нет?
«…Наши антипсихологические школы, в сущности, не что иное, как машины для уничтожения всех результатов силы и опыта, пробужденных в них [детях] самой природой»[15].
Подобные высказывания, на которые Песталоцци «вдохновила» его собственная учеба, в изобилии рассыпаны в его работах. Он боролся с антипсихологическими школами, не понаслышке зная, что они такое, но, можно сказать, кровью впитав весь этот негативный опыт.
Песталоцци очень хорошо понимал, как учить не надо. И, изобретая свой метод, действовал как бы от противного, стараясь делать так, как в антипсихологических школах не принято. Другими словами, — основывая такие школы, которых никто до него не организовывал.
Отношения Песталоцци с одноклассниками тоже складывались не просто. В школе существовало четкое и жесткое деление на богатых и бедных. Абсолютная кастовость. Богатые объединялись, чтобы подтрунивать над бедными. Над немногочисленными детьми крестьян, которые все же решились переехать в город, откровенно издевались, раздавая тумаки направо и налево.
Бесконечные драки никого не удивляли, учителя зачастую просто ленились их останавливать: мальчишки, мол, сами разберутся.
Наш герой относился к «клану бедных», поэтому ему нередко попадало. Он не раз приходил домой с синяком под глазом. Мама и Бабэль плакали, жалели его и не уставали убеждать, что он — самый лучший.
Эта поддержка не просто помогала — спасала.
Трудности в общении возникали еще и оттого, что наш герой принадлежал к тому сорту людей, которые сами не очень охотно идут на контакт. Мы уже говорили, что привычных мальчишеских развлечений он не любил никогда, поэтому на перемене запросто мог, не выходя из класса, читать книжку или просто стоять у стенки, наблюдая за происходящим.
За всю свою жизнь Песталоцци так и не научился отвечать грубостью на грубость. А в школе это умение было совершенно необходимо.
Мальчишки бегали за ним с криком: «Вот чудак из чудаков из страны чудаков!» Песталоцци позже рассказывал об этом в своих воспоминаниях, но не с болью, а, скорее, с каким-то бойцовским восторгом.
Он не любил, а значит, не умел драться. Но всегда был готов постоять и за себя, и за других. Например, всегда защищал детей, приехавших из деревни, над которыми в школе издевались все — и ровесники, и учителя. Иногда кулаками — за что немедленно получал очередной синяк. Иногда словами.
В детских драках Песталоцци помогало то, что он всегда дрался, хоть и неумело, но зато остервенело и бесстрашно. Изучая жизнь моего героя, я поймал себя на мысли, что, кажется, этому человеку страх не был присущ вовсе. Ни в мальчишеских драках. Ни в разговорах с сильными мира сего. Ни в борьбе с, казалось бы, невыносимыми обстоятельствами.
Много позже наш герой с голыми руками бросится на вооруженного французского солдата армии Наполеона, который пришел забирать у него школу. Эта бесстрашная бесшабашность — результат школьных битв.
Песталоцци мог потребовать, чтобы преподаватель попросил прощения у ребенка за несправедливое наказание. Стоял перед учителем, глядя ему прямо в глаза — маленький герой — до тех пор, пока тот либо не уходил в гневе, либо не бурчал что-то извинительное.
Над ним продолжали издеваться, считать его чудаком, как могли — завлекать в мальчишеские драки, но определенное уважение он все-таки завоевывал уже хотя бы тем, что вел себя не так, как принято, не так, как другие.
Однажды произошло событие, которое сильно изменило к лучшему отношение одноклассников к нашему герою, подняв его авторитет.
В городе случилось небольшое землетрясение — случай редчайший для этих мест. Учитель и все ученики в страхе выскочили из школьного здания на улицу, побросав все свои вещи. Песталоцци — единственный, не боясь новых толчков, не паникуя, совершенно спокойно собрал в классах все, что мог, и вынес на улицу книги и верхнюю одежду одноклассников.
Странность и своеобразие этого мальчика заключались еще и в том, что он никогда не участвовал в «борьбе за власть», которую постоянно ведут мальчишки любой эпохи.
Он не хотел мериться силой, ему не хотелось непременно быть первым — ни в учебе, ни в отношениях. Он просто существовал, ни за что не борясь.
Песталоцци не старался найти уважение ни у товарищей, ни у учителей. Домашний ребенок, он слишком хорошо знал, что такое подлинные уважение и любовь, чтобы искать их где-то на стороне, тем более в ужасной и бессмысленной школе.
Иоганн Генрих возвращался к себе домой или — летом — уезжал к деду, где находил полное понимание и поддержку. Этого ему было вполне достаточно, чтобы ощущать себя полноценным молодым человеком.
Его участие в школьной жизни всегда было вынужденное: кого-то защитить, с кем-то поспорить. В забавах и сомнительных радостях школьной жизни он участия не принимал.
Точнее всего, наверное, будет сказать про Песталоцци, что в школе он оставался наблюдателем. На уроках дедушки — участником, а тут — сторонним наблюдателем за жизнью, которую необходимо было пережить, чтобы развиваться дальше.
Результаты этих наблюдений оставались внутри — в душе и в сердце. Они выплеснутся потом, в его собственных школах, которые во многом строились, как антитеза тому, что он, как говорится, «на собственной шкуре» испытал в детстве.
Весной 1763 года семнадцатилетний юноша поступил в цюрихскую школу Коллегиум Каролинум — учебное заведение, которое готовило и к духовной карьере, и к различным светским профессиям гуманитарного направления.
Говоря современным языком: окончил среднюю школу и поступил в вуз.
Сначала Песталоцци решил стать богословом. Эта профессия была наиболее близка к служению деда Андреаса. Для ее обретения необходимо было окончить и филологический, и философский факультеты.
Песталоцци бросился в учебу.
О! Это было совсем другое дело! Совсем другие учителя и абсолютно иной подход к образованию. Наш герой получил, наконец, то, о чем мечтал, — продолжение дедушкиных уроков.
В отличие от начальной школы здесь не относились к студентам как к толпе недоразвитых недоумков. В каждом видели личность.
«Нас фантастически учили!» — воскликнет позже Песталоцци.
Со студентами разговаривали и даже спорили! Другими словами, их слушали. Каждого.
Песталоцци учился неплохо. Здесь уже начались соревнования ума и знаний и со студентами, и даже с преподавателями. Песталоцци хотелось выделиться, проявить себя. Как впоследствии многие победы в жизни, учебные баталии он тоже чаще всего выигрывал не столько с помощью знаний, сколько азартом.
Однажды преподаватель, прекрасно знавший греческий язык, перевел несколько речей Демосфена и напечатал их в журнале. Песталоцци решил победить педагога. Зная греческий не очень хорошо, Песталоцци, тем не менее, тоже перевел одну из речей великого грека.
«По горячности и риторической живости мой перевод, бесспорно, был лучше, чем перевод господина преподавателя»[16] — так оценивал свою работу наш герой. Перевод студента, слабо владеющего греческим, тоже был опубликован в журнале, чем Песталоцци гордился. Он, без сомнения, счел себя победителем.
Первые мысли о том, что правильное обучение — это индивидуальное обучение, зародились у Песталоцци во время посещений дедушки. Особенно когда он сравнивал учебу в средней школе и прогулки с Андреасом.
Выводы эти закрепились в Коллегиуме.
Позже они выльются в метод природосоответствия, о котором Песталоцци напишет: «Даваемое при его помощи [методе] образование заключается в том, что он раскрывает учащемуся его самого и то, что в нем заложено, и, пробуждая и оживляя все заложенные в глубине его силы, открывает ему путь ко всем необходимым знаниям и умениям и заставляет приобретать их самому при помощи своей внутренней самостоятельности»[17].
Значит ли это, что в Коллегиуме учили именно так?
Кто-то — так, кто-то — иначе. Педагогов много, а системы, согласно которой учитель должен раскрыть ученика, а не навязать ему знания, еще не существовало. Однако студент Песталоцци понял: ему нравятся те преподаватели, которые учат студентов думать, раскрывать себя, а не навязывают некие истины.
Чему учили?
Ответ находим у нашего героя.
«Преподавание, которым мы пользовались в живом и привлекательном изложении, было направлено к тому, чтобы поселить в нас равнодушие к богатству и почестям. Нас учили верить, что бережливость и ограничение личных потребностей могут заменить богатство и что совсем не нужно большого состояния и высокого общественного положения, чтобы пользоваться и домашним счастьем, и гражданской самостоятельностью»[18].
Словно не о преподавании в институте рассуждает наш герой, но о каком-то кружке (пока еше не революционном, их время еще не пришло).
На самом деле, в Коллегиуме учили, разумеется, всему, чему положено учить в гуманитарных институтах. Всемирной истории, особое внимание уделяя Древнему Риму и Древней Греции; истории философии, опять же особенно внимательно и подробно изучая древнегреческих философов. Подробно осваивали мировую литературу. Короче говоря, все, что положено преподавать в философских и филологических вузах всех времен и народов, — то и преподавали.
Но тут ведь главное: где ставить акценты, не так ли?
Ведь наш герой почему-то сохранил ощущение, что обучали не истории, литературе и философии, а каким-то современно значимым социальным понятиям.
Та же наука история… Она ведь дама независимая во всех отношениях: с какой стороны на нее посмотришь, тому она и обучит. Как ее трактуешь, такие выводы сделает сначала профессор, а потом и ученики. Можно изучать историю завоеваний, полководцев и битв, а можно — с точки зрения гламура, например. В Цюрихском Коллегиуме больше говорили о положении бедных и истории их борьбы за свои права.