— Олежек, золотце, — сказала она, непривычно заробев, — а почему бы и мне не принять посильное участие в вашем эксперименте? Может, у вас и для меня найдется какая-нибудь роль, маленькая такая, знаете, чисто наблюдательная...
— Конечно, о чем речь, Аглая Григорьевна! А что бы вы сами хотели?
— Ну, я даже и не знаю, как сказать, ну, я бы хотела, чтобы меня любили все мужчины, это не очень глупо?..
— В общем, не очень, Аглая Григорьевна, но неужели вам не надоели эти ваши однообразные романы с отдыхающими, а они ведь были, во множестве были?..
Никогда никому другому Аглая Григорьевна не простила бы таких слов, а тут даже и ничуть не возмутилась, не оскорбилась нисколько. А приняла как должное, как вполне естественное, словно был этот невесть откуда взявшийся самозванец, поэт непризнанный, по меньшей мере проповедником, ее личным духовником, которые, как известно, давно устарели и не пользуются никакой популярностью; а то и самим господом Богом, перед ликом которого ничего не скроешь, а только и остается, что смирно признавать грехи и каяться.
— В общем, я думаю, — добавил Олег твердо, — что вам в глубине души всегда хотелось быть добропорядочной супругой, любящей матерью, хранительницей очага. Подумайте, ведь хотелось? А у меня как раз и осталась одна такая роль, у вас бы здорово получилось. И как раз она, как вы изволили выразиться, несколько наблюдательная, несуетливая. Так как, берете?
И железная Аглая Григорьевна только искренне закивала. Добавлю сразу, что постепенно нашлись роли и для остальных работников Дома отдыха, включая и неугомонного радиста...
А наутро, когда обитатели заведения проснулись, на улице, вопреки всем календарям, стояло настоящее лето. И благоухала свежей росой трава под окнами, и пели птицы, и новой краской сияли старые, еще вчера унылые корпуса. Только пруд не успел полностью оттаять за ночь, но обширная полынья плескалась возле пирса, и вода в ней была уже вполне теплой, пригодной для купания при любом состоянии здоровья.
Люди проснулись с каким-то давно позабытым весельем в сердце и высыпали на улицу с пляжными полотенцами через плечо. Сперва опасливо, а потом и совсем бесшабашно стали бросаться в воду, в которой, как выяснилось, невозможно утонуть и которая по вкусу точь-в-точь напоминала воду Черного моря, самого, как известно, синего в мире.
Оказалось, что это и было началом всеобщего спектакля. И только те, кому Олег еще не успел написать роли, ходили, как потерянные. И он спешно снабдил их нужными словами, и они мгновенно переменились.
Люди выходили из воды молодыми и даже уже загоревшими. Они знакомились по новой и сразу поголовно влюблялись друг в дружку, напрочь забывая о том, кем были они еще вчера.
Аглая Григорьевна привела на утреннее купание сразу пятерых, взявшихся неведомо откуда ребятишек, неужели бутафорских? — но они выглядели абсолютно живыми и настоящими, и сама она была удивительной. Все мужчины не могли оторвать от нее глаз и смотрели на нее, как на недоступное для личной собственности произведение искусства.
Все чувствовали себя тем, кем хотели чувствовать себя всю жизнь, а если не хотели, так теперь увидели, как прекрасно то, о чем они даже и не мечтали никогда. Ну, а раз чувствовали, значит и были. Они помнили, что проводят в Доме отдыха заслуженный отпуск, в котором все равны. И министр, и клоун, и кинозвезда, и командир ракетоплана.
Как быстро пролетели дни заезда! Но никто не думал о будущем, потому что настоящее было беспредельно прекрасным.
О будущем думал Чебаков. И он видел, что люди слишком отвлеклись от реальности, что его пьеса получилась гениальной, но как ее безболезненно завершить, он не знал. То ли опыта не хватало, то ли чего другого. А в общем, ему больше нечего было делать в Верхне-Фугуевском и надо было снимать декорации, смывать грим.
«Завтра снова замерзнет пруд, выпадет снег, кончится навсегда молодость — как переживут это бедные мои старички? — думал Чебаков. — Что станется с Аглаей?»
Но он уже не мог больше ничем помочь этим людям, его энергия была на исходе. Сон в тот вечер долго не приходил, а потом навалился сразу. Глухо шумели всю ночь сосны.
А утром Чебаков первым делом выглянул в окно и увидел необъятную голубую даль. Он протер глаза, быстренько натянул брюки и в тапочках на босую ногу выбежал на крыльцо. Снега не было и в помине. А со всех сторон, на сколько хватало глаз, плескался океан. И только Дом отдыха, с прилегающим лесным массивом, маячил единственной сушей среди кошмарных пучин...
С тех пор прошло много лет. Верхне-Фугуевский Дом отдыха сочли без вести пропавшим, сильно поудивлялись на этот счет, погоревали, кому полагалось, повздыхали, кто притворно, а кто и натурально, придумали сносное объяснение феномену, да и все. Что еще сделаешь?
А на острове длится и длится бесконечный солнечный день. Спектакль идет сам по себе, веселые, жизнерадостные, любящие и любимые люди окружают Чебакова. Последний день их заезда, похоже, никогда теперь не кончится, и они всем довольны, их только слегка раздражает затесавшийся невесть как в их молодую компанию угрюмый, вечно чем-то недовольный, единственный в Доме старикашка. Раздражает, но не очень. В основном они его не замечают, была нужда!
А этот старикашка не кто иной, как сам Олег Чебаков. И он чувствует себя единственной реальностью в этом придуманном им мире, потому что только на него здесь и распространяются неумолимые законы вечного времени.
А остров все блуждает и блуждает где-то между Черным и Беринговым морями, а может, и между двумя разными Вселенными. Надо бы попытаться определить координаты, но Чебаков этому делу не учен, да и солнце здесь никогда не заходит.
ИСПОЛНЕНИЕ МЕЧТЫ
Очень многим людям свойственно всю жизнь прожить восторгами молодости. И ведь это прекрасно — любить всю жизнь женщину, которая когда-то, страшно давно, была первой на деревне красавицей и которая теперь... Нет, лучше не надо. Старые люди поют на пределе чувств песню о том, как много золотых огней на улицах Саратова, с неизбывным восторгом смотрят фильм «Волга-Волга», а новые песни, новое кино отвергают.
Они целиком там, в своем молодом далеке, где были они сильными и красивыми, влюбленными и любимыми.
Их души и умы раз и навсегда наполнились когда-то тем, что могло дать их строгое и скудное время, и уже ничто другое не смогли принять и вместить.
Дядю Гошу в его удалой молодости до самых печенок пронзило непритязательное, но ясное и доступное искусство базарных бесшабашных передвижников, малевавших свои картины на загрунтованной желтой охрой клеенке. Сюжеты произведений были просты и общеприняты, чаще всего они отображали возвышенную любовь в виде ярко раскрашенной парочки хорошо одетых и сытых молодых людей, а также в виде белых лебедей, голубей и других птиц. Встречались сказочные мотивы и даже постепенно возрождавшиеся библейские.
Дядя Гоша как увидел однажды после войны этих художников-продавцов со своими полотнами, так и проникся на всю жизнь стойкой завистью к ним. Не той завистью, которая сушит и точит человека, а тихой и беззлобной, выражаемой простой мечтой: «Вот бы и мне так...» Завистью исключительно таланту неизвестных живописцев, а ни в коем случае не их заработку.
Шли года, одни заботы сменялись другими, уже появился в доме телевизор, случалось, попадали в дяди-гошины руки журналы с репродукциями картин известных всему миру и даже деревне мастеров, альбомы целые доводилось разглядывать, но неизменно перед его глазами возникали клеенчатые лебеди, мужчины в черных тройках с набриолиненными проборами, дамы и мамзели в бантах и с пушистыми кисками на коленях.
Словом, всю жизнь дяде Гоше чего-нибудь недоставало, но больше всего недоставало свободного времени, и вот наступил день, и этого времени стало навалом. И тогда он купил все необходимое. Конечно, было жалко денег, ведь еще же не известно, может быть, ничего и не получится, но старик переступил через эту позорную жалость. Он даже приблизительно не знал о своих рисовальных возможностях, потому что никогда и не пытался их испытать; надо было, конечно, сперва попробовать карандашом на бумаге, как все люди, но ему это как-то даже в голову не пришло. Нетерпение, по-видимому, приперло так, что дальше просто некуда. Со всеми случается.
Стеснялся, конечно, старик. Хотя в доме кроме него да хозяйки уже давно никто не жил. Дети обретались в дальних городах и появлялись только в отпуск, да и то не каждый год. Но он и жены мучительно стеснялся. Голым перед ней появиться он еще мог, пускай и с трудом, но при ней рисовать — сохрани и помилуй!
Через все переступил дядя Гоша, так сильно влекло его непостижимо прекрасное искусство. Мастерскую оборудовал в сарайке, окошко на крыше сделал, все честь по чести. Сарайку запер на замок, чтобы старуха ненароком не заглянула. Конечно, пришлось ее посвятить в тайну, потому что придумать ничего подходящего не удалось, за долгую совместную жизнь дяде Гоше не доводилось обманывать жену, вернее, нужды такой сроду не возникало. Сознался, но не показал.
— Если получится, увидишь, — сказал он, угрюмо краснея, — а не получится, так и нечего... Смотри, соседкам не проболтайся, а то я тебя знаю.
И жена молча отступилась. Правда, ее несколько обидели последние слова, потому что, и муж об этом знал, она болтливой никогда не была. Скорее, пожалуй, трудности с держанием языка за зубами отмечались у него, у дяди Гоши. Но женщина смолчала и лишь подумала про себя, что еще недавно у нее был вполне нормальный, хотя, конечно, пожилой мужик, но как же он, однако, незаметно и враз впал в детство, означающее, как известно, последнюю стадию жизни. Это было очень грустно сознавать, но она промолчала.
На другой же день после основательной подготовки, поднявшись еще до зорьки, дядя Гоша принялся за дело. Первая загрунтованная клеенка уже успела хорошо просохнуть, это вселяло надежду, что краска пристанет отлично.