Удивительно, не так ли?
Вот сидит за столом человек — уставший, отчаявшийся, потерявший, как ему самому искренно кажется, ни много ни мало — дело жизни. У которого нет денег, больна жена, а ребенка скоро надо будет отправлять учиться, но не ясно, на какие средства.
И вот этот самый человек начинает свою первую книгу не с нытья, не с плача о неудаче, но с постановки самых главных вопросов человеческого бытия.
Таков Песталоцци. Он всегда сам себя ощущал вовсе даже не чудаком, а гражданином мира, Вселенной.
Как, может быть, ни покажется парадоксальным, это ощущение себя, если угодно — жителем Вселенной всегда спасало нашего героя в самые тяжелые моменты жизни. Он учит воспитывать детей не для чего-либо, а для того чтобы они улучшили качество человечества. Иной подход ему не интересен.
Об этом — его первая книга «Вечерние часы отшельника».
Его книга афоризмов — быть может, одна из самых возвышенных книг о воспитании, которые когда-либо писало человечество.
Судите сами.
«Стремясь удовлетворить свои потребности, человек находит путь к этой истине в глубинах своей природы. На этом пути младенец у груди матери, насытившись, познает, чем является для него мать, которая будит в нем любовь и благодарность».
«Человек, отец своих детей! Не направляй их ум на очень отдаленные предметы, пока не окреп еще на изучении близкого, и избегай принуждения и напряжения».
«Отчий дом, ты школа нравов и государства!»[73]
Работа идет стремительно. Переносить на бумагу свои мысли, как бы беседуя с невидимым собеседником, оказалось занятием и интересным, и спасительным.
Благодаря стараниям Фюссли первая книга Песталоцци «Вечерние часы отшельника» вышла из печати в 1780 году.
И не имела никакого читательского успеха. Вообще. Попросту говоря: она с треском провалилась в продаже.
Во все века читателей интересует не некий возвышенный взгляд, а конкретный совет. А еще — хорошо бы, чтобы этот совет был включен в рамки какого-нибудь сюжета, желательно дидактического или сентиментального, и чтоб — люди были живые, и мораль в конце.
Фюссли был прав.
«Вечерние часы отшельника» имели, пожалуй, лишь один положительный результат: наш герой понял, что писать книги — интересное занятие. А коли так — у него, наконец-то, появился азарт.
Иоганн Генрих Песталоцци приковывает себя к столу и начинает сочинять. Пишет истово, страстно — как все, что он делает в жизни, — не поднимаясь по многу часов.
Откуда этот человек берет силы? Как ему удается — повторю еще раз — любую неудачу превращать в трамплин, чтобы еще быстрее лететь в будущее? Почему он не сдается никогда, даже в таких ситуациях, когда другой бы уже скурвился и спился?
Можно, конечно, считать, что наш герой — эдакий паровоз, сносящий любые препятствия на своем пути и мчащийся к цели. Такой образ. Мне нравится моя метафора.
Только она ничего не объясняет. Как же так? Не раз, не два, но — постоянно: упирается в препятствие, кажущееся непреодолимым, отталкивается от него и — летит в будущее!
Характер? Божий Промысел? Чудо? Все это вместе плюс что-то неясное?
Нет ответа. Так бывает с гениями — не все, что с ними происходит, возможно разгадать.
Остается только пример для нас. Если, конечно, получится его взять.
В это время слухи о сумасшествии Песталоцци стали распространяться с особой силой и страстью. Они имели, я бы сказал — массовый характер.
Этому, в немалой степени, способствовал тот факт, что наш герой… сжигал написанные им произведения. Не раз, не два — шесть!
Песталоцци сжег шесть своих повестей только по той причине, что они ему не нравились. Ему казалось стыдным их печатать, и он их уничтожал!
Представляете картину? Человек, находящийся на грани нищеты, целыми днями пишет и сжигает написанное, хотя Фюссли утверждает, что на любой книге можно попытаться хоть что-то заработать.
Но Песталоцци нужна не любая книга, а та, которой он будет вправе гордиться. Никакие другие ему не интересны…
Наш герой не делает тайны из того, что он сжигает свои рукописи. Ему это представляется вполне естественным: зачем сохранять книгу, если она кажется тебе неудачной?
Снова вспоминается Борис Пастернак: «Не надо заводить архива, / Над рукописями трястись».
Песталоцци так и делает, будто каким-то мистическим образом знает строки, которые будут написаны через века.
Слухи о сумасшедшем человеке, который сначала собрал в своем доме беспризорников, а потом пишет и тотчас сжигает свои произведения, распространяются далеко за пределы Нейгофа.
Иначе как «сумасшедшим» Песталоцци уже не называют. Все жалеют Анну, не понимая, почему она никак не уйдет от своего безумца.
Как нередко случалось в жизни нашего героя: впереди только пустота и бездна.
И вот тогда…
Песталоцци вспоминает: «Последним рассказом был „Лингард и Гертруда“. Их история, сам не знаю как, вылилась из-под моего пера и сама собой развернулась, между тем, как у меня в голове не было ни малейшего плана, даже мысли о нем не было. Через несколько недель книга была готова, а, собственно, я и не знал, как это у меня получилось. Я чувствовал значение книги, но как человек, во сне ощущающий цену счастья, которое ему как раз снится»[74].
Я давно заметил: память — это не шкаф, открывая полки которого мы достаем нужное воспоминание, а скорее кинофильм, который мы снимаем сами, с годами делая его то более, то менее красивым.
Как мы уже говорили, чаще всего наши воспоминания не совсем соответствуют тому, что было на самом деле. Это происходит не специально, просто таково свойство памяти.
Конечно, первая часть романа появилась довольно неожиданно. (Всего Песталоцци написал четыре части этого романа.) Включился главный помощник Песталоцци во всех делах — страсть, и он сочинял так, будто кто-то водил его пером.
Долгое время нашему герою мешало писать то, что он хотел заниматься не литературой, а педагогикой. Трудно свыкаться с мыслью, что теперь литература — главное дело твоей жизни.
Именно во время работы над первым и главным романом пришло понимание того, как объединить две эти истории: с одной стороны, страстное желание посвятить себя воспитанию, с другой — необходимость зарабатывать на жизнь литературным трудом.
Господин Призвание, уж если взял за руку, — не отпустит. И все житейские передряги, а подчас и трагедии в конечном счете оказываются бессильными перед доброй силой Призвания.
Песталоцци писал произведение, в котором хотел сформулировать все то, что понял в Нейгофе, и даже реализовать — правда, на бумаге — то, что в жизни реализовать не удалось. Книга спасала от ощущения педагогического краха.
Нет, не просто писатель сочинял роман, — но педагог! Со своим абсолютно своеобразным, заглядывающим в будущее, пониманием педагогики.
Кажется совсем неверным поверить автору и считать, что этот главный его роман написан с ходу, необдуманно, без плана. Это не так.
Когда мы побольше узнаем о «Лингарде и Гертруде», мы убедимся: книга написана по вполне определенным лекалам. Это не некий выплеск эмоций. Это очень четко спланированное произведение литературы.
Скажем даже больше: предчувствуя роман, а потом придумывая его, наш герой даже, некоторым образом, специально готовился.
Именно в это время Песталоцци стали часто замечать в трактире. Он особенно не пил, не ел — наблюдал, как разговаривают между собой простые люди, приходящие сюда передохнуть. Вдохновлялся людьми — их разговорами, их лицами, их переживаниями. Писал не записки одинокого отшельника — скорее, записки наблюдателя.
Закончив и перечитав свой роман, Песталоцци, разумеется, понял, что он плох. Написан неправильно, к тому же — с ошибками. (Песталоцци всегда стеснялся своей безграмотности.)
Сама история и идеи романа Песталоцци были симпатичны. Но внутри жила паника, что «Лингарда и Гертруду» постигнет участь «Вечерних часов отшельника», и роман окажется никому не интересен просто потому, что написан плохо.
Песталоцци — слава богу! — это произведение сжигать не стал. Он поступил неожиданно: наскреб денег (часть дал Фюссли) и отнес первые главы своего произведения некоему профессиональному писателю (имя его история не сохранила), чтобы тот за плату все отредактировал, поправил ошибки, короче говоря: сделал все, как положено.
Как в душе Песталоцци уживались: абсолютная убежденность в правоте собственных педагогических выводов с какой-то детской неуверенностью в себе, — еще одна из загадок нашего героя.
Писатель переписал, как положено. Песталоцци пришел от переделки в ужас.
Готовый роман — вполне себе сентиментальный, дидактический и с моралью на конце — лежал перед ним на столе.
Денег не было.
Песталоцци то казалось, что его роман — удачен, то он приходил в ужас от написанного.
Выход оставался один: рискнуть и напечатать.
Разные исследователи жизни и приключений нашего героя описывают то, как роман вышел в свет совершенно по-разному. Поскольку я, как вы догадываетесь, в те годы не жил, мне остается предложить вам два варианта. Оба, надо сказать, красивые.
Вариант первый. Фюссли знакомит Песталоцци со своим братом — художником. Брат-художник потрясен писательским даром нашего героя и практически заставляет брата-издателя издать роман. Успех. Всеевропейская слава.
Вариант второй. Песталоцци показывает роман своему благодетелю Исааку Изелину. Тому «Лингард и Гертруда» нравится настолько, что он относит роман собственному издателю, который очень ценил Изелина, и тот не только издает роман, но и сразу выплачивает Песталоцци гонорар. Успех. Всеевропейская слава.
Первая история — про дружбу и братство. Вторая — про дружбу и покровительство.
Обе, на мой взгляд, весьма красивы. И так ли уж нам важно, каким именно образом книга попала к читателям?