Н а д я (тихо). Я пойму. Я тоже люблю.
А н н а Г е о р г и е в н а (страстно). Этот человек для меня… Я люблю его так, как вы любить никогда не сумеете! Останется ли он со мной или не останется — не в этом дело: мне дорого его благополучие. Во имя этого, во имя его счастья я могу пойти на все! И пойду на все!
Н а д я. Я… Мне тоже дорого его благополучие. Очень дорого. Только… Нет, неясно, не понимаю.
А н н а Г е о р г и е в н а. Ну конечно, откуда же… Слышала ли ты когда-нибудь, малышка, притчу о Соломоновом суде? Давно это было. Обратились две женщины к царю за справедливостью. Каждая обвиняла другую в том, что она украла у нее дитя. И каждая требовала вернуть ей ребенка: «он ее кровь, ее любовь, ее счастье!». Царь рассудил. Если каждая утверждает, что именно она — мать и она больше любит ребенка, он ни одну из женщин не обидит. И предложил разрубить дитя: отдать каждой матери половинку. Первая женщина упала на землю, забилась, заплакала… «Лучше пусть та, другая, возьмет, — закричала она, — только бы дитя жить осталось, только бы дитя жило!»…
Пауза.
Как думаешь, кому было дороже дитя, кто любил по-настоящему? (Леониду.) Ты не сердись, милый, мы говорим о тебе так, словно тебя здесь нет. Но через это надо пройти.
Л е о н и д. Надо так надо! (Ставит на стол новый бокал, наполнил его, Наде.) Пей, кроха! (Залпом осушил свой бокал.)
Н а д я (Анне Георгиевне). Теперь я поняла. Значит, вы делаете все, чтобы дитя осталось жить.
А н н а Г е о р г и е в н а. А ты этого не хочешь? Ну, по совести, между нами… Он глухой, он не услышит. (Показывает на Леонида.)
Н а д я. Хочу, конечно! Я и при нем могу сказать, пусть слышит: я его люблю.
А н н а Г е о р г и е в н а (усмехнувшись). Самое милое в тебе, девочка, это непосредственность. Но ты еще ничего в жизни не знаешь, маленькая. Женщина должна уметь жертвовать, тогда она — женщина.
Н а д я. Получается, что мы всегда должны страдать? А почему нам всегда страдать?
А н н а Г е о р г и е в н а. Так уж повелось с Адама и Евы. (Чокаясь с Надиным бокалом.) Давай, поднимем за женщину! Мужчины это не догадываются сделать.
Н а д я. Давайте! (Отпила глоток.) Вкусненько. (Поставила бокал на стол. Леониду.) А теперь ты со мной поговори, Леня!.. Работу по защитному устройству тебе поручили: ты за нее взялся, дал согласие, — я сама была при этом. А сейчас, выходит, чужие за тебя кашу расхлебывают.
А н н а Г е о р г и е в н а (вскочила). Ну, это наглость! Ты уже перешла границы! Я ему не чужая, слышишь? Не чужая! И я сама, по собственной воле все взяла на себя! И… и довольно, ступай прочь отсюда! Убирайся, ну!.. Если она тут же не уйдет, Леонид, я уйду!
Н а д я. Потерпите немножко, я еще не кончила разговор.
А н н а Г е о р г и е в н а (Леониду, лихорадочно). Удали ее, милый, прошу тебя, удали! Я не могу ее больше видеть!
Молчание. Л е о н и д отвернулся.
А н н а Г е о р г и е в н а (она потрясена). Леня! Леонид! Ты не отвечаешь? Ты отвернулся?
Л е о н и д неподвижен.
Долгая пауза.
А н н а Г е о р г и е в н а (про себя). Да, я ждала этого. Я готовила себя к этому. И все же — оказалась не готовой. (Леониду.) Ну, скажи, скажи вслух то, о чем ты сейчас думаешь? Не можешь? Не можешь?!
Молчание.
А н н а Г е о р г и е в н а (с горечью). «На рассвете, на рассвете…» Ах, мы с тобой даже и рассвета не дождались! (Помолчав.) Что же, прощальный подарок я сделала — могу идти. Нет, оставь меня, ничего не надо, мне совершенно все ясно. (Медленно выходит из комнаты.)
Пауза.
Л е о н и д (Наде, хрипло). Я не люблю ее, ты теперь в этом сама убедилась! Я ее не удерживал.
Пауза.
Мне дорого, галчонок, что в этот трудный час ты со мной.
Н а д я (задумчиво). Верно: трудный час. (Помолчала.) А ведь Анна Георгиевна очень преданна тебе, Леня. Прямо страшно как преданна.
Л е о н и д (быстро). Больше тебя, кроха, да?
Н а д я (подумав). Нет, не больше… Я сильнее люблю. (Встала.)
Л е о н и д (торопливо). Посиди со мной! Пожалуйста, посиди!
Н а д я. Посижу. (Опустилась на диван. Пауза. Взяла в руки валяющуюся рядом матерчатую куклу.) Какой Петрушка чудной.
Л е о н и д. Бибабо. Эту куклу надевают на руку, на пальцы — и можно разыгрывать сценки. Ты была когда-нибудь в кукольном театре?
Н а д я. Бывала, как же… Просто не вспомнила. (Разглядывает куклу.) Несуразный ты, Петрушка: нос длинный, колпак, глаза дурацкие, а все-таки симпатичный. Попляшем? (Двигает куклой.) Нет музыки, а ты, наверно, не любишь «всухую» плясать.
Л е о н и д. Если желаешь, могу сыграть и ему, и тебе.
Н а д я. Ей-богу? Вот интересно! Как Петрушенька?.. Нет, нам не хочется, дядя Леня. Нет настроения. (Пауза.) Да, добрый «подарочек» сделала Анна Георгиевна! Ух, какой «подарок»! (Помолчала. Петрушке.) Брови тебе нарисовали, одну выше, другую ниже… И румянец на щеках разный… Ничего, не расстраивайся, дурачок: был бы ты во всем правильный — скучный был бы.
Л е о н и д. Умница! Абсолютно верно! (Отбирая Петрушку.) Давай-ка его в сторону: третий лишний, говорят. (Сел рядом.)
Н а д я (обняла его, после паузы). Все думаешь? Да, от этих мыслей никуда не денешься. Их не выбросишь.
Л е о н и д. Что такое, какие мысли? Ни о чем я не думаю. (Вдруг вскочил, кричит.) Я не требовал, я не просил этой жертвы! Она сама захотела так сделать! Она этим хочет доказать свою любовь и обязать меня к ответному чувству!
Н а д я (негромко). Каждой женщине хочется доказать свою любовь. И мне тоже. Я ведь даже на что пошла… Анна Георгиевна умерла сейчас… сейчас, здесь… вот она, лежит рядом… А я тут стою и приплясываю. Стыдно, тяжко мне, я уйти хотела, а вот обнимаюсь с тобой — «пляшу». (Торопливо.) Леня, Ленечка, послушай, нельзя брать «подарка» Анны Георгиевны! Это такой «подарок» — он боком выйдет. После него человеком не останешься! Да ты и сам знаешь… Я присутствовала при твоем разговоре с Игорем: ты ни слова ему не ответил, ты закрыл лицо руками…
Л е о н и д (яростно). Ну, что, что мне в конце концов делать, черт бы вас всех подрал?! (Зашагал по комнате. После паузы.) А вот другие, между прочим, ясно дали мне понять, что лучше, если заявление Сербовой не будет опротестовано. (Быстро.) Ей ничего особенного не грозит. Никому ничего особенного не грозит: рабочий сам виноват. Но мы с Анной Георгиевной — разной ценности люди. Во всяком случае так утверждают. Понятно? Вот меня и хотят избавить от всей этой чертовни с допросами, прокурорами, судом…
Н а д я. Но тебе-то известно, что Анна Георгиевна тут ни сном, ни духом! Это же все неправда!
Л е о н и д. Да, неправда! Но я тебе уже сказал: люди считают, что я больше полезен, больше нужен. Ясно?
Н а д я. Кому ты больше нужен?!
Л е о н и д (раздраженно). Ну, я не знаю, кому: руководству, общественности, черту, дьяволу!.. (Сдержавшись.) Нет, верно, клянусь тебе, галчонок, весьма ответственные лица считают, что я должен именно так поступить.
Н а д я (тихо). А сам ты как считаешь?
Молчание.
Обо мне ты забыл, Леня? Ты ведь мне тоже нужен, ох, как нужен! Я уж без тебя теперь не могу!
З а н а в е с.
Две недели спустя.
Заводоуправление. Комната заводского комитета ВЛКСМ. Обеденный перерыв на заводе. В комнате М а л о з е м о в и Н а д я.
М а л о з е м о в (продолжая разговор). …Есть еще у нас адамовы, есть: для любимчика на все готовы! Но главная суть не в Адамове, суть — в Леониде.
Н а д я (негромко). И в Адамове тоже. А может, даже и в нем главная! (Пауза.) Вот я все думаю… Каким рождается человек: плохим или хорошим?
М а л о з е м о в. Это ты к чему?
Н а д я (продолжая мысль). Рождается просто дитя, младенец, а уж потом люди делают человека плохим или хорошим — те, кто его окружает. Верно?
М а л о з е м о в (нахмурившись). Вообще-то в принципе правильно: среда, влияние среды… Ого, вон ты с какой карты пошла… Хитра! Эх, посмотрю я — все вы, женщины, одинаковы. Для тебя тоже главное — Леонида вызволить.
Н а д я. Главное, а как же! Я и не скрываю.
М а л о з е м о в (сердито). Что же, выходит, и я виноват, милая, что твой Ленька таким оказался?
Н а д я (тихо). А вы разве не были его товарищем?
М а л о з е м о в (запальчиво). Ну и что, я был ему плохим другом, мало предан, зла ему в чем-нибудь желал?!
Н а д я. Так ведь Адамов ему тоже зла не желал…
М а л о з е м о в. Слушай, чего ты хочешь от меня? Силком меня сюда затащила — и выпытываешь, выпытываешь… Мне в столовую надо!
Н а д я. Пообедаете. Перерыв только начался. Все-таки про Леню вы мне так ничего и не сказали. Что он? Как он?
М а л о з е м о в. Не знаю! Не здороваюсь, не общаюсь! Мне с ним сейчас противно даже в одной комнате сидеть. И оставь меня в покое! Наши отношения с Ручьевым кончились, меня он теперь совершенно не интересует. Человек свою пользу заводу приносит — несомненно, большую пользу — ну и черт с ним! (Поспешно выходит из комнаты.)
Пауза.
Н а д я тоскливо бродит из угла в угол.
Б о г а т ы р е в (входит, увидел Надю). А-а, Надя, привет! Который день тебя жду! Присаживайся. Вот сюда, на диван, здесь удобнее… Ну, что надумала?
Н а д я. Ничего не надумала, секретарь. (Садится.)
Б о г а т ы р е в. Та-ак. (Садится против нее.) А все-таки надо решать. Надо. Ты знай, никто тебя не принуждает! Тебя и раньше никто не принуждал!