СЦЕНА ПЕРВАЯ
Высокий сан для человека — бремя,
Чью тяжесть вдвое умножает зависть.
Сулит он много больше огорчений,
Чем радостей носителю его,
Которому ошибок не прощают
И за успех хвалу не воздают.
О римляне, я знаю, как нелегок
Груз почестей, мне выпавших на долю,
Но говорю о нем не потому,
Что отклонить хочу доверье ваше,
Которое лишь милостью бессмертных,
А не достоинствами Цицерона,
Став консулом, я объяснить могу.
Нет у меня ни погребальных урн,
Ни восковых изображений предков,[211]
Ни бюстов их с отбитыми носами,
Ни вымышленных родословных древ,
Чтоб приписать себе чужую славу
И ваши голоса заполучить.
Я прозван в Риме выскочкой, а вы
Меня высоким званием почтили,
Чем добродетели открыли путь.
К той должности, которая давалась
Знатнейшим из сынов отчизны нашей,
К которой никогда до этих пор
Допущен не был человек из новых.
А я чуть лет положенных достиг,[212]
Чуть выставил свою кандидатуру —
И сразу же был вами предпочтен
Соперникам моим высокородным.
Теперь понес!
Бахвал!
Мне возвестили
Вы не подсчетом голосов бесстрастным,
А радостными кликами, что я
Угоден всем без исключенья трибам.
Я этим горд и приложу все силы,
Весь ум, всю волю, чтоб решенье ваше
Одобрили и сами вы, и те,
Кто мне завидует. Двойную цель
Я ставлю: в вас раскаянья не вызвать
И не навлечь на вас упреки их,
Затем что вам припишут каждый промах,
Который я свершу. Но я клянусь
Так выполнять свой долг, чтоб не винила
Вас в прегрешеньях консула молва,
И не щадить себя на службе Риму,
Чтоб, коль меня постигнет неудача,
Краснел бы за нее не я, а боги,
Чьим попущеньем вызвана она.
Хотя и сам он человек из новых,
Для нас такая откровенность — новость.
Известно мне, что принимаю власть
Я в смутное и горестное время,
Когда беды ждет честный человек
И на успех надеются злодеи.
Известно мне, что зреют заговоры
И ходят слухи, сеющие страх.
Не будь их, мы бы сами их пустили.
Я знаю, наконец, что лишь опасность,
Смирив высокомерье римской знати,
Сегодня мне на выборах открыла
Путь к сану консула.
Марк Туллий, верно:
Мы все нуждались в доблести твоей.
Катон, ты Цицерона лестью портишь.
Ты, Цезарь, завистью себе вредишь.
Катон, твой голос — это голос Рима.
А голос Рима — это голос неба!
Ты им к рулю поставлен, Цицерон.
Так докажи, что ты — искусный кормчий.
Любой сумеет править кораблем,
Когда на море штиль. Но тот, кто хочет
Командовать им в плаванье опасном,
Обязан знать, какие паруса
В погожий день, какие — в бурю ставить;
Где дрейфовать с течением попутным;
Где обходить утесы, рифы, мели;
Как в трюме течь найти и устранить
И как бороться с буйными ветрами,
Что обнажают киль и к небесам
Корму возносят. Лишь тогда он вправе
На званье рулевого притязать.
Ни рвенья, ни усилий не жалея,
Я постараюсь быть подобным кормчим
Не только этот год — всю жизнь; а если
Он будет в ней последним, значит, боги
Судили так. Но и тогда я Риму
Сполна отдам остаток сил своих
И, умерев, бессмертен буду вечно.
Лишь себялюбец мерит жизнь по дням.
Кто доблестен, тот счет ведет делам.
Идем, проводим консула до дома.
Как люб он черни!
Тучею плебеи
За ним валят.
С Катоном во главе.
А на тебя, Антоний, и не взглянут,
Хоть ты такой же консул, как и он.
Да что мне в том!
Пока он торжествует
И отдыхает, следует обдумать,
Зачем он намекал на заговоры.
Кай Цезарь, если слух о них не ложен,
Нам будет нужен Цицерон, как страж.
Слух! Неужель, Катул, ты веришь слухам?
Ведь Цицерон их сам же раздувает,
Чтоб убедить народ в своих заслугах.
Стара уловка! Все любимцы черни
Творят чудовищ призрачных и с ними
Потом в борьбу вступают, чтоб придать
Своим приемам грязным благовидность.
Ну как актер, играя Геркулеса,
Без гидры обойдется?[213] Он ведь должен
Не только роль исполнить, но и залу
Правдоподобность пьесы доказать.
Правители различных государств
Не раз измену насаждали сами,
Чтобы, раскрыв ее, себя прославить.
То государство, чей позор на пользу
Идет его правителям, прогнило.
Но нашему прогнить мы не дадим.
Об этом позаботится Антоний.
Еще б!
Он стража поостережет.
Вон Катилина. Как он переносит
Свою очередную неудачу?
Не знаю, но, наверное, с трудом.
Лонгин ведь тоже консульства искал?
Но уступил потом дорогу другу.
Кто там? Лентул?
Да. Вновь его в сенат
Зачислили.
Ведь претором он избран.[214]
Я тоже за него голосовал.
О да, ты был при этом, цвет сената.
Привет славнейшим римлянам! Позволь
Тебя поздравить, благородный консул.
Вдвойне я был бы счастлив, разделив
Свой сан с тобою, благородный Сергий.
Народ решил иначе, повинуясь
Веленьям неба неисповедимым.
Ведь боги лучше, чем мы сами, знают,
Что нужно нам, и грех — роптать на них.
Я счастлив, что с покорностью душевной
Ты сносишь неудачу.
Я и впредь
Покорен Риму и богам пребуду.
Потолковать с тобой мне нужно, Юлий.
К тебе домой приду я. Красс не хочет,
Чтоб при Катуле говорили мы.
Понятно.
Если родина и боги
Сочтут, что я награды стал достоин,
Я получу ее. Я терпелив,
Поскольку знаю, что отчизне нужен
Не меньше тех, кто отдает приказы,
Тот, кто другим умеет подчиняться.
Позволь тебя обнять. Я вижу, Луций,
Что зря ты оклеветан.
Кем?
Молвой,
Считающей, что неудачей ты
Задет.
Меня она не задевает.
Не принимай, Катул, на веру слухи:
Кто преступает так, тот сам злословит.
Я знаю это и себя браню.
А я спокоен, ибо обижаться
На сплетню — значит подтверждать ее.
Я умилен твоим смиреньем, Сергий.
Идем, проводим консула, Катул.
Как чернь с Катоном во главе — другого.
Иду. А ты будь счастлив, Сергий. Тем,
В ком добродетель есть, наград не надо.
Ужель кажусь я столь смиренным, тихим,
Безвольным и ничтожным, что глупец
И впрямь в мою поверил добродетель?
О, лопни, грудь моя! Пускай друзья
Заглянут в сердце мне и убедятся,
Что я не изменился.
Где Габиний?
Ушел.
А Варгунтей?
Исчез, как все,
Узнав о неудаче Катилины.
Теперь я даже в скотниках-рабах
Презренье вызвал бы. Я — римский филин,
Предмет насмешек уличных мальчишек.
Как мне еще назвать себя? Ведь если
Я стал бы деревянным изваяньем
Хранителя садов,[215] то и тогда бы
Ворон не распугал и не сумел
Им помешать мне на голову гадить.
Как странно, что не избран Катилина!
Еще страннее то, что Цицерон,
Безродный выскочка, был избран всеми,
Включая тех, кто знатен.
Да, ты прав.
Я жалкой тенью стал!
Собрал Антоний
Чуть больше голосов, чем Катилина.
Кто бьет меня, тот в воздух нож вонзает:
Ударов я не чувствую, и раны
Рубцуются быстрей, чем их наносят.
Наш план не удался. Теперь друзья
Покинут нас.
Зачем лицо прикрыл я
Отравленною маскою терпенья?[216]
Она мне превращает в пепел мозг.
С ума сойти готов я!
Вон Цетег.
Вновь неудача! Избран проходимец!
О, как бы я хотел перерубить
Ось мирозданья, чтобы в хаос землю
И с нею самого себя низринуть.
Напрасно.
Почему, Цетег? Ведь тот,
Кто гибнет, рад весь мир увлечь с собою.
Нет, я не стал бы гибнуть вместе с миром,
А новый бы велел создать природе.
Не римлянам, а бабам речь твоя
К лицу. Поищем выхода иного.
Что делать нам?
Не рассуждать, а делать:
Измыслить нечто, до чего и боги
Додуматься не могут, что свершится
Быстрей, чем страх успеет их объять.
Достойный Кай!
Я рад, что ты не консул.
Зачем мне в дверь открытую входить,
Когда могу ее сорвать я с петель,
Достигнуть цели вплавь по морю крови,
Построить мост из трупов иль добраться
По насыпи из срубленных голов
Туда, где те, кто жив еще, укрылись?
Победа для меня лишь тем ценна,
Что с риском добывается она.
Как стыдно мне перед тобой, смельчак,
За то, что не всегда я тверд душою
И поддаюсь унынию. Лентул,
Вот человек, который, если пламя[217]
Угаснет в нас, опять огонь похитит
Из рук Юпитера, хотя б за это
Тот приковал его к горам Кавказским
И своего орла к нему послал.
Поверь, он и под клювом страшной птицы
Не застонал бы.
Тс-с! Идет Катон.
Пусть слышит все. Довольно притворяться.
Мы, если даже нас друзья покинут,
Одни с моим возлюбленным Цетегом,
Как два гиганта древних,[218] вступим в бой.
Спокойней, Луций!
Сергий, осторожней!
За кем следить ты послан, Марк Катон,
Унылый соглядатай Цицерона?
Не за тобой, распутный Катилина,
Чьи преступления красноречивей,
Чем будешь ты под пыткой на суде.
Уж не Катон ли мой судья?
Нет, боги,
Которые преследуют того,
Кто воле их не следует, и с ними
Сенат, который от смутьянов вредных
Огнем очистить должен Рим. Уйди
Иль дай пройти. Ты отравляешь воздух
Дыханием своим.
Убить его!
Кай, помоги!
Катон, ты испугался?
Нет, бешеный Цетег! Что стало б с Римом,
Когда б Катон таких, как вы, страшился?
Ты об огне заговорил. Так знай,
Что если он спалит на мне хоть волос,
Я кровью потушу его.
Квириты,[219]
Слыхали?
Так и консулу скажи.
Зря из него не вытрясли мы душу!
Ты чересчур медлителен, Лентул,
Хоть мы собой рискуем для тебя же:
Ведь власть тебе Сивилла обещала.
Он обо всем забыл: теперь он претор
И льстит ему сенат.
Неправда, Луций!
Твои укоры не нужны Лентулу.
Они нужны для дела. Ведь оно
Идет назад, когда стоит на месте.
Обсудим...
Нет, сперва вооружимся:
Те, кто не воздает нам по заслугам,
Все отдадут, когда сверкнет наш меч.
Приводят к цели руки, а не речь.
СЦЕНА ВТОРАЯ
Как могут боги в этот час опасный
Быть столь непроницаемо бесстрастны?
Ужели и Юпитер стал слепым,
Как ты, о потерявший разум Рим?
Спят боги. Спит сенат невозмутимый.
Кто защитит тебя, мой край родимый?
Кем будет пробужден твой гнев, Кронид?[220]
Когда злодея молния казнит?
И раньше сеял он вражду, а ныне
Всей смутой Рим обязан Катилине.
Она последней будет. Он падет,
Но, до того как пасть, на все пойдет.
Ведь честолюбье — страсть, с которой сладить
Трудней всего недюжинной натуре.
Оно — поток и вспять не потечет,
Не подчинится ни уму, ни сердцу,
Но, презирая совесть, веру, право,
С самой природой дерзко вступит в бой.
Нет, здесь не честолюбье! Катилина
Задумал дело пострашней: разрушить
То, что потом восстановить не смогут
Ни люди, ни века. — Прошу, присядь.
Ты, Фульвия, меня ошеломила.
Не в силах разум примириться с тем,
Что вымыслы трагедий затмевает!
Как! Родина не залечила ран,
Гражданскою войною нанесенных,[221]
Жизнь и надежда в ней едва воскресли,
А ей уж муки новые готовят,
Чтоб имя Рима древнее забвенью
С невиданной жестокостью обречь!
В каких умах чудовищно преступных,
Исполненных отчаянья и злобы,
Отравленных нуждою и распутством
Возникнуть мысль подобная могла?
Да разве наши дети, вспоминая
О злодеяньях Мария и Суллы,
Их не сочтут игрой в сравненье с ней?
Хотя повинны эти властолюбцы
В убийстве братьев, родичей, отцов,
В позоре дев, в бесчестии матрон,
Но на богов они не покушались
И не пытались Рим лишить величья.
А тут хотят его разграбить, сжечь
И, стало быть, опустошить всю землю,
Затем что вся вселенная мала
Для тех, кому в отчизне слишком тесно.
Ты прав. И я подумала о том же.
Почел бы я вершиною злодейства
То, что они свой замысел преступный
Скрепили человеческою кровью,
Когда бы не был он еще страшней,
Чем гнусный их обряд.
Достойный консул,
Поверь, пресеклось у меня дыханье,
Когда впервые услыхала я
Об этом приводящем в ужас плане.
Я не могла о нем не рассказать,
Затем что сообщенная мне тайна
Меня сжигала.
Фульвия, не бойся
И о своем поступке не жалей.
Нет, не жалею. Знаю я, кому
Секрет вверяю.
Он в руках надежных.
Тебе же, если Рим твоей заслуги
И не сумеет оценить достойно,
Воздаст сторицей собственная совесть:
Награда за добро — в самом добре.
Я шла к тебе не за наградой, консул.
Меня не честолюбие вело.
Ты доказала, что умеешь выбрать
Меж дружбою и благом государства.
Спокойна будь. За Курием послали,
И, если мне его вернуть удастся
К сознанью долга, я не покараю
Его из уважения к тебе.
Ручаюсь, что одумается Курий.
Вдвоем с тобой мы убедим его.
Пришел ли он?
Да, благородный консул.
Ступай, скажи Антонию, что с ним
Я должен, ибо он мой соправитель,
О важном деле переговорить,
И передай, чтобы сюда немедля
С трибунами явился брат мой Квинт,
А Курия впусти.
Итак, надеюсь,
Мне Фульвия поможет?
Да. Ведь это
Мой долг.
Привет, мой благородный Курий!
Я должен побранить тебя. Дай руку.
Напрасно ты смутился: я — твой друг.
Ты видишь эту женщину? Ты понял,
Зачем ты вызван к консулу? Не хмурься,
Чтоб гром не загремел. Пусть прояснятся
Твой взор и мысли с этого мгновенья —
Тебе здесь все желают лишь добра.
Как! Неужели ты, кому намерен
Сенат вернуть, насколько мне известно,
Права и званье члена своего,
Как и неблагодарному Лентулу, —
Прости, что имя низкого глупца
С твоим назвал я рядом, — неужели
Ты, отпрыск славных предков, человек
Высокого рождения и чести,
Причастен к адским умыслам убийц,
Изменников, затмивших злобой Фурий,
Людей, идущих на позор и смерть,
Ибо отчаяние — мать безумья,
Людей, которым нужен только случай,
Чтоб с цепи смуту и мятеж спустить?
О, я краснею за тебя! Я жду
Не оправданий жалких, а признанья:
Свою вину смягчить порочный тщится;
Кто честен, тот ее стремится смыть.
Мы, силясь умалить свой грех былой,
Себе тем самым новые прощаем.
Смотри, вот та, чья преданность отчизне —
Пример для консула, чья добродетель
Могла бы мне вернуть мой юный пыл,
В Теренции[222] моей рождая ревность!
Какую честь она себе снискала!
Какою бурей радостных приветствий
Ее встречать на стогнах Рима будут!
Как граждане тесниться станут к окнам,
Чтоб на нее взглянуть! Какую зависть
В матронах возбудит ее деянье,
Чей блеск затмит сверканье колесницы
Помпея, за которой в день триумфа
Прикованная Азия[223] пойдет!
Ее удел — прижизненная слава,
А после смерти имени ее
Столетья не сотрут, затем что будет
Оно, подобно статуе нетленной,
В сердцах потомков жить, когда и мрамор,
И медь, и Капитолий станут прахом!
Твоя хвала чрезмерна, консул.
Нет!
Нельзя перехвалить твои заслуги.
Пусть Курий убедится, что не стыдно
Последовать достойному примеру.
Пусть он поймет, взглянув тебе в лицо,
Чего отчизна ждет от гражданина,
В чем долг его. Пусть он не убоится
Своих друзей-изменников покинуть,
Чтоб жизнь себе и родине спасти.
О матери-отчизне вспомни, Курий.
Отдай ей то, что ей принадлежит —
Часть лучшую своей души и сердца,
А страх отбрось — он затемняет ум.
Ты клятвой связан? Ну так что ж! Нет клятвы,
Заставить стать изменником могущей.
Он понял все и мудрый твой совет
Готов принять, но стыд ему мешает.
Я это знаю.
Что? Ты это знаешь?
Да. Выслушай меня.
Ах, ты...
Что — я?
Зачем кричать?
Я — то, чем ты быть должен.
С чего ты взял, что впутаюсь я в дело,
Которое Семпронию прославит,
А Фульвию оставит ни при чем,
Хотя б все блага это мне сулило?
Ты заблуждался. Присоединяйся
К нам с консулом и впредь умнее будь.
Иди путем, который я избрала:
Он выгоден и риском не чреват.
Я не могу позволить вам шептаться.
У нас нет тайн. Я только говорю,
Что путь, которым он идет, — опасен.
Нет, не опасен — гибелен. Ужели
Он и его друзья вообразили,
Что боги согласятся дать разрушить
Их детище — великий Рим, который
В течение почти семи веков
Они растят и пестуют? Безумцы!
Да, вижу я, что небеса лишают
Рассудка тех, кого хотят сгубить.
Оставь их, Курий. Ты же не преступник!
Я больше к ним тебя не приравняю
И не заставлю от стыда краснеть.
Стань другом мне и честным человеком,
Отечеству любезным. Верь мне: жизнь,
Что в жертву отдана ему, — прекрасна.
Подумай сам, каким дождем наград
За подвиг твой сенат тебя осыплет.
Не дай себя отчаявшимся людям
Сбить с верного пути и ложной дружбе
Своею добродетелью не жертвуй.
Он прав, мой друг. Его совет разумен.
Достойный консул, Фульвия, я — ваш.
Я встану за отчизну. Вы меня,
Напомнив мне о долге, устыдили.
Прошу вас, верьте, что мои слова
Мне внушены не страхом.
Милый Курий,
В тебя я верю больше, чем ты сам,
И в этом ты немедля убедишься.
Останься с виду прежним. Затеряйся
Опять в толпе отпетых негодяев,
Разгадывай их тайные уловки,
Скользи им вслед по их тропам змеиным
В лес преступлений, в чащу злодеяний,
Где ползают они, подобно гадам,
Где человека нет, а есть лишь зверь.
Узнай, кто в заговор замешан, кроме
Известных мне Лентула, Катилины
И прочих. Сведай, кто к ним расположен;
Кто те друзья могучие, чье имя
Они скрывают; каковы их планы;
Как их они хотят осуществить —
Войной открытой иль внезапным бунтом.
Проникни в их намеренья, и все,
Что важным ты сочтешь для государства,
Мне сообщай иль сам при встрече, или
Через свою достойную подругу,
Которая тебе не даст лениться.
А я уж позабочусь, чтоб отчизна
Была к тебе участливей, чем мать.
Будь нем, как ночь.
Я буду верен.
В этом
Не сомневаюсь я, хоть в наше время
Клянутся слишком часто. Уверенья
В правдивости лишь умаляют правду.
Кто там?
Идите с ним. Он незаметно
Вас выведет.
Когда придете вновь,
К нему же обратитесь.
Посвети им.
О Рим, тебя недуг смертельный точит!
Всем телом бьешься в лихорадке ты
И сонной головой поник бессильно.
Ты в забытье: тебя ни разбудить,
Ни растолкать. А если на минуту
Ты раскрываешь слипшиеся веки,
То тут же вновь в беспамятство впадаешь.
Я не хулю богов. Их попеченьем
Ты не оставлен. Сам себя ты губишь
Беспечностью своей необъяснимой.
Еще необъяснимее, пожалуй,
То, что сказались первые симптомы
Болезни не в достойных членах тела,
А в низменных срамных частях его.
Рим, как ты низко пал, что прибегаешь
К лекарствам непристойным, как глубоко
Ты оскорбил нечестием бессмертных,
Что от доноса грязного зависит
Твое спасенье! Ведь могли же боги
Тебе иными средствами помочь,
Сразив твоих врагов стрелой громовой,
Испепелив их молнией, обрушив
Им на голову горы? иль наслав
На их домашних мор, иль сделав так,
Чтоб до смерти замучила их совесть.
Но, чтобы ты увидел, чем ты стал,
Они тебя с презрением спасают
Руками потаскухи и хлыща.
Ну, что? Каков ответ? Пришел Антоний?
Он холодно ответил мне, что тотчас
Последует за мной. Твой брат идет.
Увы, мой сотоварищ не надежен.
Я должен позаботиться, чтоб он
Мне не мешал, уж раз помочь не хочет.
Он, хоть и не участник заговора,
Ему в душе сочувствует: ведь тот,
Кто движим вожделением корыстным,
Приветствует любую перемену.
Но я ценой уступок терпеливых
Склоню его на сторону порядка.
Получит он провинцию, которой
Сенат меня назначил управлять.[224]
Что ж! Иногда нечестным средством нужно
Заставить поступать по чести тех,
Кто без награды честно не поступит.
Но мне пора и о себе подумать.
Для этого сюда я и призвал
Трибунов, брата, родичей, клиентов.
Должны служить законы и друзья
Охраною двойной таким, как я,
Кто в бой вступил с изменою коварной
За честь своей страны неблагодарной,
В глазах которой чаще виноват
Не злоумышленник, а магистрат.
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Ночь близится. Начнется скоро сходка.
Пора кончать. Итак, будь смел и действуй.
Чем больше медлим мы в опасном деле,
Тем все слабей надежда на успех.
Нередко заговор разоблачался
Лишь потому, что опоздали с ним.
Допустим, ты надежен. Точно так же —
Другой и третий. Но всегда найдется
Такой, в чьем слабом сердце страх сильней,
Чем славолюбье или жажда мести.
Теперь, когда вы далеко зашли,
Не время рассуждать, как лучше сделать,
А время делать. Пусть поступки ваши
Преступными считают. Победите —
И доблестными все их назовут.
За мелкий грех карают беспощадно,
За крупный — награждают. Нужно думать
Не о начале, с риском сопряженном,
А о конце, который вас прославит, —
Ведь в трудный час быть безрассудным — мудро.
Что вам людское мненье, что молва:
Каким путем победа ни добыта,
Позор лишь побежденному грозит!
И, наконец, вы все горите мщеньем,
А тот, кто мстит, не разбирает средств.
Запомни: без обмана и насилья
Достичь великой цели невозможно,
И кто в борьбе быть совестливым хочет,
Тот лишь...
Богобоязненный глупец!
Раб суеверный и скотоподобный!
Прощай. Теперь ты знаешь наши мысли —
Мои и Красса. Отрасти себе
Огромные, как мощный парус, крылья
И в небо взмой, следов не оставляя.
Не стать змее драконом, не пожрав
Нетопыря.[225] Ты консулом не будешь,
Покуда страж порядка дышит. Сергий,
Все, что ни хочешь сделать, делай быстро.
Не провожай меня.
Сюда идут.
Я должен скрыться.
Выйди в эти двери.
Желаю счастья Цезарю и Крассу.
Советов друга не забудь.
Скорее
Я позабуду, как меня зовут.
Пришли друзья?
Да.
А твои подруги?
Да, тоже.
И Семпрония?
Еще бы!
Прекрасно. Ведь она всегда, как сера,
Готова вспыхнуть от малейшей искры.
Любовь моя, уговори подруг
Своих мужей втянуть в наш заговор
Иль устранить их, что не так уж трудно
Для тех, кому супруг давно наскучил.
Пусть женщины помогут нам деньгами
И слугам в час назначенный прикажут
Содействовать нам при поджоге Рима.
Сули им власть, богатство и мужчин,
Что слеплены из глины сортом выше,
Чем та, какую мял титан-горшечник.[226]
Кто здесь? А, Порций Лека! Все явились?
Да, все.
Ступай, любимая моя.
Ты знаешь все, что нужно, и, конечно,
Все сделаешь, как нужно.
Порций, где же
Серебряный орел, тебе врученный?
Достань его и всех зови сюда.
Друзья, я рад вас видеть и надеюсь,
Что держим мы совет в последний раз.
Вот так давно бы!
Мы теряем случай!
А также и соратников. Известно ль
Вам, что Пизон в Испании скончался?
А мы все ждем!
Разнесся слух, что он
Пал от руки приверженцев Помпея...
Который возвращается обратно
Из Азии.
Вот потому и нужно
Нам поспешить. Садитесь и внемлите.
Септимия я отрядил в Пицен,[227]
А Юлия[228] в Апулию направил,
Чтоб там он набирал для нас солдат.
Ждет в Фезулах[229] от нас сигнала Манлий
С толпою нищих ветеранов Суллы.
Готово все, и дело лишь за нами.
Смотрите, вот серебряный орел,[230]
С которым Марий шел войной на кимвров.[231]
Поведали мне авгуры, что будет
Он, как и встарь, для Рима роковым.[232]
Поэтому на алтаре домашнем
Его я и хранил как божество.
Пусть все поднимут руки и клянутся
Последовать за ним и сеять смерть,
Разя внезапно, метко, молчаливо —
Ведь в омуте всегда вода тиха.
Настало время. Этот год — двадцатый
С тех пор, как загорелся Капитолий.
Он должен стать по предсказаньям годом
Крушенья Рима, над которым власть
Лентул захватит, если он захочет.
А если не захочет, значит, он
Высокого удела недостоин.
Удел мой слишком для меня высок,
Но то, что мне назначено богами,
Обязан я принять.
Забыл
Ты Азию: Помпей ушел оттуда.
Но почему я, римляне, не вижу
Ни пыла, ни отваги в ваших взорах?
Не может быть! О ком ты говоришь?
В глазах у нас, где молнии не блещут,
Лишь ненависть дымится, угасая,
Хоть руки к делу и не приступали.
Не одного кого-нибудь, а всех
Я обвиняю в малодушье.
Верно!
Поэтому начни с себя.
Однако
И резок же ты, Кай!
Зато правдив.
Сперва пусть скажут каждому, что делать,
А уж потом винят его в безделье.
Сейчас не время спорить.
Ах, пусть будет
Два Рима в мире, чтоб разрушить оба!
Два Рима — вдвое больше слов!
Не только
Два Рима — два Олимпа, две природы
Я сокрушил бы, будь они за Рим!
Итак, когда начнем?
В дни Сатурналий.[234]
Опять отсрочка!
Ждать уже недолго:
Осталось меньше месяца.
Неделя,
День, час — все слишком долго для меня,
Теперь иль никогда!
Но в меньший срок
Не уложиться нам.
А проволочка
Того гляди всех нас уложит в землю:
В таких делах свершенье не должно
От мысли отставать.
Твой светлый разум
Тебе сегодня изменяет, Кай.
Подумай, как для нас удобен праздник,
Когда весь город занят лишь пирами...
И предается радостям беспечно...
Когда царит свобода в каждом доме...
И господам равны рабы.
Они
Помогут нам...
Чтоб вырваться на волю
Или своим владельцам отомстить.
Нет, выбрать день удачней — невозможно.
Зачем надежды наши ты, Цетег,
Из пылкости чрезмерной разрушаешь?
Зачем надежды ваши в вас, Лентул,
Чрезмерную уверенность вселяют?
Пусть думает как хочет.
Не забудь,
Что я сказал, и действуй.
Пусть бранится.
Но ведь пожар мой город уничтожит.
Зато под пеплом ты найдешь так много
Богатств, что новый выстроишь себе.
Мы ж без поджога обойтись не можем.
Как иначе нам запугать врагов?
Да, резать их в сумятице удобней.
Смерть им!
Всем смерть!
Да станут трупы жертвой
Богам подземным!
Алтарем — земля!
А гордый Рим — костром для всесожженья!
О, ночка будет славной!
Как при Сулле!
Мужья и жены, старики и дети,
Рабы и господа, жрецы и девы,
Кормилицы и сосунки грудные
Одним потоком устремятся в ад.
Я вам пожар устроить поручаю,
Статилий и Лонгин. В полночный час,
Когда раздастся зов трубы условный,
С двенадцати концов зажгите Рим.
Для этого оружье, паклю, серу
К Цетегу в дом заранее снесите.
Габиний, ты разрушишь акведуки
И не подпустишь никого к воде.
Что делать мне?
Не бойся: дела хватит.
Убийства ты возглавишь.
Мне с Цетегом
Доверь задачу эту.
Я с войсками
Отрежу путь из города бегущим.
А ты, Лентул, обложишь дом Помпея
И сыновей его живьем возьмешь:
Без них с отцом нам не договориться.
Всех остальных косите без пощады,
Как маки попирающий Тарквиний,[235]
Как жнец, серпом срезающий волчцы,
И проредите, словно плуг, чей лемех,
Пласты взрезая, улучшает почву,
Сенат неблагодарный и народ.
Пускай ни предки, ни потомки с вами
В жестокости и злобе не сравнятся;
Пусть ваша ярость будет исступленней,
Чем грохот водопада, рев прибоя,
Свист урагана, завыванье бури,
Шипение огня и визг Харибды![236]
Так суждено. Все это совершится.
И раньше б совершилось, будь я консул.
Как держится Антоний?
Он для нас
Потерян: он стакнулся с Цицероном,
Рожденным, чтобы мне во всем мешать.
Покончим с краснобаем!
И быстрее.
Ты прав. Но кто рискнет на это?
Я.
Прочь! Жизнь его лишь мне принадлежит.
И как же ты пресечь ее намерен?
Не спрашивай. Он должен умереть.
Нет, это слишком долго. Он умрет.
Нет, это слишком медленно. Он умер.
Единственный из римлян, в ком отваги
Хватило бы на всех жильцов земли,
Ты помощь от друзей принять обязан.
Цетег, возьми с собою Варгунтея:
Ведь ты с ним друг.
Зачем?
Затем, чтобы убить его в постели.
Нет, я решил идти своей дорогой.
Мой Варгунтей, останови его
И убеди свершить убийство утром.
Ведь ночью можно возбудить тревогу...
Иль промахнуться...
Умоляй его
Во имя всех друзей...
И нашей клятвы.
Как затянулась сходка у мужчин!
И говорят еще, что многословье
Присуще женщинам!
Мы все решили
И действовать готовы.
Что за пылкость!
А впрочем, ты в ней знаешь толк.
Откуда
Тебе известно это, бочка с салом?
От дочери родителей твоих.
Семпрония, оставь его. Он шутит,
А думать нужно о вещах серьезных.
Аврелия сказала, что держалась
Ты с ними, как мужчина и оратор.
Иначе быть и не могло. Должны
Мы к делу перейти, а не дрожать
И ждать, пока наступит миг удобный.
Разумные слова!
Наш заговор
Победой увенчается. Немногим
Рискуем мы.
Аврелия, зови
Подруг к столу. Как! Фульвия исчезла?
Нет, просто голубки уединились.
Бедняжка так устала от сиденья!
И потому не терпится вам лечь?
Семпрония, мне в самом деле худо.
Прошу хозяйку извинить меня:
Здоровье я должна беречь. Прощайте.
Уж за полночь. Домой я отправляюсь,
Но Курия оставлю вам.
Прощай.
Спеши к нему. Пусть он скликает стражу,
Затем что за Цетегом вслед туда
Направятся Корнелий с Варгунтеем,
Которым напускное дружелюбье
Скорее доступ к консулу откроет,
Чем дерзкий вид предшественника их.
Идем к носилкам. Кстати доложи,
Что был здесь Цезарь.
Фульвия, ужели
Ты нас покинешь?
Милый Катилина,
Я что-то расхворалась.
Ну, желаю
Тебе здоровья. Проводи к носилкам
Ее, Лентул.
Почту за долг и счастье.
Кого я только не избрал орудьем:
Безумцев, нищих, потаскух, глупцов,
Преступников и честолюбцев — словом,
Всю накипь Рима. Что ж! Нельзя иначе.
Ведь каждый на своем полезен месте:
Раб нужен, чтобы груз таскать, слуга —
Чтоб разводить огонь, мясник — чтоб резать,
А виночерпий — чтобы отравлять.
Вот точно так же и друзья мне служат:
Лентул — приманкой, палачом — Цетег,
А соглядатаями и бойцами —
Лонгин, Статилий, Курий, Цимбр, Цепарин
Со сворою изменниц и воровок,
Которым по привычке имя женщин
Присваиваем мы, хоть эти твари
Способны удушить родного мужа,
Коль он упрям, ограбить — коль покладист,
Чтоб только денег на разврат добыть.
Ужели не удастся Катилине
С их помощью так дело повернуть,
Чтоб им достался труд, а плод — ему,
Чтоб Цезарь пожалел о наставленьях,
Преподанных тому, кто сам научит
Его злодейству? В день, когда друг друга
Все эти люди истребят, как войско,
Что из зубов дракона родилось,[238]
И он погибнет в общей свалке так же,
Как Красс, Помпей и все, что на величье
Посмеет притязать. Пусть превратятся
В желчь кровь моя и в воду мозг, пусть меч,
Из рук моих, от страха дряблых, выпав,
Мне сам собою в грудь вонзится, если
Я пощажу того, кто не захочет
Слугою стать моим. А кто захочет,
Тот — жалкий раб и не опасен мне.
Пускай моя жестокость обессмертит
Мое вселяющее ужас имя,
И пусть потомки силятся напрасно
Содеянное мною повторить.
Все, что способны духи зла измыслить,
Все зверства и насилья, на какие
Ни галлам, ни завистливым пунийцам
Не удалось обречь мою страну,
Я совершу один за ночь одну.
СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
Благодарю за бдительность.
Немедля
Созвать сюда всех слуг. Где брат мой Квинт?
Знай, Фульвия, что ты и друг твой Курий
Спасли меня. Нет, не меня — весь Рим.
О брат мой, те, кем адский план составлен,
Уже взялись за дело. Где оружье?
Раздай его домашним и вели,
Чтоб до света не отпирали двери.
Как! Даже для клиентов и друзей?
Под их личиной и должны явиться
Ко мне убийцы. Созови Катона,
Катула — я обоим доверяю, —
Двух преторов — Помтиния и Флакка
И через задний ход ко мне введи.
Брат Марк, смотри не рассмеши врагов
И не обидь друзей чрезмерным страхом.
За братский твой совет благодарю,
Но делай, как прошу я.
Осторожность —
Не страх. Ты говоришь, там был и Цезарь?
С ним у дверей столкнулся Курий.
Вот как!
Вы, женщины, там тоже совещались?
А кто держал пред вами речь?
Все та же,
Кто говорила бы, будь нас хоть сотня, —
Семпрония, которая не раз,
Изысканностью стиля похваляясь,
Нас вопрошала, может ли удачней
Ученый консул Цицерон сказать.
Какой приятный враг! Хотел бы я,
Чтоб и Цетег таким же был безвредным!
Но мне и он не страшен. Я храним
Бессмертными и совестью спокойной,
Которая утраивает силы
Того, кто посвятил их государству,
И учит ни на шаг не отступать
Перед угрозой.
Кто там, брат?
Катон,
Катул и с ними Красс. Я их по саду
Провел сюда.
Красс? Что он хочет?
Слышал
Я, как шептались люди у ограды,
Боясь, не рано ли они явились.
Я думаю, что это собрались
Твои клиенты и друзья, которым
Не хочется тебя будить.
Ты скоро
Увидишь, что ошибся. Ты сказал
Привратнику, чтоб никому он двери
Не отворял?
Да.
Выйдем и посмотрим.
СЦЕНА ПЯТАЯ
Еще закрыта дверь.
Ты постучись.
Расставь людей, чтоб в дом вослед за нами
Они ворвались разом.
Где Цетег?
Он в одиночку действовать намерен.
Наш план ему не по душе.
Кто там?
Друзья.
Дверь до утра я не открою.
В чем дело?
Почему?
Таков приказ.
Чей?
Неужели стал наш план известен?
Вернее, выдан. — А скажи, приятель,
Кто дал такой приказ?
Кто ж как не консул?
Но мы его друзья.
Мне все едино.
Ты назовись ему.
Приятель, слышишь?
Зовусь я Варгунтеем и немедля
Увидеть должен консула.
(показываясь в окне вместе с братом,
Катоном, Катулом и Крассом)
Но консул
Осведомлен о том, что не из дружбы
К нему так рветесь вы.
Ты обознался!..
А где же ваш неистовый Цетег?
Он знает голос мой. Поговори-ка
С ним лучше ты, Корнелий.
Ну, о чем
Вы шепчетесь?
Верь, консул, ты ошибся.
Несчастные, не я, а вы ошиблись,
На путь злодейства встав. Еще не поздно.
Раскайтесь и прощенье заслужите,
Забыв свои безумные мечты
О грабежах, поджогах и убийствах.
У государства есть глаза. Оно
Следит за вами так же неотступно,
Как вы ему пытаетесь вредить.
Не мните, что его долготерпенью
И кротости предела нет. Не люди —
Так сами боги покарают вас.
Одумайтесь, пока еще есть время.
Исправьтесь. Содрогаюсь я при мысли
Об участи, которая ждет тех,
Кто честно жить не хочет иль не может.
Марк, слов не трать на конченных людей,
А прикажи схватить их.
Раз тобою
Разоблачен их умысел злодейский,
Пусть правосудье им воздаст.
Бежим,
Пока не видно наших лиц. Мы скажем,
Что кто-то выдавал себя за нас.
И отопремся от всего.
Где стража?
Квинт, город поднимай, зови трибунов.
Ты слишком мягок, консул. Быть не может
Прощения подобному злодейству.
Все доложи сенату.
Слышишь? Боги
Разгневаны терпимостью твоей.
Внемли им и не дай уйти виновным.
Зло пробудилось. Пусть закон не дремлет.
Что небеса готовят нам?
Ужель подвергнут боги наказанью
Всю нашу землю, чьим сынам
Не терпится затеять вновь восстанье?[239]
Вселенную объемлет страх:
Заплатит мир за преступленья Рима.
Уже созрело зло в сердцах,
Хотя для глаз оно еще незримо.
В смятенье знать, жрецы, народ.
Все званья, полы, возрасты теснятся»
Под сводом городских ворот,
Спеша с отчизной гибнущей расстаться.
Но всюду ожидает их
То, от чего они бегут напрасно,
Затем, что груз грехов своих
Влачат с собою грешники всечасно.
Увы! Виновным никогда,
Себя никто до кары не признает.
Мы любим зло, пока вреда
И боли нам оно не причиняет.
Гнев небожителей навлек
Рим на себя безмерною гордыней,
И беспощадный рок обрек
Его на гибель и позор отныне.
Отравлен властолюбьем он,
Болезнью неизбывной и смертельной.
Кто этим ядом заражен,
Тот алчности исполнен беспредельной.
Как ни велик предмет иной,
Таким он станет лишь вблизи для ока,
А властолюбец вещь большой
Считает лишь, когда она далеко.
О, если б от преступных дел,
Исчерпавших небес долготерпенье,
Отречься гордый Рим успел,
Пока не грянул грозный день отмщенья!