Вы смирились с тем, что ТАК и должно быть?
Я не Агасфер, не мытарь. Я человек, ищущий чуда, его жадный ловец и воздыхатель. В Москве полно персонажей, абсолютно похожих на меня. Болезненные прививки прагматики, которыми подкалывает столица, заставляет их отказываться от второго слова, ампутировать сказочные надежды. Священное место чуда резервируется для других слов. Деньги, любовь, власть.
Все, кто не поддался действию прививок, сохраняют болезненное влечение к чуду. Вне его ожидания их судьба становится невозможной.
Если бы мне сказали, что мне уготована роль спасти мир, я бы не удивился — вполне приемлемое развитие событий, учитывая мои стартовые чаяния.
Ляпа поручила задание тому, кто более всего подходил для него. На Лемуре я потерял свой слабый иммунитет к чуду, позволив болезни доконать меня. Я понял — весь боевой пыл гусеничной твари (моей судьбы!) нацелен не на уничтожение, не на борьбу, а на поиск невероятного. Того, что я не вычитал в биографиях. И я пошел по минному полю.
Если наложить друг на друга траектории движения людей по Москве, то в месте наибольшей концентрации перемещений находится взлетная полоса в ад.
— Прямиком в ад, сечешь? — как говорил мой друг Толик.
Иногда я надеялся найти эту дорогу. Иногда хотелось, чтобы в кромешной тьме комнаты, где я в одиночестве коротаю ночь, на мое плечо опустилась бы лапа неведомого чудовища. Тогда все встало бы на свои места — я оказался бы лицом к лицу с ужасом, достойным впустую прожитой жизни.
Я все еще рассчитывал, что сам не ведая, своею судьбою пишу шифрограмму, не подозревая пока смысла зашифрованного. Я лишь немного ошибался — эту шифрограмму написали за меня. Я получил ее за месяц до того, как найти ту самую взлетную полосу.
Прямиком в ад, сечешь!
На людей, спланировавших мою судьбу, да и на весь мир в целом я не в обиде, потому как до сих пор не знаю, какую цену мне пришлось заплатить за его спасение.
Ненависть бывает созидательной?
Еще в нежном возрасте Ляпа идеально отрепетировала изумленный взгляд. Она часто надевала его и с удовольствием носила, надежно маскируя искушенное сознание.
К 27-ми мир представлялся Ляпе собранием заблуждений, при этом хорошо изученных — крапленая колода плоских картинок, удел которых неуклюже самовоспроизводиться и повторять друг друга. Она не сомневалась — не составляет труда управлять игрой, что разворачивается на шести континентах и водах, так ненадежно отделяющих их друг друга.
Рычаги, способные перевернуть этот мир, повсюду. Даже колбочки с песком могут быть кнопками запуска необратимых изменений во Вселенной. Однако бестолково жонглировать своей коллекцией, наугад нажимая клавиши, Ляпа бы не стала — прежде чем брать управление, надо понять, как должны выглядеть результаты.
Она не сомневалась — вручи здравомыслящему человеку волшебную палочку и патент на всевластие, пораскинув мозгами, он сломает палочку, патент разорвет. Плюнет, разотрет… Даже если он предварительно наколдует себе голливудскую внешность и солидный счет в швейцарском банке, это не отменяет факта абсолютного человеческого бессилия перед всесилием.
Поэтому Ляпа воспринимала как угрозу сквозняки из других пространств, пронизывающие осточертевший интерьер зримого мира. Они несли с собой обещания, на которые она могла купиться потому, что ее судьба грозила окончательно не состояться.
Ляпа была ущербна. Никто не знал об этом. Объяснять кому — то озноб своей души, сумбур мыслей она считала неуважительным, прежде всего, по отношению к другому человеку, потом уже к своему неуютному телу, измученной душе и невесомому сумбуру сознания. Если откинуть все характеристики и диагнозы, которые она себе поставила, недуг ее выглядел вполне обычно — она не любила, ненавидела себя.
Ляпа росла и укреплялась в своей ненависти. На помощь психологов девушка не надеялась. Она могла горло перегрызть за произнесение иностранного слова, куда уж там предложению иностранной практики психологического лечения.
Ляпа брезговала своим телом (и дело не в том, что оно привлекательное женское… к мужским телам у нее тоже хватало претензий), не любила сумятицы мыслей в голове, их неустойчивость и стремительность, неловко скрывающую пустоту. Ненавидела щемящую тяжесть в груди, которую не хотела признавать за духовную жизнь.
Ляпа понимала, что не может взвалить собственную неустроенность на чужие плечи. При этом она была не в силах победить — от того и обрекла себя оставаться одной.
Она панически боялась испытывать настоящей собой чьи-то чувства, поэтому скрывалась за улыбкой и бестолковым изумлением, которые вынуждали других людей не придавать Ляпе значения.
И конечно, больше всего на свете она переживала, как бы некто прозорливый и опытный не заглянул в ее неустроенные глубины — не узнал, какими сомнениями и переживаниями она переполнена.
Одиночество пугало. Чтобы смять его, Ляпа согласилась участвовать в эксперименте, организованном щедрыми покупателями ее песка. Дело не деньгах, и даже не в Покрышкине, которого она старалась полюбить с момента их первой встречи. Дело — в ней самой.
Она любила песок. Она его ненавидела и боялась больше, чем вместе взятых СПИДа, цунами и вступления Украины в НАТО.
Эксперимент представлялся ей возможностью доблестно сжечь все мосты в тошнотворное прошлое с ненавистным телом. Не вынашивать изощренных планов ухода, а неожиданно для всех и самого себя — встать в полный рост, осознать мысль — молнию «мне больше нечего делить с этой жизнью» и ударить в прежде закрытую дверь.
Еще можно небрежно отщелкнуть за спину зажженную спичку и не оборачиваться посмотреть, как вспыхнут и догорят дотла высохшие, пропитанные слезами страницы прожитых дней.
Девушка в отличие от Ивана Владимировича на чудо не надеялась. Она была уверена — себя и все, что вокруг вертится, можно изменить исключительно собственными силами. Похвальная уверенность, не так ли?
Часть III. Покрышкин
Дневник девочки Лесси. На Омегу и обратно.
Экспериментировать можно исключительно в знакомом месте, в своей квартире, на работе. Чтобы ненароком случайно не сунуться излишне далеко, потому что, сделав несколько лишних шагов, можно уже не выйти!
Самое главное — фиксировать изменения, изучить пространство, где ты находишься, и найти признаки перехода — метки, которые естественным образом не могли оказаться здесь.
Старинную вилку. Пионерский значок в углу рядом с батареей. Этикетку мороженного с надписью «made in Chile». То, чего здесь никогда не было и не могло быть.
Увлекшись, можно обнаружить перед собой отнюдь не лишний гвоздик, а лишнюю дверь, поворот, нишу. Каково?! Идешь по своему родному коридору и вдруг в стене, которая должна вести в соседнюю квартиру — арка, а за ней темнота. Вот тогда караул! Бежать, спасаться! Арка и беспросветная тьма за ней — это не вилка.
В двух шагах от перехода, все спокойно — тряпки да кактусы, мелкая старинная рухлядь и фантики. Но за дверью, за темнотой арки — не только неодушевленные предметы. Там боль и жуть. Там призраки и все твои страхи, свершившиеся в один миг, в одном месте. Это наваливается на тебя и утаскивает за собой в другой мир. Стоит поддаться, и обратный шаг невозможен.
Кто вас понимает?
Я не нашел Лемур. Ни в тот день, ни в последующие. На третьи сутки я разбил навигатор и с наслаждением топтал осколки. Через пять часов я купил новый, через неделю — стал трижды обгоревшим городским сумасшедшим, ежедневно перемещающимся по неизменной траектории: Луи-Лу— порт — море — порт — Луи-Лу.
Я каждый раз убеждал себя, что до сегодняшнего дня мотался по океану неверными тропками, неправильно смотрел на навигатор, и вообще, эта штука барахлит не на шутку — не те координаты, не та погода, не то настроение.
Метроном сознания в такт моим шагам к пристани ежедневно чеканил здравыми рассуждениями о том, как бессмысленны все мои поиски. Вечером, когда я обессиленный возвращался в Луи-Лу, разум увещевал прекратить безумие. Я отмахивался от него как от безобидных насекомых Реюньона.
Если он продолжит занудливо жужжать в голове, я легко соглашался с доводами, но снова и снова шел к Лонгу, платил 400 евро и плыл к координатам, по которым однажды обнаружил чудесный остров.
Я сдал обратный билет, разобравшись — в любой удобный момент могу вылететь более дешевым рейсом. В Париже попрошу Ляпу подкинуть наличные.
В конце концов, я летел за тридевять земель, надо проехаться по Реюньону, посмотреть на вулканы. Такими наивными оправданиями собственного безумия я давно не мог обмануть самого себя.
«В конце концов, почему Лонг не вырвет меня из навязчивого бреда. Значит, значит — Лонг меня понимает».
На что потратить последние сто долларов?
После того, как были потрачены деньги на обратный билет, я решил продать свою Nokia. Конечно же, Лонгу, кому еще? За две недели он стал мне как родной — вместо денежного залога он давно принимал мой истрепанный паспорт. Его сочувственный взгляд регулярно покалывал мне спину.
Теперь дорогу в порт ноги мои помнили много лучше, чем траектории переходов в московском метро.
«И вообще, граждане, есть ли в природе Москва? Или она была сном? Также как Лемур? Хе — хе. Ну что ж, по крайней мере, самоиронию я сохранил».
По пути я купил местную симку, позвонил маме, предупредил, что задержусь в походе минимум на неделю. Ничего — мама привыкла к моим многодневным вылазкам.
«Как долго я проторчу здесь на самом деле? Всю жизнь?».
Чтобы еще на секунду связать себя с Большой Землей, казавшейся навеки утраченной, я положил на счет три евро и автоматически набрал незабвенную последовательность цифр:
— Я нашел Лемур. И снова потерял, — Ляпа не удивилась, что я все еще на самом западном из Маскаренских островов.
— А песок?
— И песок.
— Ты вернешься?