— Тьфу, — вслух выругался доктор Гоша, — Я даже думать начал как бедняга ПИФ. Хороший он парень. Жаль иногда мешается под ногами. Как предупреждения Минздрава на сигаретах.
По расчетам Гоши на Омеге могли процветать любые формы жизни и вымысла — хоровод бородатых нимфеток, супергерои, скрещенные с греческими богами и космическими тварями, бесконечная мутация всемогущих разумов, но только не эта безбрежная унылость, унылая безбрежность.
«Как же неприхотлив человеческий разум, если готов выстелиться садовыми домиками! И закончиться в этом! Бесплодное совершенство».
Доктору хотелось сбежать с Омеги — оставались считанные минуты, и связь Земли и Омеги истончится до прежней доисторической. Шансов уйти не останется.
«Сотни экспериментов. Десятки личных дел ушлепков. Я словно прожил здесь несколько жизней. Думал, знаю об Омеге все. Надеялся — увижу, пойму, покорю. Veni, vedi, vici …»
Попав сюда, доктор засомневался, что справится с поставленной задачей. Прошлый месяц, начавшийся отправкой трех волонтеров, стал для него чередой кошмаров. из-за ужаса дикого и непонятного, разраставшегося на Земле, то, чему он отдал львиную долю своей жизни, грозило сорваться. Безупречный «Проект Омега» затрещал по швам. Сычей становилось все труднее водить за нос.
Гоша хотел создать рай для себя и как можно большего числа людей («для всех нельзя — так не бывает; энергоемкость благоденствующего общества зашкалит за допустимые пределы») — стать кем-то вроде Бога. Скромного, неизвестного и незаметного — вполне честолюбивая мечта для хорошего физика. Но прежние грандиозные замыслы уже не реализовать.
«Мир сдвинулся, как говаривал наивный старина Стивен Кинг. Придется играть с Омегой и ее невольниками ва — банк».
Ему потребовалось побродить по этому провинциальному аду, послушать, простучать его, чтобы изменить свое первоначальное ощущение разочарования.
— Так вот, какая Она, — восхищенно бормотал он, прогуливаясь тенистыми тропкам Омеги. — Единственно возможная и приемлемая форма божественного бытия.
Доктор Гоша подходил к домикам, вслушивался, распознавал настроения своих и незнакомых ему ушлепков: «Британский аутист, выданный Штатам за взлом сайта НАСА, получивший пожизненный срок, шагнул на Омегу прямо из клетки. Турецкий писатель, написавший пару десятков неплохих стихов, но с большей изощренностью упражняющийся крепостью заварки чая или кофе. Бумата Мататацу — создатель финансовой пирамиды «Сэкай»…».
Доктор Гоша прислушался к изменениям, которые каждую секунду набирали вес. Омега оттаивала постепенно. Звенящая тишина наполнялась звуками. На соседней дорожке прошуршал по гравию велосипед. На нем горбился костлявый дядька в очках. Велосипед! Очки! Лихо гаркнула ворона. Птица! Да еще и эмоциональная!
Юноша с внушительной бородой сидел на траве у стены дома и курил! Борода! Сигарета!
Невероятные для Омеги события!
«Значит, операция по дезинтеграции зон G и Ch началась. Волонтеров кембриджской группы уничтожают. Искусственные хранилища песка разрушают. Обрываются связи, которые в последнее время протянулись между нашей Вселенной и Омегой. Рубикон пройде. Как сказал бы ПИФ — пусть Цезарь и Гай Светоний Транквилл восстанут и распишутся в ведомости».
Еще несколько часов и равнодушная безликость Омеги уродливо расползется, перерастет в жестокую ухмылку, обнажив зубы.
«От нынешней угрюмой, с трудом охраняемой безжизненности не останется и грамма? Как у бородатого Э. возникновение государства происходило? Банда, группировка, разборки, сферы влияния, Plunge Protection Team?[37] Интересно, на сколько карликовых государств можно нарезать проснувшуюся интеллигентную толпу в тысячу голов. Три? Четыре? Или Омегу начнут месить по классической схеме — черные и белые? Может мне стать предводителем белых демиургов? Всегда мечтал. Дроздовским Михаил Гордеевичем. Тьфу, опять ПИФ из меня лезет…».
Здесь его мысли оборвались. На одном из поворотов, где больные питерские сумерки Омеги сгущались почти до темноты южных широт, из-за кустов выскочила тень.
Когда пробуждение лучше, чем сон? Когда сон лучше, чем пробуждение?
Он ощутил тело целиком. Оно проступало на нем, оттаивало. Казалось — его набухший член и затвердевшие в камень яички разрывают норы в мягкой поверхности пляжа, чтобы окончательно овладеть и присвоить себе здешние первозданные территории.
Глаза Ляпы, жесткие как мокрый асфальт, искали отклика на ее признания. Их лица лежали так близко на подушках песка, что все остальное кроме взгляда теряло значение:
— Я, как и все остальные, считаю, что причастна к кошмару на Земле. Я вижу последствия каждой своей мысли. Я чувствую, что могу угробить этот бессмысленный и беспощадный муравейник. Не только заставить людей состариться и умереть в один день, но и менее искусно — положить на одну ладонь, другой прихлопнуть. Вот они где, — Ляпа протянула открытую ладонь к лицу ПИФа, обрубив потяжелевший взгляд. — Все эти суетящиеся миллиарды, переплетенные болезнями, историями, технологиями, пуповинами. Я могу случайно нарушить, порвать, изменить связи. — она ударила по ладони другой рукой. — Я совершаю по тысячу необратимых для человечества действий в секунду.
— И каждый на Омеге полагает себя виноватым в том, что происходит на Земле?
— Каждый, кроме тебя, — к ее щеке прилипли песчинки, составив архипелаг. Хотелось сдуть его — остров за островом.
«Просто соприкоснуться кожей. Ничего больше. Погладить носами соленую поверхность друг друга. Это жжж какую силу воли нужно иметь, чтобы не протянуть руку и не положить на эти холмики?»
— То есть каждый из ваших одурманенных пейзанцев огорченно думает — ну, вот у человечество отсохли руки от того, что я неуклюже споткнулся о порог баварского домика?
— Да. Мы четко улавливаем причинно — следственную связь. Я, например, связывала земные кошмары с тем, что назвала Хранителя черствым подлецом.
— Почему ты рассказала ему правду о его бездушности? из-за меня?
— из-за тебя. из-за Пуха, — она зачерпнула пригоршню песка — песок равнодушно просыпался сквозь ее пальцы. Легкий ветерок с моря не давал падать ему ровной струйкой, как того требовал закон тяготения, формулы и выводы которого пока оставались такими же немилосердными на Омеге.
ПИФ представил, с каким упоением он почувствовал бы связь, ставшую карой другим жителям Омеги. Земля, превратившаяся в зеркало каждого движения его тела и души! Немыслимые, потрясающие эмоции.
Но пока он всего лишь безответная боль от собственного бессилия.
«Демиург недовинченный… Как же сделать так, чтобы она осталась?».
— Может быть, Омега мстит нам, что мы используем ее как — то не так? Не по образу и подобию? Или она мстит мне потому, что я не уговорил тебя лететь со мной на Лемур? Не уговорил уйти из поселка?
Ощущения приливали с такой силой, будто все время пребывания на Омеге копились в укромных уголках тела, ждали подходящего момента, теперь накрыли всей своей первобытной мощью. Зверски хотелось окунуть во все это руки — волны, воздух, лежащую рядом с ним миниатюрную и давно любимую женщину. ПИФ прошептал ей:
— Оказывается, раньше я не понимал и сотой доли этого моря, этого шума сосен, — ее глаза оставались в той же близости — свалиться и утонуть. Их асфальтовая непробиваемость прояснилась, подсохла, на поверхность зрачков бросили горсть крохотных антрацитовых песчинок — они поблескивали, когда Ляпа покачивала головой. — Не понимал и тысячной доли того, как ты мне нужна!
Теперь словно кол стоял между ног. Опасаясь, что проткнет Омегу насквозь, ПИФ повернулся к девушке. Взгляд с вожделением фиксировал каждую деталь пробуждения Ляпы. Член, вспахав на песке лилипутскую траншею для лилипутов, принялся подрагивать на расстоянии одного колющего движения от Ляпы. Изумленный взгляд возвращался на её лицо.
Рука на бреющем полете пронеслась над ее спиной, не удержалась, спикировала южнее. Пальцы быстро заняли стратегическое укрытие в ложбине между высотами и замерли. То, что они зарывались глубже в мягкую поверхность Ляпы, можно объяснить их чудесным удлинением.
Девушка не отстранилась. Она все так же смотрела внутрь ПИФа. Зрачки меняли цвет. Их уже можно назвать серо — голубыми, и один из этих цветов вот — вот уступит. Губы покраснели, припухли, словно предыдущие сутки она целовалась и вытворяла ими многое из того, о чем сейчас можно читать по глазам ПИФа.
Его пальцы дотянулись. Внутри Ляпы оживился вулканический механизм, работу которого успешно скрывало ее невозмутимое лицо. Лишь ее податливое возбуждение, обжегшее пальцы, стало откровенным намеком к действию.
Уперев локти в Омегу, Ляпа приподняла плечи. Соски, взлетая, прочертили извилистые траншейки на песке — для более мелких лилипутов. В голове у ПИФа и без ослепительного вида уставившихся на него фигушек накопилась критическая масса образов. Сознание взрывалось вариантами того, что он должен немедленно сотворить с ожившей рядом плотью.
Он встал, схватил на руки Ляпу. Хотелось спрятать добычу в одной из комнат своего замка, чтобы как можно чаще навещать пленницу, заползать покорным скулящим псом, любить ее до изнеможения, вгрызаться в это тело как единственный плацдарм реальности.
ПИФ прижал Ляпу к себе — точно также как на Памире. Закинул ноги за спину, разложил легкое тело на себе, но не для того, чтобы карабкаться с ним сто метров по вертикали. Сейчас он перевоплощался в пульсирующий луч, соединяющий две точки, так давно стремившиеся друг к другу.
Потом они долго гладили лицо носами, то нежно, то страстно, словно копая кожу, губы проскальзывали друг по другу. Потом они купались — и все было необычнее, нежнее, солоней. Одуряющее громко, чем полчаса назад. Они болтали без умолку, каждым новым словом утверждая «мы живы, мы живем! это чудо!». Ни ПИФ, ни Ляпа не сомневались — за удовольствие вновь чувствовать себя придется расплатиться уже в ближайшие часы. Кровью?