Младенец — не человек. С такого отношения начиналось общение родителей и детей. И входило в привычку на многие годы.
Только в середине XIX века перестали использовать алкоголь и слабые наркотики для того, чтобы ребенок быстрее засыпал и не мешал своими криками родителям. Это явление распространилось до такой степени, что на улицы выходили демонстранты с требованиями: «Прекратить давать младенцам алкоголь!»; «Запретить продавать в аптеках детское снотворное, в состав которого входили легкие наркотики!»
Производство игрушек для детей было налажено лишь в XIX веке, а так — играли, чем придется. Первый завод по производству елочных игрушек открылся только во второй половине XIX века — в 1867 году.
Согласитесь, эти факты тоже, в немалой степени, характеризуют пренебрежительное отношение общества к ребенку.
Великий педагог Мария Монтессори пишет о приходе ребенка в этот мир, используя евангельскую цитату о явлении Иисуса Христа: «Он пришел к своим, и свои Его не приняли» (Ин. 1:11)[47].
Если сравнение может быть великим, то сравнение Монтессори именно таково. Ребенок приходит в этот мир, приходит к своим, а свои его не принимают. Сравнение — на века!
Не принимать тоже можно по-разному. Можно, как в наше время, начинать его изо всех сил воспитывать, игнорируя его Божественное (Природное) начало. А можно, как в веке XVIII, начинать его угнетать, заставляя бесконечно работать. Относиться к нему хуже, чем как к рабу — как к собственности.
В те годы дети начинали работать — внимание! — с пяти-шести лет, трудились по 14–18 часов, выполняя те обязанности, которые были им по силам. Речь идет не о помощи по дому, но о работе в полях, на фабриках и заводах.
Лишь к концу жизни Песталоцци был издан закон об охране детского труда. Это был очень прогрессивный закон! К работе не допускали детей младше девяти (!!!) лет, и рабочий день ограничивался… восемью часами?.. как бы не так! Девятилетние дети имели право законно работать 12–14 часов!
Одна маленькая, но деталь, характеризующая отношение к детям: на фабричные окна цехов, где дети стояли у станка, вешали шторы, чтобы ребенок не отвлекался на вид из окна. По 12–14 часов ребенок работал в душном, плохо освещенном помещении…
Как известно, первым привлек внимание к несправедливости детского труда знаменитый реформатор Роберт Оуэн. Знаете, когда это случилось? Лишь в начале XIX века!
Та же Монтессори заметила: «…не совсем правильно называть отца и мать творцами ребенка. Лучше бы сказать так: строителем человека является ребенок. Ребенок — отец человека»[48].
Не правда ли, потрясающая и навсегда актуальная мысль?
Монтессори уважала детей, видела в них людей, которые многому могли научить взрослых. В этом, как и во многих других смыслах она продолжала то, что делал Песталоцци.
Но если бы вы процитировали эти слова Монтессори в любой швейцарской семье того времени, вас подняли бы на смех. Ребенок — не человек. Сначала — совсем не человек, с возрастом — не совсем человек. Чему он может научить? Как он может повлиять на взрослых?
Его самого надо учить и воспитывать. И единственный помощник в этом — страх.
«Педагогическое действие страха очень сомнительно, — замечает наш великий соотечественник, последователь Песталоцци Константин Ушинский. — Если и можно им пользоваться, то очень осторожно, всегда имея в виду, что смелость есть жизненная энергия души»[49]. Песталоцци специально следил за тем, чтобы в его школах не поселился страх. Швейцарский гений был убежден, что страх выхолащивает личность. Если ребенок живет под действием страха, понять его природу невозможно.
Однако именно на страхе строилась и жизнь многих швейцарских семей, и всех швейцарских школ.
О том, как работала, условно говоря, система образования в те годы, — мы уже говорили, не станем повторяться.
Лишь напомним об этом ужасе, обратившись к словам нашего героя: «Друг! Скажи мне, может ли удар меча, падающего на шею преступника и лишающего его жизни, произвести на его тело большее действие, чем то, которое производит на душу ребенка переход от продолжительного, прекрасного руководства природы к жалкому ходу дела в школе?»[50]
Заметим, что в этой самой обстановке, при таком отношении к детям, наш герой жаждал строить не просто школу, но школу — народную, для обучения простых людей. Он исходил из того, что «бедность или богатство не могут и не должны оказывать существенного влияния на образование человека»[51].
По сути, Песталоцци говорил о праве на образование, которым должен обладать любой человек вне зависимости от достатка.
Через 15 лет Великая французская революция провозгласит всеобщее право на образование. Однако этот призыв будет принят отнюдь не всеми даже через десятилетия после победы над французской монархией.
Знаете ли вы, например, что в далекой России противником образования народа, врагом создания народных школ выступал не кто иной, как знаменитый собиратель фольклора Владимир Иванович Даль. Довольно жестко он утверждал, что грамотность только испортит простого человека.
С ним спорил Константин Ушинский, из слов которого, кстати, отчетливо проглядывает и позиция самого Даля: «Правдивые факты, приводимые г. Далем, свидетельствующие о том, как быстро и в каком множестве портятся наши бедные грамотеи, показывают не то, как вредна грамота для русского человека, но то, до какой страшной степени заражена та среда, в которую вводит их грамота, и как беззащитен и безоружен остается в ней простой и, может быть, прекрасный человек»[52].
Владимир Иванович Даль — образованнейший, умнейший, хорошо знавший народ человек, был против создания народных школ…
Даже трудно себе представить, с каким сопротивлением сталкивался Песталоцци, настаивая и в своих романах, и в статьях, и, главное, в практической работе на необходимости создания школ для народа.
Это была не просто смелая, но по-настоящему революционная идея.
По своим взглядам на воспитание, на детей Песталоцци, безусловно, был человеком будущего. Его воззрения вовсе не коррелируют с тем, как относились к образованию в его годы, но абсолютно соответствуют взглядам великих педагогов будущего.
Не случайно в «Нелирическом отступлении» я обильно цитирую тех, кто будет работать после Песталоцци. Ну, разве не поразительно, насколько точно отражают его взгляды слова тех, кто будет образовывать детей через много десятилетий после него?
Сам Песталоцци очень точно заметил: «Я умер для своего времени. Мир, современность больше не мой мир»[53].
В обстановке абсолютного пренебрежения к детям, когда никто не видит в них людей; когда вся система образования держится на страхе; когда матери не понимают, что воспитание детей — это их главное, высокое предназначение; а чиновникам совершенно не ясно, зачем и как учить детей бедняков, — вдруг, словно с другой планеты, является человек, чьи педагогические взгляды опережают современников на десятки лет…
Я хотел бы закончить наше «Нелирическое отступление» словами еще одного гения педагогики, который сильно испытывал влияние нашего героя. Это Януш Корчак. Свою великую книгу «Как любить ребенка» он начинает такими словами: «С ранних лет мы растем в сознании, что большое — важнее, чем малое»[54].
Иногда мне кажется, что Песталоцци словно бы перевернул бинокль: дети для него стали больше взрослых. Они — главное. Они — смысл и суть.
Но это вовсе не значит, что с этого момента у него все стало получаться.
Мир, который искренно считал, что дети не совсем люди, — вовсе не жаждал помогать безумцу, думающему иначе.
Мир с привычными представлениями. И один человек — непохожий, другой, единственный.
Вечное противопоставление.
Итак. 1774 год. Нейгоф. Усадьба Песталоцци.
Его фермерство хиреет. Ясно, что надежды на процветание с помощью сельскохозяйственной деятельности не оправдались. Нужна другая идея.
И она все отчетливее зреет не столько в голове, сколько в душе нашего героя: создать в Нейгофе, в собственном доме, приют для детей-сирот…
…Вообще, если бы надо было подбирать эпиграф к судьбе Иоганна Генриха Песталоцци, нам снова помог бы Борис Пастернак.
Помните:
Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.
И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только. До конца.
Конечно, можно было бы утверждать, что Песталоцци как раз не умел отличать поражения от победы. Или, например, еще красивее: наш герой превращал любое поражение в победы.
И это все было бы правдой, да не совсем.
Иоганн Генрих Песталоцци попросту не жил в такой системе координат, где существуют поражения и победы.
Тут ведь вот что важно понять: разгромы и проигрыши возможны только там, где есть соревнование, чаще всего, — с системой; или с обществом, или с самим собой, наконец.
Песталоцци жил, ни с кем не соревнуясь и ни с чем не воюя. Просто жил так, как ему казалось правильным.
Если угодно, я бы сравнил его с локомотивом, который однажды выехал из пункта А и отправился в пункт В. Где А — это детство, дом, дед, а В — это счастье, или как минимум нормальная жизнь возможно большего количества бедных детей.
Паровоз или электричка ведь ни с кем не воюют. Просто едут себе вперед и всё. Возникают какие-то препятствия — преодолевают. Когда быстрее, когда медленнее.