Дядя Гоша прислушался к себе и услышал то, что и надеялся услышать. Это ворочалось в нем вдохновение, которое он распознал еще много лет назад, но до поры сдерживал и копил. Теперь он дал ему волю. Он взял кисть и решительно окунул ее в белила.
Через два часа картина была полностью готова. На ней густо синел какой-то водоем с поросшими неясной, но весьма зеленой растительностью берегами, а по водоему, надо полагать, плавали два огромных лебедя. Почему-то они получились больше деревьев. Никаких других деталей на картине изображено не было.
Дядя Гоша, потный и лохматый, отступил на два шага и минут двадцать пристально разглядывал свое первое творение. И вряд ли оно ему нравилось, судя по хмурому и даже несколько испуганному выражению лица. Он рисовал деревья зеленой краской, но оказалось, что настоящие деревья вовсе и не зеленые. И вода вовсе не синяя, как он думал всю жизнь. И пропорции явно не соответствовали. А лебеди и вовсе были похожи на кого угодно, только не на лебедей. Дядя Гоша догадывался, что берется за непростое дело, но он не думал, что у него не выйдет совсем ничего. Ведь всеми другими известными ремеслами он, плохо ли, хорошо ли, овладевал. Одно выходило раньше, другое позже, но выходило же. Вполне сходно.
Он снова замазал клеенку охрой, запер мастерскую и ушел в дом. Он забрался на печку и пролежал там весь день. Старуха догадывалась, что произошло, и заговаривать с хозяином страшилась.
Но дядя Гоша вовсе не впал в отчаяние, как показалось его многоопытной жене. Он просто обдумывал свои просчеты, составлял в голове обстоятельный перспективный план штурма не дающегося и манящего искусства. Первая оторопь прошла, он настроился на длительные неудачи и хвалил себя за то, что не связался с этим трудным ремеслом в молодые годы и не загубил себе жизнь. Живопись, теперь он отчетливо понимал, требовала всего наличного фонда времени. И дядя Гоша был готов к этой жертве. Он, конечно, слыхал такие слова, как «талант», «дар божий», но относительно наличия у себя этого самого дара никогда не сомневался. «Комплекс неполноценности» придумали, когда он был уже зрелым человеком.
С трудом дождавшись, когда просохнет грунт, дядя Гоша снова уединился в мастерской. На сей раз он четко продумал композицию, и оставалось только перенести ее на клеенку, что он и сделал — предусмотрительно карандашом. Потом он тщательно подбирал цвета, поглядывая во двор. Его наблюдательный глаз приметил, что цвет окружающей природы зависит, помимо прочего, еще и от расстояния до предметов, от общей освещенности. Уже одно это смутило бы многих, но только не настырного старика. Он взялся за работу не спеша, с удовлетворением чувствуя, что вдохновение и не думало его покидать, а стало быть, все в порядке.
Второй вариант картины, с учетом предыдущих ошибок, получился более трудоемким, но и только. Никакого сходства с действительностью по-прежнему не было. Старик, конечно, помнил, что и у тех полотен, которые вдохновили его когда-то, не все было в порядке, но у него самого выходило хуже.
Не замазывая очередное произведение, он засел за эскизы. Он рисовал все, что взбредет в голову, и за неделю перепортил целую гору бумаги. Звери, птицы, люди, дома, деревья — все выходило уродливым и совсем не похожим на натуру. Если бы бедный старик знал, что даже любой символист и модернист при желании может сотворить лицо, вполне похожее на человеческое, он бы, пожалуй, умер от расстройства. Он этого не знал, но все же чуть не умер. Во всяком случае, спал с тела и как бы полинял. Выходило, что мечта всей его жизни — химера. А это чрезвычайно грустно.
Что заставило дядю Гошу в этот труднейший момент жизни снова взяться за кисть — величайшая загадка. А, видать, этот самый божий дар и заставил, больше, как ни крути, некому. Как он сам себе объяснил этот заведомо бессмысленный порыв? А просто, уж он потом признался, захотелось испробовать какой-нибудь другой сюжет. Вдруг все дело именно в нем? Наивно? Конечно! Но я бы малость подправил: наивно до гениальности!
Новая работа была завершена в аккурат в тот день, когда исполнился месяц дяди-гошиной творческой деятельности. Опять он отступил от картины на два шага и опять увидел, что его труд ни на что не годится. И влюбленные молодые люди, и голуби под карнизом, и самолет-кукурузник на горизонте —все это никуда не годилось. Жизнь казалась иссякшей. И тут сквозь набежавшие слезы дядя Гоша вдруг увидел, что неестественно красные губы влюбленных, обреченные автором вечно тянуться друг к другу и не дотянуться, сомкнулись.
Он протер глаза — никаких сомнений не было. Нарисованные им уроды вопреки признанным нормам клееночной живописи нагло и самозабвенно целовались. В довершение всего, они еще и закрыли глаза от удовольствия.
Пошатываясь, старик вышел на белый свет. Оставив дверь распахнутой настежь, он в прострации ввалился в избу, кое-как взобрался на печь и впал в беспамятство. Из этого состояния его вывела жена.
I— Георгий, Георгий! — завопила она с порога. — Чего это там делается на твоей картине?! I Дядя Гоша моментально пришел в себя и хотел рассердиться на старуху, которая против его воли не удержала бабьего любопытства, но раздумал. Он проворно соскочил с теплой лежанки и кинулся в мастерскую. Старуха последовала за ним.
И он не узнал своего произведения. Это было оно и не оно. Точнее, за несколько часов обстановка на клеенке изменилась неузнаваемо. Главные герои картины сидели в подвенечных нарядах, причем жених-урод по сравнению с довольной жизнью невестой выглядел каким-то слегка потерянным; голубей под карнизом было уже четверо, легко угадывалось, что две новые птицы еще недавно были птенцами. Все птицы были заняты прозаическим копанием в собственных перьях. Кукурузника в небе не было. Дядя Гоша пригляделся и с трудом различил на заднем плане обломки самолета. И он понял, что кромка картины остановила машину прямо в воздухе, и та упала. А людям и птицам просто некуда было деваться от людских глаз. Впрочем, не замечалось, чтобы они стремились куда-нибудь скрыться. .
— Молчи пока, — сказал наконец старик жене, — я и сам ничего не понимаю. Подождем несколько дней, может быть, все это прекратится само собой...
Еще за месяц дядя Гоша создал целую картинную галерею. И все картины неизменно оживали, хотя изображалось на них нечто мало соответствующее реальной жизни. Не ожила только первая размалеванная клеенка, она, очевидно, пострадала от недостатка мастерства. Зато молодожены на второй картине чего только не вытворяли на глазах своего создателя. Видимо, им изнутри ничего такого страшного не мерещилось, и вот уже кривоносая мосластая мадама за что-то вдохновенно лупцевала своего худосочного голубоглазика.
Когда в клубе организовали к какому-то празднику выставку творчества трудящихся, дядя Гоша, страшась насмешек, все-таки отнес несколько своих клеенок. И получился небывалый успех. И уже через пару дней старика пытало выездное правление областной организации Союза художников.
Профессионалы видели перед собой откровенную мазню, махровый и притом устаревший «кич», но мазня жила, в отличие от произведений. великих мастеров всех эпох, которые являлись, в лучшем случае, остановленным прекрасным мгновением. А творения дяди Гоши не были ни мгновениями, ни, тем более, прекрасными, а были они самой жизнью.
И это дико возмущало и обижало профессионалов. Это ни на что не походило. Они ведь часто говорили друг другу, желая польстить, что их картины — сама жизнь, но ведь никто не принимал эти слова абсолютно буквально. А тут этот дурацкий старик, который своими аляповатыми, пошлыми и безвкусными клеенками, сам не ведая, что творит, перечеркивает все мировое изобразительное искусство с многовековыми традициями. Еще хорошо, что все население его так называемых картин сидит в своем пространстве. Страшно подумать, что произойдет, если сумасшедший старик надумает ваять...
Дядю Гошу пытали о том, где он учился, хотя было ясно и дураку, что он нигде не учился; интересовались, как он обдумывает свои образы и как воплощает их на хол... м-м-м... простите, на клеенке; ясно сознавая, что дед все равно ничего вразумительно не объяснит. Даже если и захочет, чего явно не наблюдалось. Дед был угрюм, сдержан, скрытен. И вообще...
А он просто был напуган таким вниманием к своему труду. Он мечтал лишь, что его картины будут висеть в домах односельчан, ну, детей. Но уверенности никакой не было. А тут такое.
А между тем, профессионалы любили всяческих самородков. Любили даже выводить их в люди. Они глядели на работы любителей и как неизбежное подмечали всякие слабости, отсутствие школы, подражание, дилетантизм. Работы деда были ниже всякой профессиональной критики, состояли из сплошных недостатков, никаким талантом не пахли, и все было бы с ним ясно, если б... О-хо-хо...
Выходило так, что вечный клич реализма, воплощенный слишком буквально, рушил все с такой любовью воздвигнутое здание. Ни больше, ни меньше.
Ученые пришли к выводу, что дяде Гоше каким-то неведомым способом удалось проникнуть в двухмерный мир. Что его искусство никакого отношения к искусству не имеет, а имеет прямое отношение к науке. И художники ожили. Как явление науки, они дядю Гошу охотно признали и даже нашли возможным восторгаться им. А ученые явившееся феноменальное явление обосновали и стали его активно изучать.
Ух, сколько они по его картинам диссертаций написали! Ух, сколько бы написали еще, если-бы дверь в двухмерное пространство не закрылась со смертью того, кто ее приоткрыл!
Да, дядя Гоша помер, померли и его клеенки. Остановились. И потеряли всякую ценность.
Они остались висеть по избам односельчан, как и мечталось когда-то старику, но со временем односельчане выкинули умершие полотна. Потому что б момент своей гибели они отражали уже совсем не те возвышенные явления, какие имел в виду автор, они отражали нечто совсем противоположное. А стало быть, права на всеобщее обозрение ради эстетического наслаждения — не имели.