СЦЕНА ПЕРВАЯ
О воины, я счастлив, что сегодня
Веду вас в битву, ибо по болезни
Мне сдал начальство наш достойный консул.
Как я горжусь тем делом, за какое
Иду сражаться! Нынче мы должны
Не укрепить, расширить и раздвинуть
Пределы власти Рима и сената,
Но оградить все то, что наши деды
Ценой упорства, крови и труда
В течение веков для нас стяжали.
Сегодня войско римского народа
Выходит в поле не добычи ради,
Не для защиты государств союзных,
Но для того, чтоб отстоять в бою
Республику, богов бессмертных храмы,
Алтарь домашний и очаг семейный,
Жизнь сердцу дорогих детей и жен,
Могилы предков, вольность и законность,
Короче, чтоб отечество спасти
От тех, кто запятнал себя злодейством,
Развратом, безрассудством, мотовством.
Во-первых, это ветераны Суллы,
Кому близ Фезул земли роздал он.
Они, разбогатев в годину смуты,
Давно все, что имели, расточили
И потому теперь от Катилины
Ждут новых конфискаций и проскрипций.
Считается, что эти люди смелы,
Но страх они вам не должны внушать:
Былая доблесть в них давно угасла,
А если и жива, они сравниться
Ни духом, ни числом не могут с вами.
Затем идут все те, кто не на граждан,
А на зверей разнузданных похож;
Кто, промотав свое, чужого алчет;
Кто от вина размяк, от яств распух,
Ослаб от еженощного распутства;
Кто Катилину в Риме окружал;
Кто с ним не захотел и здесь расстаться;
Кто — в том ручаюсь — молодость свою
Не закалял в трудах военной службы,
Оружием владеть не обучался,
Верхом не ездил и в палатках не жил;
Кто сведущ лишь в разврате, танцах, пенье,
Азартных играх, пьянстве и еде;
Кто на словах опасней, чем на деле.
И, наконец, там собрались подонки —
Мошенники, наемные убийцы,
Прелюбодеи, воры, шулера,
Короче, грязь, которую туда
Клоаки всей Италии извергли,
Чтоб этих закоснелых негодяев
Одним ударом покарали мы.
Ужель перед лицом таких врагов
Не схватимся мы гневно за оружье
И эту нечисть не сотрем во прах,
Чтоб кровь злодеев испарилась в воздух
И выпала затем росой в пустынях,
Где бродят лишь чудовища, которых
Рождает солнцем разогретый ил?[268]
Когда же день победа увенчает,
Любой из нас, кому придется пасть
(Затем что между нами есть, счастливцы,
Чей жребий — жизнь за родину отдать
И чьих имен потомство не забудет),
В обители блаженных вознесется,
Чтобы взирать оттуда, как в аду
Мятежники, тенями став, томятся
И бродит бледный призрак Катилины.
Я все сказал. Пускай орлы взметнутся.[269]
Смелей вперед! Бессмертные за Рим!
За нас отец наш Марс и сам Юпитер!
СЦЕНА ВТОРАЯ
Со времени отъезда Катилины
Лентул меня тревожит.
На обоих
Давно рукой махнул я.
Для чего
Вручить ты хочешь консулу их письма,
В которых шлют они тебе совет
Покинуть спешно Рим?
А вдруг сам консул
Велел подбросить мне посланья эти?
Я должен все возможности предвидеть,
Чтоб оградить себя.
Такая мера
Мне кажется не лишней. Я и сам
Ему донес о некоторых тайнах —
Из тех, какие без меня он знал.
Чтоб вихрь, корабль республики кренящий;
С ног нас не сбил, найти опору нужно.
Примкнем к тому, кто верх берет.
И будем
Служить ему усердней, чем Катон.
Но все ж я попытаюсь хоть для вида
Вступиться за бунтовщиков.
Напрасно.
Зачем спасать того, кто побежден?
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Брат Квинт, я никогда не соглашусь
В угоду чьей-то личной неприязни
На жизнь согражданина покуситься.
Коль мне докажут, что преступен Цезарь,
Его предам суду я, — но не раньше.
Пусть помнят Квинт Катул и Кай Пизон,[270]
Что консул обвинять не станет ложно
Людей за то, что им они враги.
Не ложно, а ссылаясь на признанья,
Которые аллоброги, а также
Вольтурций могут сделать.
Нет, не стану
Я домогаться этого и если
Узнаю, что другие домогались,
То и тебя не пощажу, мой брат.
Мой добрый Марк, ты так велик душой,
Как если бы с богами вместе вырос!
Вели схватить Лентула и всех прочих,
Хоть горько мне отдать такой приказ.
СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
Пусть с Римом и сенатом неизменно
Пребудет счастье! Вас, отцы, прошу я
Вскрыть эти письма и самим решить,
Имел ли право я поднять тревогу
И не должны ль за рвение мое
Меня вы порицать.
А где оружье,
Что в доме у Цетега вы изъяли?
Лежит за дверью храма.
Приготовьтесь
Внести его, как только вам прикажут
Вольтурция ввести, и не давайте
Задержанным друг с другом говорить.
Что вы прочли, отцы? Достойно ль это
Хотя б вниманья, если уж не страха?
Я в ужасе!
Я потрясен!
Читайте.
Как носит этих извергов земля!
Хотя невероятность их злодейств
Сомненья часто в вас, отцы, вселяла,
Я с той поры как Катилину выгнал
(Не страшно больше мне, что это слово
Кого-нибудь обидеть может, ибо
В ответе я за вещи пострашней —
За то, что он живым ушел из Рима,
А те, кто должен был, как мне казалось,
С ним вместе удалиться, не ушли),
Все дни и ночи тратить стал на то,
Чтоб разгадать намеренья безумцев
И чтобы — раз вы мне не доверяли —
Дать случай у возможность вам увидеть
Воочью доказательства измены
И этим вас заставить защищаться.
Так и случилось. Вот печати их,
Вот почерк. Все они под стражу взяты.
Хвала богам бессмертным! Эй, ввести
Аллоброгов с Вольтурцием сюда.
Вот те, кому они вручили письма.
Отцы, клянусь, я ничего не знаю.
Я ехал в Галлию... Я сожалею...
Вольтурций, не дрожи. Во всем сознайся,
И — слово консула даю — ты будешь
Прощен сенатом.
Да, я знаю все,
Но в заговор был втянут лишь недавно.
Не бойся ничего и говори.
Ведь консул и сенат тебе сказали,
Что будешь ты помилован.
Я послан
Был с письмами Лентулом к Катилине,
И на словах мне передать велели,
Чтоб он ничьей — будь то рабы иль слуги —
Подмогой не гнушался, чтоб войска
Вел поскорей на Рим, где все готово,
И все пути из города закрыл
Тем, кто спасаться будет от пожара.
Все это и аллоброги слыхали.
Отцы, он не солгал. Нам дали письма
И поклялись, что вольность нам вернут,
Коль мы снабдим мятежников конями.
Вот вам, отцы, другое подтвержденье —
Оружие Цетега.
Неужели
Все это он один хранил?
Здесь нет
И сотой доли найденного нами.
Ввести злодея. Осмотрев оружье,
Теперь на оружейника посмотрим.
Ну, милый мой храбрец, с какою целью
Всем этим ты запасся?
Если б ты
В дни Суллы задал мне вопрос подобный,
Я бы ответил: чтобы резать глотки.
Сейчас скажу не так: чтоб развлекаться.
Приятно мне взглянуть на добрый меч,
Рукой клинок отточенный потрогать,
Шлем или панцирь на чурбан надеть
И проломить их сталь одним ударом.
Узнал ты эти письма? Вот на чем
Ты голову сломил. Чей это почерк?
Схватить его и письма отобрать!
Изменник разум потерял от страха.
Не помню я ни как, ни что писал.
Дурак Лентул продиктовал мне что-то,
Под чем я, как дурак, поставил подпись.
Пускай войдут Статилий и Лентул
И опознают почерк.
Дать им письма.
Я сознаюсь во всем.
Скажи нам, Публий,
Чья на письме печать стоит?
Моя.
А кто изображен на ней?
Мой дед.
Он был достойным, честным человеком,
Любил сограждан и служил отчизне.
Зачем же внука он, немой свидетель,
Не отвратил от мыслей, гнусных, как...
Как что, речистый Цицерон?
Как ты,
Затем что в мире нет гнуснее твари.
Взгляни сюда.
Ужели эти лица
Твоей вины, наглец, не подтверждают?
Кто эти люди? Я не знаю их.
Нет, Публий, знаешь. Мы с тобой встречались
У Брута в доме.
Под вечер вчера.
Вот новости! Да кто вас звал туда?
Ты сам. Нам дали при свиданье письма
Статилий, ты, Цетег, Габиний Цимбр
И прочие за вычетом Лонгина,
Который отказался написать,
Затем что собирался вслед за нами
В страну аллоброгов явиться лично
И получить обещанных коней.
Он, как мне доложили, к Катилине
Успел бежать.
Предатели! Шпионы!
Мы слышали о том, что власть над Римом,
Согласно предсказанию Сивиллы,
Ты, третий из Корнелиев, захватишь
Теперь, когда пошел двадцатый год
С тех пор, как загорелся Капитолий.
Потом ты стал расхваливать Цетега
И хвастаться решительностью вашей.
Вот каковы, Лентул, наш вождь верховный,
Послы, которых ты превозносил!
Цетег, умолкни! Ты не в меру дерзок.
Габинием при нас упоминались
Автроний, Сервий Сулла, Варгунтей
И многие другие.
К Катилине
Ты дал мне и письмо, и порученье,
Которое сенату слово в слово
Я изложил, надеясь на пощаду.
Я не своею волей к вам примкнул.
Меня заставил Цимбр.
Молчи, Вольтурций!
Лентул, что ты на это все ответишь?
Сознаешься иль нет? Что ж ты умолк?
Или улики так неоспоримы,
Что, несмотря на все твое бесстыдство,
Дар речи ты от страха потерял?
Убрать его. — Остался лишь Габиний,
Всех преступлений мастер.
Покажите
Ему письмо. Ты знаешь эту руку?
Не знаю.
Нет?
И не желаю знать.
Тебе письмо бы надо в глотку вбить!
Будь консул я, ты б у меня, бесстыдник,
Сожрал бы то, что изблевать посмел.
А где ж законность?
Что? Взывать к закону
Дерзаешь ты, поправший все законы
Природы, Рима, совести и веры?
Да, я дерзаю.
Нет, преступный Цимбр,
К благим установлениям злодею
Взывать не подобает.
А Катону
Не подобает нарушать закон.
Убрать его. Хоть он и не сознался,
Доказано злодейство.
Подождите.
Я сознаюсь во всем. Шпионы ваши
Не лгали вам.
Вознаградите их
За то, что вы избавлены от страха,
И позаботьтесь, чтобы не пришлось
Им гнить на смрадном кладбище для бедных,
Чего вы сами чудом избежали,
Иль нищенствовать на мостах,[271] чьи арки
Усердье их от гибели спасло.
Отцы, смотрите, что это за люди!
Они уличены в таком злодействе
Такою тучею улик — и все же
Упорны, дерзки, наглы, как и раньше.
А что б они творили, победив!
Я думал, изгоняя Катилину,
Что больше не опасны государству
И консулу Лонгин, оплывший жиром,
Лентяй Лентул и бешеный Цетег.
Меня пугал (и то лишь до тех пор
Пока он в Риме) только Катилина,
Десница, мозг и сердце заговора.
Ошибся я. К кому они прибегли?
К аллоброгам, врагам старинным нашим.
Единственному племени, какое —
Еще не примирилось с властью Рима
И с ним готово завязать войну.
Однако галлов праведные боги
Наставили на верную дорогу,
И старший из послов, заботясь больше
О Риме, чем о племени своем,
Отверг посулы главаря смутьянов,
Того, кто стать мечтал владыкой Рима,
Хоть благородный дед его в сраженье
С мятежными приверженцами Гракха
Был тяжко ранен, защищая то,
Что внук разрушить хочет; кто пытался
Привлечь к себе воров, убийц, рабов;
Кто весь сенат обрек мечу Цетега,
А прочих граждан отдал в жертву Цимбру;
Кто приказал Лонгину Рим поджечь
И войско кровопийцы Катилины
Италию призвал опустошить.
Отцы, хотя б на миг себе представьте
Наш древний, славный и великий город,
Охваченный пожаром! Нарисуйте
Себе страну, покрытую горами
Непогребенных трупов наших граждан;
Лентула, севшего на римский трон;
Его людей в пурпурных ваших тогах;
Ворвавшегося в город Катилину;
Насилуемых дев, детей дрожащих;
Стон тех, кто жив, и хрип предсмертный жертв,
Чья кровь багряным током орошает
Горячий пепел зданий городских!
Вот зрелище, которое злодеи
Готовили, чтобы себя потешить.
Да, консул, пьеса не была бы скучной,
Но роль твоя была бы покороче,
Чем та, какую ты сейчас сыграл:
Не кончился б еще и первый выход,
Как меч в твоей сладкоречивой глотке
Уже торчал бы.
Выродок бесстыдный!
Да, да.
Итак, пусть охраняет Красс
Габиния, Цетега — Корнифиций,
Статилия — Кай Цезарь, а Лентула —
Эдилом[273] избранный Лентул Спинтер.
Пусть преторы задержанных доставят
В дома к их поручителям.
Согласен.
Всех увести.
Нет, пусть Лентул сперва
Сан претора с себя публично сложит.[274]
Сенат свидетель, я его слагаю.
Теперь обычай древний соблюден.
Похвально, что о нем ты вспомнил, Цезарь.
Как мы должны аллоброгам воздать
За помощь при раскрытье заговора?
Мы все их просьбы удовлетворим.
За счет казны им выдадим награды.
И честными людьми их назовем.
А что получит Тит Вольтурций?
Жизнь.
Я не желаю большего.
И деньги,
Чтоб от нужды он вновь не стал злодеем.
Пускай за службу благодарность Санге
И преторам Помтинию и Флакку
Сенат объявит.
Это справедливо.
Чего же будет удостоен консул,
Чья доблесть, проницательность и ум
Без крови, казней, примененья силы
Спасли от верной гибели отчизну
И вырвали нас из когтей судьбы?
Ему обязаны мы нашей жизнью.
И жизнью наших жен, детей, отцов.
Он спас отчизну твердостью своею.
Сенат дарует Цицерону званье
Отца отчизны и венок дубовый.[275]
И назначает этим же решеньем
Молебствие бессмертным в честь его...
Кто — так мы это и в анналы впишем —
Сумел своим рачением избавить
Рим от огня, от избиенья граждан
И от меча изменников сенат.
Отцы, как незначителен мой труд
В сравнении с невиданным почетом,
Какого я, единственный из граждан,
Одетых в тогу,[276] нынче удостоен
В столь многолюдном заседанье вашем.[277]
Но мне всего отрадней знать, что вам
Не угрожает более опасность.
Раз этот день спасенья от нее
Для нас стал знаменательней отныне,
Чем день, когда на свет мы родились,
Затем что, спасшись, радуются люди
И ничего не чувствуют, рождаясь,
Пусть он навек для нас и для потомства
Пребудет столь же славным, как и день,
Когда был город Ромулом заложен, —
Спасти ведь так же трудно, как создать.
Да будет так.
Внесем в анналы это.
Что там за шум?
Из Рима к Катилине
Тарквиний некий ехал. Он задержан
И говорит, что послан Марком Крассом,
Причастным к заговору.
Это лжец.
В тюрьму его!
Нет, не в тюрьму — сюда.
Я на него хочу взглянуть.
Не стоит.
На хлеб и воду посадить его,
Пока не скажет он, чьим наущеньям
Поддался, дерзко очернив такого
Известнейшего в Риме гражданина,
Как Красс.
Боюсь, что скажет он — твоим.
Злодеи, чтоб снискать к себе доверье,
Его могли уговорить назвать
Тебя или других из нас.
Я знаю —
Поскольку сам вел следствие, — что Красс
Невинен, честен и отчизне предан.
У нас есть и на Цезаря донос.
Его нам подал некий Луций Вектий,
А Курий подтвердил.
Порвать его.
Сенату он доверья не внушает.
И мне ловушку расставляют!
Кто-то
Тебе вредит из личной неприязни.
Я Курию сказал, что это ложь.
Не тот ли это твой осведомитель,
Кому, равно как Фульвии, недавно
Ты упросил сенат награду дать?
Да.
А скажи, он получил ее?
Покуда нет. Ты не волнуйся, Цезарь:
Никто в твою виновность не поверит.
Да — если не получит он награды.
А если он получит, я и сам
Поверю, что виновен пред сенатом,
Платящим тем, кто на меня доносит.
Все будет сделано, как ты захочешь,
Достойный Цезарь.
Консул, я молчу.
СЦЕНА ПЯТАЯ
Солдаты, мне по опыту известно,
Что мужества не прибавляют речи
И что не властен ими полководец
Остановить бегущих. Мы в бою
Отваги проявить не можем больше,
Чем нам дано с рожденья иль привито.
Слова бессильны там, где жажда славы
На битву не воспламеняет дух:
В чьем сердце страх, тот к увещаньям глух.
Но я собрал вас все-таки, друзья,
Чтоб кое о каких вещах напомнить
И вам свое решенье изложить.
Вы знаете не хуже, чем я сам,
Ход наших дел. Вы все уже слыхали,
Как навредил себе и нам Лентул
Беспечностью своей и малодушьем,
Из-за чего в те дни, пока мы ждали,
Что нам из Рима он помочь сумеет,
От Галлии отрезал Целер нас.
Два войска с двух сторон нас обложили:[278]
Одно нам закрывает путь на Рим,
Другое — в Галлию. А здесь остаться,
Как этого бы ни хотелось нам,
Нужда в съестных припасах не позволит.
Итак, куда мы ни решим идти,
Дорогу силой пробивать придется.
Поэтому я заклинаю вас
Быть смелыми и твердыми в сраженье.
Соратники, вы держите в руках
Все то, чего искали — славу, вольность,
Утраченную родину и счастье,
Которое оружьем нужно взять.
Коль одолеем мы, все будет нашим.
Получим мы припасы и людей,
И перед нашим войском распахнутся
Ворота муниципий[279] и колоний.[280]
А если нет — все будет против нас,
И не найдут ни у кого защиты
Те, кто себя мечом не защитил.
Могли б вы жить в изгнании, иль в рабстве,
Иль в Риме на подачки богачей,
Но этот жребий вы сочли позорным
И храбро предпочли примкнуть ко мне,
Затем что только тот, кто побеждает,
Вместо войны приобретает мир.
Поверьте, мы противника сильнее —
Он бьется за других, мы за себя;
И помните, лишь трус свою судьбу
В бою ногам, а не мечу вверяет.
Мне кажется, над вашей головой
Я вижу и богов, и смерть, и Фурий,
Которые нетерпеливо ждут
Исхода столь великого событья.
Мечь наголо! И если нам сегодня
Изменит, несмотря на доблесть, счастье,
Врагу продайте жизнь свою такою
Кровавою ценой, чтоб, нас губя,
Сама судьба дрожала за себя.
СЦЕНА ШЕСТАЯ
Зачем сенат был созван так поспешно?
Сейчас узнаем — преторы расскажут.
Почтенные отцы, вам надлежит
Решить, что с заговорщиками делать
И как предотвратить бунт их рабов,
Вольноотпущенников и клиентов.
Один из слуг распутного Лентула,
По улицам шатаясь, подкупает
Ремесленников и торговцев бедных.
Цетег же домочадцам, людям смелым,
Которые к тому ж сильны числом,
Велел оружье взять и попытаться
Его освободить. И если мер
Не примете вы, бунт начаться может,
Хоть сделали мы все, что в наших силах,
Чтоб помешать ему. Теперь вы сами
Подумайте, как защитить себя.
Я буду краток. Раз они пытались
Наш славный Рим стереть с лица земли
И власть его сломить его ж оружьем,
Их смерти надлежит предать; и если б
Своим дыханьем мог я убивать,
Они б ни одного мгновенья дольше
Не отравляли воздух над страной.
Согласен я.
И я.
И я.
Я тоже.
А что, Кай Цезарь, скажешь ты?
Отцы.
Нельзя нам поддаваться, вынося
Сужденье о делах больших и сложных,
Вражде и жалости, любви и гневу.
Дух постигает истину с трудом
Там, где ее затмили эти чувства.
Поэтому напоминаю вам
Для блага всем нам дорогого Рима,
Что не должны достоинство свое
Вы в жертву приносить негодованью,
В вас вызванному шайкою Лентула,
Равно как и своею доброй славой
Пристрастиям в угоду поступаться.
Да, если можно кару изобресть,
Которая равнялась бы злодейству,
Ее готов одобрить я. Но если
Его невероятность превосходит
Все, что измыслить в силах человек,
Мы вправе, как мне кажется, прибегнуть
Лишь к мерам, предусмотренным законом.
Когда приводит маленьких людей
Минутная запальчивость к ошибке,
То этого никто не замечает:
Ведь их известность их судьбе равна.
Проступки ж тех, кто на вершине власти
И, значит, на виду у всех живет,
Немедленно огласку получают.
Чем выше положенье человека,
Тем меньше у него свободы действий.
Ему нельзя лицеприятным быть,
Раз то, что назовут в простолюдине
Простым порывом гнева, в нем сочтут
Жестокосердьем и высокомерьем.
Я знаю, что оратор предыдущий
Отважен, справедлив и предан Риму
И что такие люди, как Силан,
Умеют подавлять свои пристрастия.
Но нахожу я хоть и не жестоким
(Какую меру можно счесть жестокой
Перед лицом подобных преступлений?),
Однако совершенно чуждым духу
Законов наших мнение его.
Они предписывают римских граждан
Карать не смертной казнью, но изгнаньем.
Так почему ж ее он предложил?
Конечно, не из страха, ибо консул
Своим усердьем устранил опасность.
Быть может, для острастки? Но ведь смерть —
Конец всех наших бед и доставляет
Нам больше облегчения, чем горя.
Итак, считаю я ненужной казнь.
Однако, — скажут мне, — на волю выйдя,
Они усилят войско Катилины.
Во избежанье этого, отцы,
Я предлагаю вам их достоянье
Конфисковать в казну, а их самих
Держать вдали от Рима в заключенье,
По муниципиям распределив
Без права и возможности сноситься
С собранием народным и сенатом,
И всех оповестить, что муниципий,
Нарушивший указанный запрет,
Объявим мы врагом отчизны нашей.
Разумное, достойное решенье!
Отцы, читаю я на ваших лицах,
Повернутых ко мне, вопрос безмолвный:
К какому предложенью я склонюсь.
Суровы оба. Оба соразмерны
И важности решаемого дела,
И благородству тех, кем внесены.
Силан стоит за казнь, которой вправе
Отчизна предавать преступных граждан,
Как это и бывало в старину.
А Цезарь предлагает нам виновных
Обречь пожизненному заключенью.
Затем что эта кара горше смерти.
Решайте, как хотите. Консул ваш
Все, что для Рима благом вы сочтете,
Поддерживать и защищать готов.
Он встретит грудью, чуждой колебаньям,
Любой удар судьбы, пусть даже смерть:
Ведь не умрет позорно тот, кто храбр.
Рыдая — тот, кто мудр, и слишком рано —
Тот, кто успел сан консула снискать.
Отцы, я предложил вам то, что мне
Казалось для отечества полезным.
Тебе, Силан, оправдываться не в чем.
Катон, ты просишь слова?
Да, прошу.
Вы слишком долго спорите о том,
Как наказать злодеев, от которых
Без промедленья нужно оградиться.
Их преступленье — не из тех, какие
Караются лишь после совершенья:
Коль совершиться мы ему дадим,
То покарать его уже не сможем.
Достойный Цезарь здесь с большим искусством
О жизни и о смерти рассуждал.
Мне кажется, что он считает басней
Все, что известно нам о преисподней,
Где добрые отделены от злых,
Которых мучат Фурии в местах
Бесплодных, отвратительных и страшных.
Поэтому злодеев содержать
Он хочет в муниципиях под стражей,
Боясь, что в Риме их спасут друзья,
Как будто те, кто к этому способен,
Сосредоточены в одной столице,
А не по всей Италии живут;
Как будто дерзость не смелеет там,
Где ей сопротивление слабеет.
Коль верит он, что налицо опасность,
Совет его нелеп, а коль не верит
И страху чужд в отличие от всех,
То нам самим его страшиться нужно.
Отцы, я буду прям. На ваших лицах
Написано стремленье возложить
Все упованья ваши на бессмертных,
Хоть помощь их стяжают не обетом
Или плаксивой женскою молитвой,
Но мужеством и быстротой в решеньях.
Тому, кто смел, им стыдно отказать;
Зато им ненавистны лень и трусость.
А вы боитесь наказать врагов,
Которых в доме собственном схватили!
Что ж, пощадите их и отпустите,
Оружье им вернув, чтоб ваша мягкость
И жалость обернулись против вас!
О, все они — недюжинные люди
И согрешили лишь из честолюбья!
Давайте ж пощадим их и простим!
Да, если бы они щадили сами
Себя иль имя доброе свое,
Людей или богов, и я бы тоже
Их пощадил. Но в нашем положенье
Простить их — значит провиниться хуже,
Чем те, кого вы судите сейчас.
Вы были б вправе совершить ошибку,
Когда б у вас в запасе было время,
Чтобы ее исправить, заплатив
За промах запоздалым сожаленьем.
Но мы должны спешить. И потому,
Коль вы хотите жизнь отчизны нашей
Продлить еще хотя б на день один,
Я требую, чтоб ни минуты жизни
Вы не дали злодеям. Я сказал.
Ты нас, Катон, наставил, как оракул.
Пусть будет так, как он решил.
Мы были
Не в меру боязливы.
Если б не был
Он доблестен, мы б в трусов превратились.
Достойный консул, действуй. Мы — с тобой.
Отцы, я при своем остался мненье.
Умолкни.
Что там?
Цезарю письмо.
Откуда? Пусть его прочтут сенату.
Оно от заговорщиков, отцы.
Во имя Рима вскрыть его велите.
Прочти его, но про себя. Ведь это —
Любовное письмо твоей сестры.
Хоть ненавидишь ты меня, не нужно
Ее позорить.
На, держи, распутник! —
Смелее действуй, консул!
Цицерону
Об этом дне придется пожалеть.
Нет, раньше Цезарю!
Друзья, назад!
Он Риму враг!
Не прибегайте к силе.
Оставьте Цезаря. Итак, начнем.
Где палачи? Пусть будут наготове.
Вы, преторы, пошлите за Лентулом
К Спинтеру в дом.
Преступника ведите
К зловещим мстителям за Рим. Пусть будет
Он предан смерти через удушенье.
Ты, консул, мудро поступил. Не брось
За нас фортуна так неловко кости,
Ты б услыхал такой же приговор.
Из дома Корнифиция доставьте
Сюда Цетега.
Пусть он будет предан
Заслуженной им смерти. Объявите,
Что умер он, как жил.
Как пес, как раб.
Пусть жалких трусов люди называют
Отныне только именем Цетега,
Который, слыша речь твою, червяк,
Тебя не раздавил.
Ты зря бранишься:
Бесстрастно правосудье. Взять его.
Фортуна — потаскуха, Парки — шлюхи,
Удавкою губящие того,
Кто от меча мог пасть! Ну что ж, душите,
И я усну, бессмертных проклиная.
Пошлите за Статилием и Цимбром.
Возьмите их, и пусть простятся с жизнью
Они в руках холодных палача.
Благодарю. Я рад, что умираю.
И я.
Марк Туллий, вправе ты сказать,
Что консулом на счастье Риму избран,
Отец отечества! К народу выйди,
Чтоб старцы, до того как умереть,
Могли тебя прижать к своей груди,
Матроны — путь твой забросать цветами,
А юноши — лицо твое запомнить
И в старости рассказывать внучатам
О том, каков ты был в тот день, который
Анналы наши...
Кто это? Петрей!
Привет тебе, прославленный воитель!
Что ты нам скажешь? О, с таким лицом
Несчастие не предвещают Риму.
Как чувствует себя достойный консул,
Мой сотоварищ?
Он здоров настолько,
Насколько можно быть после победы.
Отцы, он посылает вам привет
И поручает мне вас опечалить
Отчетом скорбным о войне гражданской,
Затем что брать нерадостно в ней верх.
Не перейти ль сенату в храм Согласья?
Нет, пусть все уши здесь, счастливый консул,
Рассказом насладятся. Если б голос
Петрея мог до полюсов дойти
И через центр земли до антиподов,
То и тогда б он нас не утомил.
Ввиду нужды в припасах Катилина
Был должен в бой вступить с одним из войск,
Ему грозивших с двух сторон, и выбрал
Мне вверенную армию он целью
Последней и отчаянной попытки,
Для нас почетной столь же, сколь опасной.
Он выступил, и тотчас день померк,
Как если б рок, слетев с небес на землю,
Крыла простер над ней, как над добычей,
Которую хотел пожрать во тьме.
Тогда, чтоб ни одной минутой больше
Мощь Рима не стояла под сомненьем,
И мы, гордясь, что служим правой цели,
Построились в порядок боевой.
Тут, как войны гражданской воплощенье,
Предстал нам Катилина, походивший
Скорей на духов зла, чем на людей.
У воинов его уже лежала
На лицах тень неотвратимой смерти,
Но криком, хищным, как у ястребов,
Они ее еще ускорить тщились.
Мы ждать не стали, двинулись вперед,
И с каждым новым шагом уменьшалось
Пространство меж войсками, словно узкий,
Двумя морями сжатый перешеек,
И, наконец, два мощные прилива
Слились, кипя, в один водоворот.
С холмов окрестных Фурии с тревогой
Смотрели, как их люди затмевают,
А состраданье убежало с поля,
Скорбя о тех, которые не знали,
Какое преступленье — доблесть их.
Остановилось солнце в тучах пыли,
Взлетевшей к небу, и пыталось тщетно
Смирить своих напуганных коней,
Встававших на дыбы от шума боя.
Наверно, всех сражавшихся Беллона,[282]
Свирепая, как пламя, истребила б,
Когда б тревога о судьбе отчизны
Палладиумом[283] не была для нас.
Наш перевес увидел Катилина,
Чьи воины ту землю, где сражались,
Уже устлали трупами своими,
И, чтоб окончить славно путь злодейский,
Врубился в наши тесные ряды,
Отчаяньем и честолюбьем движим,
Как лев ливийский, презирая раны
И не страшась ударов беспощадных,
Он яростно косил легионеров,
Пока не пал в смертельном их кольце.
Подобно дерзновенному гиганту,
Который на богов восстал, но вдруг
Узрел Минерву с головой Медузы[284]
И начинает превращаться в камень
Перед губящим все живое ликом,
Хоть и не понимает, что за тяжесть,
Как глыба, навалилась на него,
Мятежный Катилина перед смертью
В нас воплощенье Рима увидал
И охладел навеки, но во взгляде
Еще читалась прежняя решимость,
И пальцы долго шевелились, словно
Республику пытались задушить.
Отважная, хоть грешная кончина!
Когда б он честен был и жил на благо
Отечества, а не во вред ему,
Никто бы с ним величьем не сравнился.
Петрей, не я, а родина тебя
Должна благодарить, хоть слишком скромно
Ты говорил о подвиге своем.
Он сделал то, что мог.
Хвала бессмертным!
О, римляне, я награжден сполна
За все мои труды, старанья, бденья.
Не нужно мне венков, наград, триумфов,
Столь щедро мне дарованных сенатом,
Коль этот день и память обо мне
В своих сердцах навек вы сохранили.
С меня довольно этого сознанья,
Затем что в человеке чувство долга
Должно преобладать над жаждой славы.
Греховного в ней нет, но грешен тот,
В ком верх она над совестью берет.