— Слышишь меня, камикадзе? — уточнил он, прежде чем начать беседу — видимо мой внешний вид живописно иллюстрировал, что я не могу видеть — слышать — стоять.
— Слышу, товарищ полковник. И вижу. Не подходите ближе, — предупредил я.
— И не подумаю, — задумчиво ответил мент, мое обращение по уставу очевидно понравилось ему. — Слушай, парень. Я скажу несколько соображений, почему ты не можешь и не будешь стоять на этом месте. Потом у тебя будет пять минут, чтобы принять решение.
— Валяйте. Вы все равно не отстанете.
— Можешь сразу сказать «нет». Не возражаю, — по всему было видно он с нетерпением ждал, когда я без посторонней помощи свалюсь в обморок и нестандартная ситуация рассосется само собой. К моей великой радости, в обморок падать я не собирался. Мысли залипали, двигались с проворотами, но все еще удерживали меня на плаву. Потеря крови сказалась лишь грандиозной слабостью, упрашивающей меня взлететь в небо. Я отнекивался словами, которые приготовил для вечернего эфира.
— Слушаю, товарищ полковник, — не будет ничего зазорного, если я потяну время.
— Ты прекрасно знаешь, что происходило в предыдущий месяц. Содом и Гоморра. Мои ребята хлебнули всякого, и твое разукрашенное тело не вызывает у них никаких эмоций. Каждый из нас работает по 18 часов в сутки, чтобы такие как ты окончательно не сошли с ума, не бросились грабить, бить и насиловать. Ты видел, что в Штатах происходит? Оккупируй статую Свободы и срежь ей голову. Не помогли ни комендантский час, ни дружины. Хочешь, чтобы в Москве люди обезумели и начали погромы? Сегодня за полдня весь мир постарел на несколько лет. Четверть населения тихо тронулась. Мы с буйными не успеваем нянчиться. Медики и МЧС до сих пор не собрали по районам пенсионеров, которые не выдержали. Родильные дома и морги переполнены. У нас уже четыре недели особое распоряжение. Ни сборищ, ни акций. Мы сейчас имеем право любого митингующего на фантики крошить. Сейчас население стареет со скоростью примерно два года в день. Завтра — послезавтра начнется такая паника — Кантемировская дивизия не поможет. С утра особое распоряжение к особому распоряжению — не церемониться ни с кем. Огнем и железом удержать порядок. Я не даю команды порвать тебя на куски по одной причине. Догадываешься по какой?
Я покачал головой. Подполковник вздохнул, обернулся (наверняка, наличие ненужных ушей он проверял по инерции — прошедший месяц научил не бояться никого и ничего).
— Распоряжения — распоряжениями, но я понимаю — пока ты здесь торчишь, это хоть немного отвлекает людей от мыслей о скорости старения. В среднем месяц жизни за каждый час! В Китае говорят еще быстрее. Неплохо слегка притупить всеобщий ужас. Поэтому я рискну и потерплю, пока ты брызгаешь кровью. Час — полтора. Максимум. Въехал? Продержишься?
Я кивнул.
— Можешь для пущего эффект побольше реквизита в себя воткнуть. Журналистов к тебе пустить не смогу — голову снимут. У нас наверху все еще вдоволь доброхотов, которые дальше носа не видят.
— Есть и другой вариант?
— На тебя набрасывают мешок и увозят лечиться. Все просто. Ну что? Твой выбор через пять минут.
Конечно, я согласился работать на нервные органы правопорядка. Я не стал пояснять полковнику, что хочу напугать людей посильнее, чем нынешняя скоростью старения.
Что сильнее страх или ненависть?
Я чувствовал, как к моему плацдарму приливают новые зрители, и старался не глядеть вглубь. Иначе потеряю голову, пытаясь высмотреть Ляпу, одновременно надеясь, что она далеко отсюда. Там, где не столь велики шансы не попасть в перекрестье прицела снайперской винтовки. У Ляпы нет иммунитета к смерти. Мне же категорически наплевать на плавание прицела по моему лицу.
Маленькая сгорбленная старушка у линии оцепления бухнулась на колени и подползла к ограждению.
— Пропустите, — заорал я, — Уберите ваши танковые ежи.
Полковник дал отмашку. Не вставая с колен, бабушка сползла с асфальта на вытоптанную землю у тележек из супермаркета, щедро обмотанных желтой лентой.
— Вижу, ты можешь помочь, — причитала она. — Сынок, не хочу умирать. Мне 56 всего. Помоги. Я рада, что дождалась тебя.
Я увидел, как полковник, переминающийся неподалеку, довольно сощурился. На переднем крае оцепления на колени рухнула и молитвенно сложила руки еще одна женщина.
«Неужели полковник так быстро нашел желающих играть второе пришествие?».
Я как мог успокаивал бабульку. Менты и санитары выдержали весомую паузу, чтобы я успел обнадежить «успокойся, мать… завтра все изменится… кошмар закончится…», потом вывели женщину за приделы видимости.
Наконец, у меня появилось время заняться главным. Плюхнулся на землю. Подтянул рюкзак. Он, как и все вокруг, был в темных пятнах.
«Юшка будет еще лет двести сниться», — мои столь далеко идущие мысли иначе как немотивированным оптимизмом не объяснить.
Двигался я заторможено — сыграла роль колоссальная потеря крови. Достал полиэтиленовый пакет, склянки Вано.
«Черт не захватил, чем пересыпать», — я пригоршнями зачерпывал песок и аккуратно через край дрожащей ладони ссыпал в бутылочки.
Кровь, стекавшая по левой руке, пропитала рукав рубашки, капала на руки, на джинсы, в песок, впитывая песчинки, образуя маленькие темные шарики. Шарики скатывались в бутылки.
«Вот он новый мост на Омегу. Если весь этот кошмар не поможет, — думал я, глядя в наполненные склянки, — значит, они обречены». Если бы меня спросили, что за мост, о ком, о каком кошмаре, я говорю, о людях на Земле или существах с Омеги, я бы не ответил.
Закончив работу, я прошептал над сыпавшимся песком:
— Неужели этого недостаточно, чтобы они прошли. Вернулись», — определенно эти мысли были о жителях Омеги.
И вдруг полились слезы. Поначалу я думал — это кровь, пока не поймал на щеке и не рассмотрел на пальце прозрачную каплю.
Какая-то струнка, самостоятельная от основного меня, по независящим от основного меня причинам задрожала от непонятного и недодуманного горя. Причин для печали у меня хоть отбавляй. Но основную, вызвавшую слезы в тот момент, я осознал день спустя, когда разбивал наполненные песком склянки.
Я хотел избавить человечество от самого главного, но неудобного чуда — шокирующей, изматывающей, тягостной непредсказуемости дня грядущего. Для остальных эта непредсказуемость было карой. Для меня же высшей ценностью осталось именно ожиданием невозможного. Не переболев в детстве верой в чудо, не избыв, я стараюсь сегодня вытоптать ее ростки, укрыв Омегу, отрезав ее от всего остального мира. И от себя.
Что может быть страшнее стремительного старения?
Полковник вернулся через час сорок пять. Силы мои побулькивали ниже ватерлинии. Я уже осознал — планируемых суток не выдержать.
— Время, боец, — наверное, это называется металлический голос — возражать ему сложно.
У меня оставался дополнительный аргумент:
— Вы же можете пропустить телевизионщицу? Без камер, — взглядом я указал на белобрысую пигалицу, прыгавшую с микрофоном среди толпы (наверное, брала интервью о впечатлениях зрителей от кровавой бани).
— Торгуешься, боец? Испытываешь?
— Всего лишь еще одно одолжение и вам удастся избежать некрасивого силового решения. Не потребуется мешков на голову и сонных пуль. Я мирно усядусь в Скорую, и инцидент исчерпан. Я же покорно сыграл роль Мессии.
Полковник кивнул.
— Ты же понимаешь, она микрофон навесит? А мне сейчас не до обысков.
— Понимаю. И камера будет издалека снимать. Все это хорошо вписывается в нашу общую теорию развлечения людей.
— Не примазывайся. Семь минут.
— Десять.
— Восемь. Начальство висит на плечах. Пока не дематериализую тебя, не успокоится. У меня пятнадцать орлов по периметру. Скорая у тебя за спиной. Если дама кончит, а ты продолжишь цирк, не приму никаких оправданий.
— Принято, — через минуту белобрысая девушка протиснулась через ограждения. На вид ей было лет пятнадцать. Она встала у тележек и выпученными глазами оглядывала мое израненное тело.
— Камера снимает? — начал я интервью.
— Да, — вопросов у белобрысой не проявилось, время уходило сквозь песок.
— Почему ОРТ не приехало? — подбодрил я ее.
Она пожала плечами:
— Сейчас они не делают столь безнадежных репортажей.
— Меня куда воткнуть хочешь?
— Кабельное. ЗАО, — она покраснела и с жаром добавила. — Через двадцать минут после эфира вывешу на Ты-трубе с английским подстрочником.
Видимо перспектива снять самое популярное видео Апокалипсиса заставила девушку оживиться:
— Что Вас вынудило на ритуальное самоубийство? — заворковала она. — Нынешние ужасные и необъяснимые потрясения?
— Это не самоубийство, — уверенно возразил я.
— Как? — захлопала она глазами.
— В определенном смысле пока я бессмертен.
— Не путайте меня, пожалуйста, — прошептала она. — Мне сказали, у вас три летальных ножевых ранения.
— Два, — скромно поправил я, пора было брать быка за рога. — Я решился на самопожертвование ради того, чтобы сообщить — все, что произошло с нами — не самое страшное.
Белобрысая оживилась:
— Чего уж хуже старения? — фыркнула она. — Солнце внезапно увеличит светимость в миллион раз, и мы сгорим в один момент?
— По крайней мере, это очень внятная перспектива.
«Думай — думай, — уговаривал я себя, — что может быть ужаснее старения? Год за сутки — ничего апокалиптичнее и представить нельзя. Народ доведен до черты».
— Уже завтра случится главная катастрофа — у нас начнется невыносимая ломка от того, что захочется вернуться. Но мы никогда не узнаем куда. Нам некуда возвращаться, некуда идти! Все самое главное и непереваримое происходит здесь и сейчас. Завтра не останется даже надежды, что есть что-то помимо чудовищного «здесь и сейчас». Нет никакого будущего и никогда не будет.
«Туфта. Это не проймет», — и тогда я решил сказать горькую правду. Потому что правда всегда болезненное явление для многих и многих существ, все еще осмеливающихся называть себя людьми. Мне пришлось на память процитировать несколько строчек из записок пуэрториканской девушки.