[42].
Это ведь не просто описание прогулки папы с ребенком. Это то, что впоследствии ляжет в основу его «элементарного воспитания»: не стоит учить ребенка каким-то абстрактным, непонятным ему истинам, покажите ему окружающий мир, объясните природу и людей — и это станет лучшим уроком.
Природа, окружающий мир — вот лучшие учителя. Надо только научить ребенка всматриваться и в природу, и в мир, и в окружающих людей.
Такие серьезные педагогические выводы делает папа, просто прогуливаясь со своим ребенком.
Пример с водой появляется в этой записи не случайно. Именно вода — то, что интересует Песталоцци, пожалуй, более всего в окружающем мире. Вода — живая, — вывод для ребенка очевидный, не случайно он прощается с ней. Вода — это чудо природы. Мало того что она живет в движении, в отличие, скажем, от неподвижных кустов и деревьев. Так она еще и обретает разную форму: снег, дождь, туман, лед — это ведь все вода. Ну разве не чудо? Обрати на него внимание, и тебе не придется долго рассказывать сыну о чудесах природы…
Разве не очевидно, что эти выводы куда интереснее и важнее для Песталоцци, чем любая наука Чиффели?
«…ты должен с твоим [педагогическим] искусством неслышно идти рядом в тот момент, когда птица увлекательно чирикает и червяк ползет по листу, — прекрати свои словесные упражнения: птица, червяк учат лучше, учат большему. Молчи»[43].
Как вам такие заметки начинающего фермера?
Песталоцци воспитывал своего сына так, как его самого воспитывал дед: объяснял все, что было непонятно; много разговаривал; никогда и ничего не заставлял делать, считая, что ребенок должен заниматься тем, к чему у него есть тяга.
В результате, когда мальчику было 13 (!) лет, он поступил в институт Пфеффеля в Кольмаре. Великий педагог воспитал своего сына вундеркиндом. Неизвестно, чего бы смог добиться в жизни Яков Песталоцци, но он рано умер, успев, однако, жениться и оставить после себя сына Готлиба, к которому в конце жизни Песталоцци и уедет умирать.
Но это будет позже. Много-много позже.
А пока Песталоцци обучает маленького сына, записывает результаты наблюдений, постепенно обретая веру в то, что нет на свете занятия лучше, интереснее и достойнее, чем помочь образоваться другому человеку.
Именно в общении с собственным ребенком осознать, что твое призвание — педагогика, — возможен ли более нормальный и естественный путь для будущего гения педагогики?
О господин по имени Призвание! Вы — одно из величайших чудес на земле! И то, что мы, люди, иногда стараемся заглушить Ваш, Призвание, зов, вовсе не умаляет Вашей силы. Вы очень хорошо знаете: лишь тот, кто подружился с Вами, может рассчитывать на счастливую жизнь.
Счастлив и мудр тот, кто, преодолев первоначальный хаос пути; переболев юношеской романтической тягой к борьбе со всем плохим во имя всего хорошего; расставшись с безумной, в сущности, но такой притягательной идеей стать таким же, как все, — нашел-таки в себе силы выйти на дорогу Призвания. И дальше шагать по ней, ни с кем специально не борясь, но всё преодолевая.
Кто он таков, этот всевластный господин по имени Призвание?
Призвание — это то, ради чего нас призвали на эту землю. (Призвание и призыв — однокоренные слова, кто не в курсе.)
Призвание — это не поиск благ или престижа, но неутолимая жажда любимого дела. Та же любовь, если угодно, но не к человеку, а к делу.
Вообще, если вдуматься, они очень близки — господин Призвание и госпожа Любовь. И если человеку посчастливилось отыскать и то и другое, его жизнь станет осознанной и счастливой, какие бы препятствия ни создавал Господь (судьба) на пути человека.
Волюнтатерапия работает и здесь: нет такой силы, которая способна убить призвание, которое равно желанию. И если человек почувствовал, ради чего он в этот мир призван, но этого зова не услышал, — он обречен на вечное прозябание и неутолимую тоску.
Это все равно, что потерять любовь…
Но если почувствовал… С пути его уже не сбить никогда и ничем.
Песталоцци строил Нейгоф, чтобы заниматься там сельским хозяйством. Он придумал себе такое желание, и какое-то время оно даже вело его.
Но оказалось: усадьба нужна вовсе не для этого, а для проявления подлинного желания педагогического гения. Обретения того призвания, которое с этого момента будет вести его по жизни и приведет в сонм самых знаменитых людей мира.
И о нем напишут книгу в серии «Жизнь замечательных людей». Даже две, с разницей в каких-то 90 лет…
И все это в первую очередь потому, что человек услышал зов господина Призвание, не испугался его и на всю жизнь отдал себя ему в плен.
Само слово «призвание» в нынешнем его значении, как главная жизненная задача человека, появилось лишь в конце жизни Песталоцци, поэтому не стоит искать его в произведениях швейцарского гения. Он формулирует его иначе, замечательно и точно — «удовлетворение требований земного существования»[44].
Это не просто красивая фраза, хотя, безусловно, очень красивая, но вполне конкретное понимание сущности человеческого бытия. У жизни есть определенные требования к человеку. И первое из них: понимание и реализация того, ради чего человек на землю призван.
Это требование, понимаете, да? Не просьба.
А требование должно быть непременно удовлетворено.
Песталоцци честно пытался стать таким, как все — обычным фермером, ходить по воскресеньям в церковь, растить детей и чудесно себя чувствовать.
Не получилось. Победило призвание, тут же определив высокие цели будущего.
«Бедный и в унижении живущий народ бесконечно трудно воспитывать просто и природосообразно»[45].
Цель была определена и сформулирована: воспитание бедного народа.
Для достижения ее понадобилось ни много ни мало — вся жизнь.
Однако господин Призвание вывел нашего героя на верную дорогу. И, уверяю вас, он с нее уже не сойдет.
Часть шестая. Нейгоф
В 60-е годы XVIII века по дорогам Швейцарии брели сотни бездомных, нищих детей, не имеющих ни крова над головой, ни средств к существованию.
У некоторых из них не было ни отца, ни матери. Однако нередко случалось так, что родители выгоняли детей из дома, не представляя, что с ними делать. Увы, у тех, кого не выгоняли, жизнь бывала немногим лучше.
Песталоцци все это видел. Стремление помочь нуждающимся рвало душу. Призвание настойчиво подсказывало, что надо делать.
В сознании нашего героя постепенно укрепляется мысль о необходимости создания сиротского приюта…
Стоп. Тут нам придется ненадолго прервать наше повествование для еще одного, причем абсолютно нелирического отступления.
Для того чтобы понять уникальность и подлинную революционность того, о чем писал и что старался воплотить в жизнь Иоганн Генрих Песталоцци, нам неплохо бы ответить на вопрос: а как, собственно говоря, в конце XVIII века общество относилось к детям?
Повторим еще и еще раз, время — тот фон, без которого человек выглядит весьма и весьма блекло.
Нам, жителям века XXI, представляется абсолютно естественным, что мы с рождения любим свое чадо, покупаем ему игрушки, заботимся о нем и так далее. Сегодня всерьез стоит вопрос об излишней заботе о детях, когда ребенку и метафорически и буквально не дают шага ступить самостоятельно. Есть иная крайность: иные родители боятся, чтобы ребенок не вырос избалованным, то есть всерьез опасаются его «перелюбить».
И нам представляется, что так к детям относились всегда.
Отнюдь. На самом деле, отношение общества к ребенку претерпевало огромные изменения, пожалуй, не меньшие, нежели отношение общества к женщинам. (Не позабыли еще, что женщины Швейцарии получили право голосовать лишь в 1971 году?)
Иоганн Генрих Песталоцци создал универсальную систему воспитания; создал ряд учебных заведений, продемонстрировав, каких практических результатов можно добиться, обучая детей по этой системе; кардинально изменил отношение матери к своему предназначению; заставил общество принципиально иначе относиться к профессии учителя.
Все это можно сформулировать несколькими словами: Иоганн Генрих Песталоцци совершил переворот в отношении общества к детям.
Согласитесь, это невозможно понять, не разобравшись в том, а что именно он перевернул.
Начнем с начала. А именно с того момента, когда человек только рождается на свет.
Вот что пишет исследователь о том, как во времена жизни нашего героя (впрочем, и до и после) относились к младенцам: «…На основании тех же самых критериев, которые исключали из человеческого рода дикарей, из него последовательно исключались и человеческие детеныши. Ведь подобно дикарям, младенцы не умели рассуждать, говорить, вертикально стоять и ходить. <…> Человек, наделенный логическим мышлением, исходя из очевидных фактов, должен был заключить, что его потомство рождается в состоянии, лишь приближающемся к уровню человека. Ребенок, по мнению Томаса Хукера, жил жизнью животного»[46].
Помните, что писал Песталоцци, когда родился его сын? Не позабыли эти нервно-восторженные вскрики, этот невероятно страстный разговор с Богом об ответственности за только что появившуюся жизнь?
Такое отношение, надеюсь, близкое и понятное нам, — в конце XVIII века вполне можно считать уникальным.
В те годы люди относились к малышу, как к существу, больше похожему на животное, которому еще только предстоит стать человеком. Сегодня мы с ужасом читаем, что в XVIII веке у некой, условно говоря, госпожи Х из четырех родившихся детей — двое умерли. Разумеется, всякая смерть ужасна. Но госпожа Х была убеждена: те двое, что выжили и выросли — люди. А умерли некие существа, которым еще только предстояло воплотиться в людей. Не воплотились. Жалко, разумеется, все равно. Но меньше и по-другому.