Возможно, в связи с этим, а возможно, и с другим, исчез с места своей основной трудовой деятельности массовик-затейник Оглядов, человек слишком увлекающийся, слишком, я бы сказал, творческий, что ли. Он был дипломированным работником культуры и всегда мучился от сознания закопанности своего таланта. Но служить больше нигде не мог, вернее, нигде больше не могли долго терпеть его чрезмерной увлеченности. И он исчез. И, пожалуй, опрометчиво он это сделал, однако сделал, и мы не будем сожалеть об исчезновении Оглядова, ведь именно благодаря его исчезновению и произошла эта совершенно удивительная история, нигде официально не зафиксированная, а потому неповторимая в качестве положительного или отрицательного примера.
А в это время директор Дома отдыха находился в очередном отпуске — когда же ему и отдыхать, если не зимой. И был он, естественно, далеко от своего культурного учреждения, ведь не брать же, в самом деле, путевку в собственный Дом отдыха. И всеми делами в здравнице заправляла кастелянша Аглая Григорьевна.
Как ей удалось сделаться правой рукой самого руководителя, неведомо. Однако факт остается фактом: Аглая Григорьевна уже не первый год подменяла шефа, подменяла вполне успешно, самовозгораний не случалось, количество жалоб тоже оставалось в пределах нормы, материальные ценности сохранялись на уровне.
А в общем, ничего особенного в этом кастелянском авторитете, пожалуй, и не было, авторитет ведь далеко не всегда адекватен занимаемой должности, тут многое определяется наличием громкого и веского голоса, природным умением как бы абстрагироваться от своей малой должности и с азартом совать нос во все дела, умением, говоря короче, поставить себя в коллективе. И Аглая Григорьевна умела. И никто уже из персонала Дома отдыха, включая и директора, не помнил, что Аглая Григорьевна — всего лишь кастелянша и больше ничего. Вернее, помнить-то, может, и помнили, но как бы не придавали значения этому, несущественному для столь колоритной и энергичной личности факту.
И вот когда исчез массовик-затейник, Аглая Григорьевна была страшно удивлена не его исчезновением, этого-то как раз и стоило ожидать, а была она удивлена тем, что, оказывается массовик-затейник нужен зимнему контингенту. И даже, пожалуй, в большей степени, чем летнему.
А отдыхающие, начав с тихого ропота, стали уже на второй день возмущаться довольно громко, начали угрожать пожаловаться, требовать вернуть им деньги за путевки.
А над окрестностями целыми днями носились голоса самых современных эстрадных звезд, они были слышны на много километров вокруг, это осоловевший от безделья и скуки радист потчевал отдыхающих, а также прочих лесных обитателей личными записями, потчевал совершенно безвозмездно, можно сказать, на общественных началах, но публике этого казалось мало.
Будь директор на месте, Аглая Григорьевна вела бы себя с обнаглевшими пенсионерами круто. Она бы им объяснила некоторые свои убеждения. Но директор находился далеко, а ей очень не хотелось, чтобы за время его отсутствия имело место хотя бы самое маленькое чепе. В этом заключался один из ее незыблемых принципов.
И руководительница отправилась в город. И дала объявление в газету. И уже на другой день перед ней стоял новый перспективный кадр.
Аглая Григорьевна с сомнением оглядела не очень из себя видного деятеля культуры. Это был невзрачный мужичок лет тридцати пяти в довольно поношенном костюмчике, без специального, естественно, диплома, вообще без какого бы то ни было диплома, но зато и без яркого творческого блеска в голубых ясных глазах, ведь этот блеск всегда легко различим для опытного взгляда, а его отсутствие и решило дело. Как и отсутствие других претендентов. Кадр назывался Олегом Чебаковым.
— И какие же затеи ожидают наших уважаемых отдыхающих? — с иронией спросила Аглая Григорьевна, самим тоном подчеркивая свою неограниченную власть здесь. А впрочем, ей вообще, мне кажется, импонировали всяческие самоучки, поскольку она и сама числила себя по разряду одаренных от природы людей.
— Я поэт, — сказал жалобно соискатель, — могу создавать сценарии для любых общественно-политических мероприятий.
И было видно, что приготовленную фразу он собирался произнести гордо, а вышло жалобно. И Аглая Григорьевна оформила поэта массовиком-затейником временно, рассудив, что под неусыпным наблюдением ничего страшного произойти не сможет.
И она, не откладывая, представила нового работника Олега отдыхающим и персоналу.
— Вечером прошу всех желающих собраться в нашем клубе, — успокоившись от пережитого волнения, важно сказал Олег. Никаких подробностей он не сообщил и уже одним этим сумел заинтриговать определенную часть истосковавшихся по массовости людей. Хотя были среди них и более дотошные. Они пытались для, чего-то выяснить у нового затейника, где он раньше работал и чем занимался. Спасибо, выручила непререкаемая Аглая Григорьевна.
— Вечером, вечером, вечером, — сказала она, — придете и все узнаете!
И доверчивые и любопытные пенсионеры вечером заполнили клуб до отказа. Они даже на фильмы так дружно не являлись, видно, здорово намаялись бедняги без культурного досуга. Аглая Григорьевна сидела в первом ряду и была настороже.
Чебаков вышел на сцену и сразу вспотел от волнения. Однако он твердым шагом прошел на середину к микрофону, кашлянул и без предисловия заявил:
— Будем ставить трагикомедию по моей пьесе. Ролей хватит на всех, а кому все-таки не достанется, я напишу специально.
Что тут было! Да все было, что должно быть. Шум, гам, оживление в зале, реплики с мест. Вопросы, не требовавшие ответов.
— Тихо! — вдруг неожиданно гаркнул поэт и сверкнул своими безвинными, вроде, глазами. — Тихо! Слушать меня!.
И такая уверенность, такая неожиданная властность послышалась в этом голосе, что люди мгновенно замерли. И даже Аглая Григорьевна, уже приподнявшаяся в своем кресле, опустилась обратно и закрыла рот.
— Ваша жизнь на излете, — сказал Чебаков, пронзительно глядя в зал и поддергивая штаны. — Ваша жизнь скоро перестанет быть бесконечной, а сколько всего не сбылось у каждого за долгие годы! Вы мечтали, у кого была способность мечтать, мечтали окрыленно и возвышенно, пока хватало на это сил, а теперь этих сил нет. Вы чего-то желали долгие годы и не получили, и уже не получите никогда. Прислушайтесь к этому слову — «никогда», прислушайтесь! В нем безысходность.
Я дам вам все, о чем вы мечтали напрасно, к чему стремились безнадежно. Потому что у меня все это есть. Вам нужна молодость — сколько угодно! Нужны силы — пожалуйста! Вы будете играть мою трагикомедию и забудете, что это всего лишь игра, а не сама жизнь, потому что жизни у вас уже было довольно много, а игры не было давно, а может, и не было никогда. Ибо я не считаю игрой ловкую жизнь, игра — понятие высокое! Но не в этом дело. Даже не в этом. За оставшийся до конца заезда срок вы проживете целый век, полный удач, побед и откровений, которых, вероятней всего, вы недополучили. Или вам кажется, что недополучили. Многим, если не всем, это кажется...
Итак, попрошу записываться на роли, — после почти незаметной паузы сказал массовик-затейник будничным голосом.
— А кому вы предполагаете дать в вашем спектакле заглавную роль? —спросил кто-то из зала робко.
— Вам, — мгновенно отозвался Чебаков, но, увидев замешательство публики, торопливо заверил: — И всем, кто пожелает участвовать. Статистов у нас не будет, все роли будут одинаково главными, это вас удивляет, но вы скоро сами во всем убедитесь. Я создавал свое произведение очень долго именно потому, что с самого начала поставил себе, как говорили мои многие знакомые, совершенно недостижимую цель. Но цель, представьте себе, достигнута. Ну, смелее!
— А если у меня нету таланту? — спросила какая-то старушка из заднего ряда.
— Есть, — ответил Чебаков, не раздумывая, — обязательно есть, и я его уже, кажется, вижу, вы представляетесь мне прирожденной светской дамой.
И люди стали по одному подходить к столику в углу сцены. И каждому массовик-затейник после непродолжительного раздумья вручал текст наиболее подходящей главной роли.
— Я хотел бы сыграть роль министра, — страшно стесняясь, сказал некий седой, но еще осанистый гражданин. — Дело в том, что до пенсии я был директором, и это дело мне представляется наиболее знакомым...
— И вы были счастливы?
— Нет, не очень, вот если бы министром...
— Тогда попробуйте сыграть клоуна, у вас должно непременно получиться, это вполне почтенная профессия, уверяю вас!
Удивительно, но бывший директор, совсем чуть-чуть поколебавшись, согласился. Удивительно и странно еще и потому что старые люди плохо поддаются переубеждению, в них фантастическим образом сочетается гранитная твердолобость с почти детской доверчивостью, они часто слишком серьезно относятся к самим себе, преувеличивая свои заслуги. Это, пожалуй, первый признак преклонного возраста: потеря ироничности к собственной персоне. Но, как бы там ни было, все эти новопризванные артисты всецело доверились своему режиссеру.
— Я бы изобразил адвоката, — попросил бывший прокурор, — если, конечно, у вас такая роль найдется...
— У меня найдется для вас любая роль, а та, которую вы просите, будет вам в самый раз.
— Я хотела бы попробоваться на кинозвезду, можно? — поинтересовалась старушка в сером парике и с блеклыми редкими бровями. — Я когда-то занималась в самодеятельности, и мне говорили, что у меня несомненный талант...
— И я скажу вам то же самое, только давайте сделаем из вас лучше ткачиху-орденоносицу, вы даже и не представляете, как великолепно будете выглядеть в этом качестве!
— Ну, давайте, вам, конечно, виднее...
— А я в детстве мечтала стать регулировщицей движения планет... —конфузливо прошептала другая пенсионерка.
— Разве такие бывают?
— Нет, но, понимаете, я мечтала...
— Ну, раз мечтали, то будете, а текст я вам подготовлю к завтрашнему дню.
Люди получали роли или обещание создать роль в ближайшее время и уходили. И вскоре осталась одна Аглая Григорьевна.