Жизнеописания великих людей лет с десяти лет стали моим хобби. Открывшись потертым томиком «ЖЗЛ» (В.И.Ленин), соседствующим в скудной родительской библиотеке с «Жизнью двенадцати Цезарей» Транквилла[13], к 20-ти годам моя коллекция насчитывала три сотни очень достойных экземпляров.
Пастернак и Окуджава Быкова, Кортес, многотомники Моруа, Цвейга, Алексей Толстой Варламова… В новейшее время, когда не счесть биографий всех и вся, мне пришлось стать крайне избирательным, чтобы не завалить книгами закуток, который я за бесценок обживал в Матвеевском.
Бескорыстной хозяйкой числилась сумасшедшая старуха. Она обитала в соседней комнате и по совместительству приходилась мне дальней родственницей.
В нашем разношерстном клане ее считали хранительницей семейных легенд и реликвий — бежжубых историй да десятка пожелтевших бумаг в нижнем отделении шкафа. Это сокровище (сейчас я имею в виду шкаф) притулилось в коридоре и покачивалось даже от легкой поступи безымянной бабусиной кошки. Наследовать это невесомое богатство (бумаги) предстояло мне.
Жилплощадь предназначалась более близким родственникам, поэтому я был заинтересован в библейском долголетии старухи, потому как после ее ухода я не мог оставаться в квартире. Миссия моя исчерпывалась заботой о пенсионерке, постижением семейных легенд, получением реликвий из шкафа, участием в похоронах, скорейшим освобождением бесценных квадратных метров столицы.
Я ревностно лелеял здоровье родственницы, готовил ей диетическую пищу, слушал ее бормотанье, убирал квартиру, не предполагая — рядом со мной все время есть выход на иной уровень бытия.
Как выглядит человек, который ищет чуда?
Конечно, жизнеописание показалось бы интереснее, если бы я подробно рассказал, каким безоглядным развратом занимался в юности, или обострил ее шокирующими деталями — прозябание в таджикской коммуне, проституция, работа в WWF или «Единой России», безостановочные инъекции винта и мескалина, близкие знакомства с Малаховым — Медведевым, Ходорковским — Кастанедой, Пелевиным или Умберто ЭКО, поедание экскрементов, изощренное умерщвление животных, служение дьяволу, чередующееся с тяжелыми офисными буднями, добровольное рабство, торговля оружием и артефактами, распространением вирусов птичьего и свиного гриппа, съемками для kavkaz.org и redtube, организацией зомбо — лагерей на Селигере, преподавание трансерфинга реальности, оргии со Свияшем, Лазаревым и Норбековым… Извините, увлекся. Спешу обрадовать — при детальном анализе каждый убедится, что является средоточием подобных историй, их перекрестком или отправной точкой.
Родители не угадали во мне безнадежного гуманитария. Потерпев фиаско с собственным инженерным образованием, они должны были лечь костьми, чтобы не допустить даже отдаленного повторения своей безрадостной карьеры. Впрочем, к чему слова. Мои родители чудесные люди.
Уверен, они не хотели, чтобы венцом моей трудовой деятельности стал производственно — технический отдел одной из 27 ТЭЦ «Мосэнерго» или сходная административная должность в несравненной российской энергетике.
После окончания энергетического института я осознал безрадостные перспективы и нашел в себе силы выпрыгнуть из дилижанса судьбы. Меня прибило на должность штатного журналиста в «Политический журнал», который все время своего существования дышал на ладан. Задыхается и поныне.
Почти год я представлял эту должность как начало чего — то грандиозного. Склонный к визуализации любых процессов, я видел себя (свою судьбу!) стрелой, устремившейся к яблочку, больше похожему на красное утреннее солнце над водой.
Я еще увижу это солнце. С ужасом обнаружу под ним пересыхающий океан. Но об этом позже.
Где точки приложения ваших сил?
Устройство мира представлялось мне либо бесконечно сложным, либо откровенно, безбашенно легким, способным уместиться в трех аккордах любой песни Guns&Roses[20].
Скрупулезное изучение биографий дало злые плоды. Я осознал рецепты превращения отдельных судеб в судьбы этого мира, нашел закономерности, заретушированные в сумбурных движениях персон из ЖЗЛ.
Я строил алгоритмы, схемы, просчитывал повороты. Когда я оценивал траектории ветра перемен, готового приподнять меня над безликой толпой, инженер по образованию и гуманитарий по духу преспокойно уживались во мне. Я хотел применить математические закономерности к духовной жажде полета.
Моя библиотека пошла не в жилу моей биографии.
То, что я вместе с тремястами великими и не очень мира сего прошел все повороты, исследовал бездны, насладился триумфами, сыграло со мной скверную шутку.
Каждый день я видел себя стоящим перед минным полем судьбы. Его следовало переходить — в ближайшие сутки, через неделю, месяц, всю последующую жизнь. Пикантности непростой задаче добавлял факт маркировки каждой мины извивающимся (издевающимся!) на ветру флажком. Я знал большинство ловушек. из-за этого задача становилась предсказуема и неспортивна. Я представлял, что ждет меня «в итоге» и ограничивался самым беспомощным — топтанием на месте.
Любой шаг стал бы напоминанием свершенного до меня. Возьмусь ли я за ружье, создам ли собственную партию, стану ли многоженцем… Возможная импровизация лишь подчеркивала незыблемость основной темы. Мой крест — во всей красе видеть значение и перспективу того, что делаю, и пытаться избирать путь, наименее бессмысленный либо назло наиболее опасный и безнадежный.
Многие сверстники так и канули в зыбучих песках судьбы. Они не увидели возможности стать уникальными, поэтому остались никем.
К двадцати пяти жизнь плавно пошла к завершению. Я обнаружил первую прядь седых волос (столица, экология). В двадцать шесть у меня обнаружили несколько заболеваний сорокалетних. Я назвал комплекс недугов синдромом Байрона. Тот в 36–ть стал необратимо семидесятилетним.
Если следовать учению о карме, мой «накопитель переживаний» должен быть уже многократно переполнен.
Я так и не увидел злосчастную точку приложения собственных сил.
Я понял — это конец.
Вы можете составить иерархию ваших ошибок?
Образ стрелы сменился образом самоходки, потом танка, упрямо несущегося по болоту, но неумолимо заезжающего в топь.
Брызги из-под гусениц, упрямый вой двигателя — это я в свои 27 лет. К тому моменту я сменил десяток должностей в журналистике, написал десяток сценариев, не без помощи творческих «свершений» охмурил несколько девушек и нашел свою единственную.
Однажды мне показалось — я могу виртуозно рассказывать о судьбах — пустышках, выпадающих на долю ничего не подозревающих оптимистов. Однако, и на этой стезе меня ожидал крах — в расстановке планируемых слов не рождалось интересных приключенческих историй. Тысяча ловких обезьян могли легко отстучать по клавиатуре такие сюжеты.
Отец, вглядываясь в корешки книг, запоем поглощаемых мною, авторитетно заявлял — «все эти Дюма, Гюго пишутся на Лубянке». Я часто представлял подвал, ряды аккуратно одетых людей с серыми лицами, стрекочущих на пишущих машинках.
Чуть старше точно таким подвалом я представлял небесную канцелярию.
Осознав, что самой гениальной книгой стала бы книга с идеально и неидеально чистыми листами я было успокоился, пока не увидел точно такую книгу на прилавке в Олимпийском.
Из гуманитарных специальностей я перекочевал на сложное техническое поприще — промышленная безопасность. Образ танка не менялся. Скорее приобрел пугающую достоверность. Танк кружился по кругу, невыносимо для слуха гремел двигатель. Выхлопы перегоревшего мазута, смешанные со зловонием болота, стали невозможны для обоняния.
Жалкое зрелище.
Заляпанный грязью, кружащийся по кругу боевой механизм, в арсенале которого осталось невостребованным достаточное количество боекомплектов, чтобы разнести в пух и прах почти любой укреп район противника.
Однако противника нет. Тишина, гнилые остовы худеньких березок.
И башня танка со скрипом поворачивается в надежде обнаружить цель.
Что такое судьба — пустышка?
Прежде чем возвратиться на Реюньон — еще несколько слов обо мне.
Я на полголовы выше своих родителей. Я точно знаю, что от меня веет надежностью. Я не пытаюсь избавиться от личины беспечного шутника, давно прилипшей и ставшей моим вторым «я». Даже пребывая в иссушающей меланхолии, я отпускаю колкости и иронизирую.
Большинство цепляются на моем лице за губы. По мнению друга Толи они занимают полголовы. Брови занимают оставшуюся половину.
— Тебя это нисколько не портит, — добавлял он. — Ты весь — одни улыбающиеся, пухлые губы.
Заверяю — на моем лице помимо губ и бровей наличествовали глаза серого цвета, вкрученные глубоко — глубоко в поверхность черепа и некрупный нос — до безобразия правильный, способный состязаться с равнобедренным прямоугольным треугольником.
Я люблю походы. Поход — это целая система поиска себя там, где тебя нет и никогда не было, самоодурманивание за счет переброски и трудоустройства в условия не очень простые для городского организма. Все эти сложности придуманы, чтобы не допустить лишней рефлексии.
Искать себя за пределами себя гораздо проще, чем внутри. Внутри, как правило, ничего не разглядеть. Сколько ни извлекай себя, ни выпаривай — ничего не вытянешь. Тишина и пустота.
С Ляпой я ходил три раза: Памир, Шпицберген, Эльбрус. Вполне достаточно, чтобы узнать человека вдоль и поперек, породниться с ним навеки. Только не Ляпу.
Я нежно укладываю биографии на пол своей комнатенки. У меня особый подход к складированию книг — я устраиваю из них поленницу: две книги вдоль, две поперек. На верхушке всегда самые лучшие книги в моей коллекции.
Такая конструкция являет собой прекрасный пылесборник. Ее сложно куда-то перетащить, поместить под стекло. Легко поджечь и разрушить — это ли не демонстрация хрупкости судеб, легкой воспламенимости, пожароопасности всего земного.
Чем выше поленница, тем аккуратней с ней обращение.