Руководитель кембриджской группы, жуткий сыч О’Хели, разонравившийся мне при первой же встрече в Ганновере, напоминал красного встревоженного рака. Усталого и постаревшего. Когда боевики упаковывали меня, он бегал по студии и суетился глазками. Видимо, он изначально не рассчитывал на диалог (иначе я в два счета переубедил бы его?), поэтому вопросы, которыми я гонял его по комнате, лишь раздражали.
— …герр О’Хели, вы сами представляете, с чем боретесь? — мою правую пристегнули наручниками к ножкам стула. Фактически мне сохранили возможность движений. Специально, чтобы я нарвался на пулю?
Наконец, О’Хели начал выстреливать словами:
— На Омеге произошло невообразимое. Нарушилось движение цивилизаций, — «вот народ! какое ему дело до цивилизаций! учитывая сегодняшние новости, жить нам максимум неделю — пора всплакнуть о душе». — У нас нет выбора. Так продолжаться не может! Мы должны ответить.
Неужели этот неврастеник способен убить меня?
Не прошло и получаса с момента, как Лонг увещевал меня сматываться из ляпиной студии — он никак не мог понять, почему я остаюсь:
— За последние пятнадцать лет кембриджская группа отправила на Омегу семьдесят девять человек. Почти все они мертвы. Именно таким, неэлегантным способом мои начальники обрубают связь с Омегой. Уходите, Иван Владимирович. Не стройте из себя героя.
Конструировать из себя героя я не собирался. Мне хотелось эвакуировать песок. В этот нелегкий день я не ожидал от кембриджской группы стремительных действий, поэтому был удивлен, когда громилы ворвались в хрущик. В этом момент я застегивал второй рюкзак, плотно набитый бутылочками с песком.
Несмотря на то, что мое будущее с каждой новой секундой становилось все более туманным, я чувствовал себя вполне уверенно. Может от того, что Ляпа уже далеко от хищных лап?
О’Хели сбегал в прихожую, принес ломик.
— Поймите, Иван Владимирович, — до неузнаваемости коверкая слова, продолжил он, — это трудное, невероятное, невыносимое решение. Но мы должны закрыть, замуровать Омегу!
Его скучная морда патологического патологоанатома казалась мне страшнее, чем лицо вурдалака. Лучше бы клыки по пять сантиметров с капающей кровью, чем эти вялые буравчики глаз.
Он крутил ломиком перед моим носом, а я с ужасом понимал — он готовится не просто треснуть меня по голове, а сделать нечто более разрушительное.
— Вы же видите, к чему приводит неразбериха, которая творится где-то там. Небывалые события на Омеге — причина происходящего на Земле. Иного объяснения не нахожу, — он словно уговаривал себя. — Конечно, еще месяц назад мы и не задумывались о таком кровопролитии, но видимо Омега сама включила механизм самоуничтожения.
— Теперь вы планируете завершить то, что начала матушка — природа? Не хотите подождать, когда все закончится естественным образом?
— Если Вас это немного успокоит, Иван Владимирович, в конце операции я взрежу себе живот. Я понимаю, что несу ответственность, — О’Хели отвернулся от меня (скрыть слезы, вызванные мыслями о будущем харакири?). Он все еще неуклюже, но энергично крутил ломом.
«Только не это. Господи, сделай так, чтобы сыч не сделал этого!»
На слове «господи» в комнату неожиданно заглянула рыжебородая голова доктора Гоши:
— А — а — а, вы здесь, — голова заговорила по — русски. — Заняты? Может, чайку вскипятить? — предложила она и вынырнула из комнаты.
— Останови его, — заорал я. — Твой кореш очень некрасиво лютует.
Теперь Гоша вступил в комнату полностью. На нем был бежевый короткий плащ выше колен, брюки в клетку — ни дать ни взять сыщик из бременских музыкантов. Под глазами залегали необъятные тени:
— И это вместо здрасьте, — возмутился он. — Извини, ПИФ. Именно я открыл очевидную закономерность. Не только Омега влияет на нас, но и мы на Омегу.
Доктор стремительно прошагал в угол комнаты, куда меня задвинули бесцеремонные палачи. Навис надо мной, задумчиво поскреб бороду. Очевидно, он не боялся, что я изловчусь и лягну его. Или наоборот надеялся на это?
О’Хели деликатно отступил в сторону.
— Ты когда-нибудь видел песочные часы? Наша с тобой подсыхающая цивилизация — верхняя часть. Ученые и политологи по наивности отмерили ей довольно много будущего. Не учли, что скорость, с которой мы рассыпаемся в прах, регулируется немыслимым количеством приспособлений, при этом человечество контролирует бесконечно малую их долю. кто-то на Омеге повернул ключик, и скорость нашей дематериализации возросла тысячекратно. В данную секунду любые средства хороши, чтобы нащупать способ хоть как — то воздействовать на реальность. Чтобы хоть ненадолго замедлить уменьшение песчинок в верхней части часов, — ужасны были не слова, а Гошины глаза, нарастающие перед моим лицом. Я многое пережил за прошедший месяц. Я осознавал невосполнимые потери населения, горько сожалел о разрушении удобных государственных, финансовых систем и инфраструктур, чутко откликался на всевозможные комбинации трагических обстоятельств, складывающихся под напором немыслимых и большей частью почти невыносимых изменений в жизни каждого человека. Однако глубина, безысходность, непостижимость, чудовищная жуть катастрофы, которая именно в эти секунды оборачивалась крахом всем и всему, стали понятны только сейчас, когда в меня крючьями вгрызлись карие глаза несостоявшегося друга.
Зрачки Гоши как шляпки ядерных грибов. Вид сверху, из космоса. Синхронная бомбардировка. Радужная оболочка — бесконечное поле трупов, из эпицентра взрыва до тающего на глазах горизонта. В этих усталых глазах уже свершилось всё, чему не было ни объяснения, ни оправдания
Когда веки закроются, всего этого не станет. Навечно.
— Поверь, песок — вполне обдуманная версия, — моргнув, Гоша подытожил историю человечества. Потом обреченно махнул рукой.
Раздался душераздирающий звон. Наверное, с таким звуком разбиваются сердца ангелов. О’Хели крушил Коллекцию Ляпы — те самые тридцать процентов, из которых состояла Ляпа.
Конечно, у меня мелькала идея схватить кусок стекла и вонзить в глаз одному из громил, вырубить О’Хели ладонью по шее, потом вцепиться зубами в горло доктора, вопить, пинаться, рвать ногтями.
Само собой я не хотел за коврижку отдавать свою бесценную жизнь. Не хотел жертвовать вурдалакам склянки с песком. Однако, было очевидно, как бессмысленны попытки — боевыми искусствами я не обладаю, стрелять с двух рук не умею, с одной даже не пробовал. Шансов никаких. И все-таки я попытался. Вскочил, вскинул руку, и тут же получил молниеносный, увесистый удар в нос. Как кирпичом. Даже не понял, откуда вынырнул кулак громилы.
Ну что ж, я всегда знал — профессионалов переплюнуть непросто. Только в Голливуде скромные журналисты и историки месят морских котиков.
Размазывая кровь по лицу, я опустился на стул. Громилы равнодушно продолжали обыск. Гоша развел руками:
— Увы, ПИФ. Увы — увышка — увышечка. Извини, борода. Очень скоро я последую за тобой.
— Ты псих, борода, — ответил я, перекрикивая звон бьющегося стекла. — За тобой уже гоняются ад и бездна моей злости.
О’Хели потребовалось пять минут. Вполне исторический принцип — за пять минут легко разрушимо все то, что созидается веками.
Те пузырьки, что падали не разбиваясь, О’Хели добивал на земле. Потом энергично дубасил по моим рюкзакам. Словно пыль выбивая.
Пытаясь не думать о цене, я рассматривал осколки, поблескивающие в куче песка на полу. По стеклам склянок все еще плавали тени каравелл. Потом и они погасли.
— В сущности, мы лишь продолжаем эксперимент, — попытался успокоить меня Гоша. — Смысл вашей отправки только в том, чтобы получить реакцию. Наука она вся такая. Опыты и пробы. Пробы и ошибки. Смирись, ПИФ. Результаты вашей высадки на Омеге превзошли самые смелые ожидания. Пиф-паф, все мертвы. Теперь надо довести дело до конца. Своими исследованиями мы сорвали пломбу с чего — то страшного и неуправляемого. Теперь настала пора любой ценой законсервировать взбесившегося монстра.
— Омега — это и твоя мечта, — возразил я, скрипя зубами.
— В моем возрасте, ПИФ, пора перестать мечтать.
— Ты мне больше не друг. Я тебе больше не ПИФ. Не называй меня так.
— Хорошо. Крепкой мужской дружбе пришел конец. Концы вообще вредны для нее. По машинам!
На пороге он оглянулся, внимательно изучил мое лицо, поцокал языком:
— Уже не имеет значения, тебя грохнут или меня. Кранты всем. Всем. Максимум через пять суток на Земле не останется ни одного человека. Сегодня я отправлюсь на Омегу и надеру ушлепкам первичные и вторичные половые признаки. Сегодня или никогда. Может быть, это что-нибудь изменит, а? Иван Владимирович, не дуйся. Или ты хочешь досмотреть историю этого мира до конца?
Не дождавшись ответа, Гоша вышел. В тот момент, мне показалось — они не спросил меня о чем — то важном. Однако задумываться об этом не было времени — громила с длинными волосами прикручивал глушитель. На меня он не смотрел, со скучающим видом оценивал сокрушенные ломом интерьеры. Я не сомневался — стоит мне дернуться, превращусь в решето.
Взгляд, обращенный ко мне, одновременно с дулом пистолета был переполнен безнадежной пустотой. Она гипнотизировала, приковывала к месту.
Я не знал, что сказать, что выкрикнуть, что подумать в эту последнюю секунду, кроме универсального ругательства, которым можно обозначить крах мечты любого уровня сложности и совершенства. В момент предполагаемого нажатия спусковых курков оба бойца свалились на пол. Буквально к моим ногам.
Чтобы вы сделали в первую очередь, чтобы изменить мир?
Оцените прелесть момента. Я не бросился галопом из хрущика, не заревел от счастья. Волоча за собой стул, я поочередно подошел к громилам и похлопал их по щекам. Громилы бодренько сопели, но оставались бесчувственными.
Не без труда я нашел ключ от наручников, взял пушку, из которой меня предполагалось укокошить, повертел в руках, отбросил (грохот упавшего металла), для порядку пнул волосатого палача (тот даже не моргнул), обыскал стриженного. Все в полнейшем спокойствии.