Вот и подробностей не нужно. Муданг. Удобно!
– Сейчас позову, – обещаю я. И не сдерживаю любопытства: – Мне-то расскажешь?
Эцаган делает сложное лицо – какое-то осуждающе-удовлетворённое.
– Говорил ему капитан, надо было неустойку отсуживать через него. В два дня всё решили бы, и баста. Но как же, нехорошо ведь, вдруг кто подумает, что он пользуется знакомством… Короче, пока он со Старейшинами канителился, у тех ребят, что были ему должны, образовалась масса времени, чтобы придумать, как ему не платить. Сжить со свету, пока суд не пришёл к заключению, и дело с концом.
– Идеально, – кривлюсь я. – Когда об этом станет известно, вообще все пойдут судиться только и исключительно к Императору. Впрочем, может, это наконец убедит Старейшин в том, что их судебную систему надо реформировать.
– Да, это было бы нелишне, – вздыхает Эцаган. – А то когда дело криминальное, Старейшины и мою кровь пьют, не только истца.
– Кто тут пьёт кровь? – с интересом спрашивает Янка, незаметно возникшая в фойе вместе с очень довольной Арай. Не иначе, опять секретничали. – Есть ли омолаживающий эффект? Или, может, иммунитет укрепляет?
– Пошли пациентку перевезём, – фыркаю я.
Чача обнаруживается при жене, как пришитый, и тоже помогает нам докатить её до палаты. Он вяло сопротивляется общению с полицией – мол, эти дела могут и подождать, но я его всё-таки отправляю. Подождал уже разок, хватит.
Переноска стоит в палате всё ещё целая, под присмотром Кира. Он тут же выметается из палаты, обходя пациентку по широкой дуге. На него тоже действует её магнетизм – не настолько, чтобы нельзя было игнорировать, но лишний раз он предпочитает не подставляться.
Камышинка бледная и как-то частовато дышит.
– Живот болит? – спрашиваю я. – Какие-нибудь неприятные ощущения?
– Нет, – безразлично отвечает она, не сводя взгляда с дочки. – Надолго Чача ушёл?
Я хмурюсь. Только что же при ней всё обсуждали. Она просто так не слушала или потому что настолько плохо себя чувствует?
– Сейчас вернётся, – обещаю я.
Она тяжело моргает, как будто глаза не держатся открытыми.
Насторожившись ещё больше, я иду за портативным сканером и принимаюсь рассматривать Камышинку вооружённым глазом. Что я там хочу увидеть – это большой вопрос. Теоретически у неё может быть внутреннее кровотечение, хотя я зашила те несколько порезов, которыми её успела наградить дочка. Кровь у Камышинки есть – очень густая и белёсо-прозрачная, но какую функцию она выполняет – загадка. Однако никаких кровотечений я не нахожу.
Заходит Арай и приносит пациентке питательный коктейль. Кормить её сырой рыбой сразу после операции кажется мне не очень правильным, поэтому я велела развести ей смесь с рыбьим жиром. Однако Камышинка далеко не так голодна, как до операции. Сделав пару глотков через соломинку, она возвращает стакан Арай.
– Невкусно? – спрашивает та.
– Не хочу, – слабым голосом отвечает Камышинка. – Нет смысла.
– Какого смысла? – настораживаюсь я. – Вы есть хотели не так давно. Чтобы восстановиться, нужны силы.
– Я не восстановлюсь, – говорит Камышинка. – На смену мне пришла другая. Моё время кончилось.
– Подождите, подождите, – начинаю нервничать я. – С чего вдруг? Вам же ничего не угрожает! Я всё зашила, кровотечений нет, от чего вам умирать?
– В одно время, – почти шепчет Камышинка, – может быть только одна жрица от каждого клана.
Она говорит нечто, похожее на слово “духовница”, но с огласовками, как в однокоренном ему слове “подношение”, и я это интерпретирую как “жрица”, но, кажется, в муданжском такого слова на самом деле нет.
Я кошусь в угол на переноску, от которой раздаются скребущие звуки. Попытки речной дочери просунуть зубы в щели в крышке наводят меня на мысль о голых землекопах. Помнится, у них доминантная самка подавляет половое развитие у остальных…
– Ветка, беги за Киром и ещё кем-нибудь, пускай уносят ребёнка отсюда как можно дальше. Во дворец в бассейн, например.
А сама кидаюсь открывать окно и включать кондиционер на проветривание.
25. Лиза
Чача, на глазах у которого малявку вынесли из Дома целителей чуть не бегом, бросил полицейских и примчался в палату. Помимо проветривания я запустила увлажнитель, чтобы если в воздухе остались какие феромоны, побыстрее осели. Но Камышинке не становится лучше.
Она очень бледная, и лицо у неё как-то заострилось. Когда она берёт Чачу за руку, видно, что поднять руку ей даётся с трудом. Чача бормочет ей что-то ласковое синими губами, время от времени срываясь на молитву.
Я выскакиваю в коридор и звоню Хосу, понадеявшись, что он ещё пребывает в обществе мамы нашего котёнка. Он действительно проводил её до её леса, но ни он, ни она ничего не знают ни о каких жрицах и особенностях смены их поколений.
Ирлику, как обычно, не проходит звонок. Укун-Тингир мычит что-то невнятное в трубку минут пять, после чего я не выдерживаю и пробую Умукха.
Этот хоть наконец выходит на связь.
– Жрица?.. – озадаченно повторяет он, и у меня внутри всё обрывается. Неужели и он не знает?!
– Ты можешь просто примчаться сюда вот прямо сейчас и посмотреть, нельзя ли ей помочь? – прошу я, чуть не хныча.
– Так-то по твоему описанию она скорее по части Укун-Тингир, – издалека заходит Умукх, и я высказываюсь как не всякий наёмник. У муданжских богов какой-то невменяемый загон про разделение обязанностей. Я ещё понимаю – со старшими богами, с ними не договоришься, и в положение они не войдут. Но между собой-то можно как-то по-божески! Тьфу.
– Она ничего не знает о речных девах. Умукх, пожалуйста!!!
– Ну… Хорошо, сейчас, предупрежу руководителя… – неуверенно говорит Умукх и отключается.
Я заскакиваю обратно в палату. Там без изменений. Камышинка чахнет, Чача убивается, Арай жмётся к стенке, не зная, чем помочь. Рабочий день у неё уже кончился, и я пытаюсь её отпустить, но она мотает головой.
– Что я скажу старушке и мальчикам? – шепчет она. – Может, их сюда позвать?
Мне не очень нравится идея набивать палату народом, тем более, что прочие члены семьи могут и не знать, что Камышинка – нелюдь, но с другой стороны, если она действительно сейчас умрёт, то хоть попрощается…
Пока я обдумываю эту дилемму, нас становится больше.
Посреди палаты возникает столб сиреневого пламени, и из него величественно вышагивает Ирлик. Впечатление несколько портит сочетание байкерской кожаной куртки на голое тело, широких шорт в пальмочку и брони из бус до пупа.
Почти в ту же секунду рядом конденсируется облачко, как будто нафыркали из распылителя, и сгущается в Укун-Тингир. Она при полном параде – шелка, серебро и морская пена.
И наконец к ужасу Арай из всех щелей вылезают полчища насекомых, проходятся подвижным ковром, огибая ноги людей и ножки мебели, и собираются в Умукха. Он в джинсах, сандалиях и футболке с узором из символов биологической опасности.
Все трое вцепляются взглядами в Камышинку и некоторое время молча гипнотизируют.
– Ты видишь её имя? – наконец спрашивает Умукх Ирлика.
– Не-а, – кривится тот. Размашисто шагнув вперёд, он наклоняется и обнюхивает речную дочь точно так же, как это делала хозяйка леса. Только на сей раз Камышинке всё равно. Она лежит неподвижно, повернув лицо к Чаче и только моргает время от времени. Ирлик разгибается. – Нет у неё настоящего имени. Она вообще не с Муданга.
– Инопланетянка? – выдыхаю я. – Но…
– Путешественница, – понимающе кивает Умукх. – В зияние, наверное, провалилась.
– Но она устроена, как вы или хозяева леса! – напоминаю я.
– Ну, значит, это… Как это называется, Умукх, ты мне говорил, вы придумали умное слово?
– Брониада, – с важным видом сообщает Умукх. – Это от слова “брхон”, то есть, мы, боги, только с земным акцентом. Мы с исследовательской группой разработали терминологию. Теперь мы называемся броны, хозяева леса – бронианы, а все вместе – брониады. Она брониада.
– Но вы разве не эндемики муданжские? – подтормаживаю я. Как-то мысль, что космос может быть населён “брониадами”, меня не посещала до сих пор.
– Вы, люди и всякие твари земного происхождения, расселились по разным планетам, а мы чем хуже? – резонно спрашивает Ирлик. – Я встречал на других планетах брониад. Ну или что-то очень похожее.
– Да! – подхватывает Умукх с энтузиазмом. – Никто не доказал, что мы возникли здесь!
– Я бы даже сказал, – задумчиво продолжает Ирлик, – если учесть, сколько на Муданге зияний, весьма вероятно, что мы откуда-то пришли.
– Так, – я стыкуюсь со своим мозгом. – Это всё чудесно. Теперь нам надо срочно понять, как её лечить. Может, в её собственном мире есть средства? Камышинка? Камышинка, вы меня слышите?
Она неохотно отводит взгляд от мужа. Взгляд усталый, больной. Богов она будто не замечает. Я повторяю свой вопрос.
– Нет, – бесцветно произносит она. – Мы всю жизнь готовимся произвести следующую жрицу. Когда её мужчина решает, что пора, жрица производит преемницу. Это надо делать в храме, но я не могу вернуться… Я закончила свой путь.
Чача всхлипывает и утыкается лицом в простыню у Камышинкиного плеча.
– Сделайте же что-нибудь! – шиплю я, глядя на Ирлика и Умукха. Укун-Тингир так и стоит в сторонке, безучастно осматривая палату и перебирая перепончатыми пальцами браслет.
– Красная рыба, – внезапно говорит она и кивает каким-то своим мыслям.
– Ты есть захотела? Сейчас? – возмущается Ирлик.
Она высокомерно хмыкает и исчезает в облачке брызг.
– Ладно, толку от неё, – ворчит Ирлик. – Ты это… Как неудобно без имени-то… К-Камышинка, ты знаешь, в каком месяце сюда попала?
Она вяло мотает головой.
– А в каком родилась? – схватываю я.
Она, кажется, не понимает вопроса, но Ирлик отмахивается.
– Путешественникам покровительствует тот бог, в чей месяц они попали на Муданг. Ну хоть летом или зимой, помнишь?
Камышинка не отвечает, а я вздыхаю.