабля, прямоугольник капитанской рубки на ней. Вписал в рубку капитана и подрагивающий овал штурвала. Поскольку изобразительным талантом я начисто обделен, капитан получился похожим на скелет.
Мы склонились над рисунком. Ляпа взяла карандаш и пририсовала скелету пухлые губы в полчерепа. Мы прекрасно понимали — любой поворот штурвала, на который решится скелет, может привести к самым невероятным последствиям в моей судьбе и судьбе семи миллиардов людей, плывущих на корабле вместе с нами.
Беззаботность на краю пропасти — высшая доблесть или безумие?
Так же немногословно состоялось окончательное объединение наших судеб. Ляпа просто подошла сзади, прижалась грудью к моей спине, обвила руками. Я стал неподвижным и очень счастливым деревом. Так и стоял. Одеревеневший, не дыша, не веря в свое счастье.
Я решил, что мир в последнюю секунду своего существования будет именно таким — бессильным, неподвижным, но безусловно счастливым, потому как завершающий аккорд перед абсолютным Ничто вбирает каждый миг произошедшего. Это и составляет окончательное и бесповоротное счастье — испробовав все, почувствовать все разом. Больше не дозируя, не взвешивая, не ограничивая и не жалея. Вспыхнуть не погаснув.
Ляпа что-то шептала. Я пытался повторять ее слова:
— ЛентрриаАга. ЛоскоОт.
С этого момента и до конца жизни любое мое движение, переживание, мысль имели привкус стойкой памяти о моей белобрысой пацанке.
Ляпа оттащила меня в душевую кабинку и прямо в одежде толкнула под ледяную воду. Летнюю профилактику теплоцентралей в российских городах не отменит даже дюжина апокалипсисов. Кожа вспыхнула как в огне. Я не выскочил, не заорал, потому что вокруг меня вилась Ляпа. Происходящее утратило непрерывность. Время распалось на череду вспышек — картинок.
Улыбающееся лицо Ляпы под вертикальными струями воды, обрушивающей пещерный, колодезный холод. Мокрая одежда, прилипшая к телу. Содрать нелегко. Как кожу. Выбираюсь из нее. Ляпа уже избавилась ненужного слоя кожи. Руки сводит судорогой. Она раздевает меня — я беспомощен как ребенок.
Пытаюсь ощутить сведенные холодом конечности. Чувствую только губы Ляпы, давно не пытаясь понять, где они терзают настойчивей, какая часть тела готова откликнуться, какая онемела. Я перестал выбирать, что целовать, сминать, прикладывать к себе как единственное спасение от вездесущего мороза. Грудь это, нога или сохранившая тепло раковина в изгибах ее тела. Ощупью остывающего языка пытаюсь хоть что-нибудь понять о девушке, которую я так долго желал.
Мне все время кажется, что от меня отделяется незаменимая часть. Не рука, не голова. Словно преодолев преграду ребер, на волю выскакивает сердце. Я втираю, вталкивают в себя это неотделимое. Возвращаю себе, каждый раз понимая — это Ляпа. Опять Ляпа, снова Ляпа. Я хочу вернуть ее в себя за каждую секунду жизни, прожитую не с ней.
Когда чувствую — сделано все, чтобы неразрывными путами связать с девушкой каждое мгновение и прошлого, и будущего, я замираю. Ляпа, словно боясь не успеть сделать что-то не менее важное, двигается быстрее. Уверен — она плетет такую же паутину из своей жизни, соединяя ее с моей судьбой. Ляпа кричит, обозначая — ее работа закончена.
Словно повинуясь этой команде, перестает бить вода из душа.
Отличительные черты первого светопреставления. Мои летописи об апокалипсисе.
1. Люди говорят на языках, которые трудно идентифицировать с чем — то, изученным серьезнейшими науками с гордыми названиями «филология», «лингвистика», «языкознание»;
2. Предположений о том, кто и как подкинул нам этого троянского слона и как его дрессировать, дергать за хобот и яйца, нет. Где тот вавилонский небоскреб, который послужил причиной? кто его спланировал, построил, разрушил? (информация в целом бесполезная, но необходимая для летописей);
3. Откуда ждать помощи, неизвестно. В чем должна заключаться помощь?;
4. В телевизоре все больше испуганных физиономий, которые начинают осмысленно — монотонно нести белиберду (подозреваю, что в нынешних условиях все произносимое сводится к фразам «откликнитесь, кто меня понимает», «караул», «не рыпайтесь, всё под контролем). По радио эти голоса звучат еще тревожнее (прозвучало несколько известных мне песен — на родных мелодиях грязными пятнами легли режуще неизвестные слова);
5. Клавиатура на ляпином компьютере испещрена неизвестными мне знаками. Компьютер не включаются. Невозможно ввести пароль или что-то другое, чего железяки внезапно пожелали;
6. Все материалы в хрущике абсолютно нечитабельны: линии, линии (кривые, прямые, закругленные. Есть, напоминающие кириллицу и арабские цифры, есть абсолютно уникальные, муравьи, танцующие брейк etc;
7. Это значит, что я больше не пишу кириллицей?
8. Вселенской катастрофы пока не произошло, общий язык можно найти, просто нарисовав улыбающуюся рожицу и рахитичных человечков;
9. Имеется ключ к пониманию — жестикуляция, картинки
Трудности в управлении государствами, армиями, орбитальными станциями, промышленными объектами, самолетами и атомными электростанциями. Поначалу мне показалось, что если не сию минуту, то через несколько минут начнется распад всей инфраструктуры мировой экономики. Потом прикинул, что даже без серьезной информационной поддержки, компьютеров, сохранив зачатки управления (жесты, поверьте, бывают ой как показательно — содержательны) мы можем выстоять. День, два и придумаем, как найти общий язык. Что делать сейчас? Призывать на помощь всех глухонемых по эту сторону Ла — Манша?
Какие самые страшные изменения могут постигнуть человека?
В первый же день свистопляски я нашел общий язык с Ляпой. Им стал язык образов. Мы признались — больше никогда, ни за какие коврижки не расстанемся. Потому как значим друг для друга больше, чем все кризисы, войны и апокалипсисы вместе взятые. Не спрашивайте, что при этом мы рисовали друг другу.
Все, что происходило в следующий месяц, очевидцы обозначали звучными газетными заголовками — крушение цивилизаций, самое страшное испытание человечества, вселенская катастрофа. Многие оценивали удивительные события однозначно — пришествие, бледные кони, жестокая расправа. Мне же казалось — чья — то суровая холодная воля профилактически встряхнула закисшее в пустяках человечество. Была она жестока, в чем — то несправедлива, но миндальничать с нами уже поздно.
Через пять безумных суток, в течение которых все люди Земли разговаривали, пели, оперировали, задерживали преступников, работали диспетчерами, управляли государствами, умирали каждый на своем собственном языке, наступила пауза. Целую вечность — двенадцать часов нам была дарована передышка. Отдышаться не получилось, но люди вспомнили свои языки, наречия, государства принялись подсчитывать потери в привычных правилах документооборота, всевозможные службы торопились латать дыры.
И тут грянула трагедия неменьших масштабов — у населения перестали функционировать руки, повисли вдоль тел бесполезными отростками.
Снова чрезвычайные меры, стремительный рост жертв, сумятица и неразбериха. Потом опять передышка, больше похожая на продолжение агонии. Двенадцать часов ожидания на поесть, поспать, похоронить, законсервировать, увеличить запасы продовольствия на складах и в холодильниках.
Люди покорно ждали воспламенения Ближнего Востока, распада финансовой системы, битвы за энергоресурсы, парада суверенитетов, радикализации ислама, гонки гиперинфляций, но не того, что пойдешь в магазин и не сможешь подсчитать, сколько у тебя денег, не сможешь объясниться с продавщицой или охранником, не снимешь булку хлеба с полки, не выташишь кошелек из кармана.
Каждый несколько дней с нами происходили новые, невероятные метаморфозы, о которых не предупреждали даже самые смелые фантасты. Мы стойко перенесли невыносимое обострение рецепторов кожи, нарушение координации движений, страх высоты, предвидение близкого будущего, перманентное желание спать, невероятное воспаление слезных желез[33]…
Лучше бы уличные бои, лучше бы нашествие инопланетян, лучше бы смерть глаза в глаза, чем неожиданные выпады оттуда, откуда не ждешь.
Лучше бы авиабомбардировки, линии фронтов, движение военной техники по городским улицам, крах платежных систем, предательство, возвращение к натуральному хозяйству, чем покорная инженерия апокалипсиса, когда все населенные пункты разбиты на квадраты, патруль уверенно бьёт на поражение в случае беспорядков, а еду (немного крупы, консервы) спокойно выдают на любом распредпункте.