М а х м у т (настораживается). Завод Ялаева?.. Разве такой заводчик есть?
И н с а ф. Так уж в народе говорят. Наступил конец квартала. Вызвал меня Ялаев и ткнул пальцем в отчет. «Вот сюда… и вот сюда надо две маленькие цифры вписать…»
М а д и н а (вспышка раздражения). Ты, конечно, тут же «правда ваша» сказал!
И н с а ф. Нет, я сказал «нет». Наотрез. Поначалу… «Чего-о?!» — заорал тот, я думал, оба глаза у него выкатятся. «Ты чего, — говорит, — до сих пор костяшками в божьей конторе щелкал? Сколько раз ангелы поцеловались, подсчитывал, на баланс брал, дебет-кредит выводил? — говорит. — Никогда ни одной цифре в конце квартала хвост да гриву не наставлял?» Я возьми да и скажи: «На прежней работе всяко бывало, — говорю, — но как домой вернулся, зарекся, на родной земле клятву дал». Тот вдруг на уговоры перешел: «Я ведь твою клятву и твой зарок рабочим вместо премии раздать не могу, уважаемый Инсаф… как вас там… Мисбахович, — говорит. Неужто вы такой бездушный, я бы даже сказал, безжалостный человек? Вы же тысячу людей премии лишаете, рабочий народ по натруженным рукам бьете, куска его лишаете. Впрочем, — говорит, — что вам, пришлому, честь завода, интересы рабочего класса — есть ли они, нет ли их…» Нехорошо так посмотрел на меня. Я вконец растерялся. Взял карандаш и две цифры, какие он сказал, своей рукой и вписал. А там и полугодие завершилось и уже годовой отчет подошел. Сколько директор скажет, столько и приписывал… Я всегда перед начальством теряюсь. Даже на собраниях: выйду на трибуну, а стоять спиной к начальству стесняюсь. Так боком и держу речь. «В зал говори!» — кричат из зала. А что он, зал? Покричит и затихнет…
М а д и н а. Как ты на трибуне стоишь, нужно ли здесь?
И н с а ф. Правда ваша.
М а х м у т. Опять «правда ваша»?
И н с а ф. Да-да, правда…
М а х м у т (внезапно вспыхнув). «Правда ваша», «правда ваша», «правда ваша!» Откуда это бесконечное «правда ваша»? А ваша-то, ваша правда где? Может, вы, Инсаф Мисбахович, так «правдой вашей» и родились? Или уже потом таким выросли?
И н с а ф. Я-то?
М а х м у т. Вы.
И н с а ф. Каким я родился, я, товарищ Юлбердин, не помню, а вот что рос я мальчиком — смышленым, живым, как говорится, крепкоголовым — помню хорошо. Как вспомню — плакать хочется.
М а д и н а. Только и осталось в воспоминания пуститься…
И н с а ф. Я, Мадина-ханум, на вопрос отвечаю.
М а д и н а. Других вопросов полно, на них тоже придется ответить.
И н с а ф. Пусть. Какой вопрос раньше задан, на тот прежде и отвечать нужно.
М а д и н а. Инсаф Мисбахович, удивляешь ты меня…
И н с а ф. Спасибо, что спросили, товарищ Юлбердин. Говорят, в кои-то веки и незаряженное ружье выстрелит. Расскажу.
М а д и н а. Инсаф!
И н с а ф. Но однажды там, где другой бы согнулся и потом выпрямился, я сломался. С хрустом переломился. Видать, из твердой породы был. Сломался, товарищ Юлбердин! В «правду вашу» превратился.
М а х м у т. Кто сломал? Когда?
И н с а ф. На этот ваш вопрос мой ответ будет долгим.
М а д и н а. Инсаф! (Кивает на Махмута.) Время ведь не только наше.
М а х м у т. Время — ваше. Рассказывайте.
И н с а ф. Давно это было. Я тогда учился в пятом классе. Готовили нас приветствовать передовиков района. Я должен был подойти к краю сцены и крикнуть в зал всего четыре слова: «Мы пойдем дорогой отцов!» «Не пойду и не скажу!» — отказался я наотрез. Тут целая буря поднялась. Вожатая к классной руководительнице побежала, классная руководительница к завучу, завуч к директору. Сняла каждая с меня стружку сколько положено, и наконец, уже всего обструганного, перед директором поставили. И уговаривал, и угрожал директор. Я крепко на своем стоял: «Нет, не пойду! Нет, не скажу!» — твердил я. «Тогда сейчас же вызовем твоего отца!» — сказал директор. У меня дыхание перехватило, голова закружилась. «Пойду, скажу…» — прошептал я. «Вот и хорошо, и всегда таким послушным, таким покладистым будь», — похвалил меня директор и по спине похлопал. Жесткая была рука, увесистая. А на слете я вышел и четко, отрывисто крикнул: «Мы пойдем дорогой отцов!» Крикнул, убежал за кулисы и так там плакал, по полу катался! Как раз тогда моего отца за кражу государственного имущества на четыре года посадили в тюрьму. С тех пор стал я говорить готовыми словами и «правду вашу» прибавлять. Даже на собраниях начинаю с того, что к предыдущему оратору присоединяюсь. Вот какой я человек. Сумел объяснить?
Пауза. Тем временем М а д и н а несколько раз открывает и закрывает сумку, что-то ищет.
М а х м у т. Объяснить сумели. Если я вас правильно понял…
И н с а ф. Пожалуйста, поймите…
М а х м у т. Если я правильно понял, вы вину свою признаете?..
И н с а ф. Вину мою и без меня уже признали. Суда ждем.
М а х м у т. Кто признал?
И н с а ф. Комиссия. Специальная комиссия.
М а д и н а. Может, еще не поздно?
М а х м у т. Поздно. Комиссию на завод я послал. Сигналы были.
Растерянность. Пауза.
М а д и н а. Ты, опять ты. Всюду ты! Что за чертов круг! Куда ни ткнемся — ты. Нет, нет! Не чертов круг. Это жизнь так кругами ходит. Сама нас к тебе, к защитнику, к спасителю, привела. Спаси, защити, Махмут! Все в твоих руках. Отпусти грехи, отведи беду!
М а х м у т. Тут не беда, Мадина, тут преступление.
М а д и н а. Все равно спаси! В твоей воле, в твоих руках!
М а х м у т. Не моли так, Мадина. Ты меня знаешь. Я не изменился.
М а д и н а. Пусть! Пусть не изменился, все равно молю!
М а х м у т. Простите, я вам голую правду скажу, без прикрас: взять Мисбахова под защиту — бесчестно и несправедливо. Несправедливо и бесчестно. Его судьба не в моих руках, а в руках закона.
М а д и н а. Честь… справедливость… закон… И чего вы, такие насквозь честные, насквозь справедливые, этой самой честью весь мир пугаете, в страхе держите? Ею, как пенсионер палкой, грозитесь, грозитесь, грозитесь… А мы кто? Людей грабим, чужое отнимаем? Дармоеды мы, захребетники? Мы — общественность. Никому не угрожаем, никого не объедаем, живем, как время велит, как нужда подскажет. Мы — большинство. А вы большинством править хотите… Приписка, видите ли! Золотые горы он себе приписал! Зарок свой забыл, клятву свою преступил, для народа старался. Ради завода! Ради коллектива!
М а х м у т. Весьма пламенно ты выступила, Мадина.
М а д и н а. Пускай! Не только вы, мы тоже лозунги кричать умеем.
И н с а ф. От пустого крика и горло надсадить можно.
М а д и н а. Этим пустым криком кое-кто всю жизнь кормится.
И н с а ф. Политики касаться не будем, Мадина-ханум, не нашего это ума дело.
М а х м у т. Сидел я, слушал тебя, Мадина, самый виноватый здесь, никак, я оказался?
М а д и н а. И ты виноват! Они все под твоей рукой. (Показывает на Инсафа.) И Ялаев под твоей рукой.
М а х м у т. И все же их греха на себя не возьму. Хотя, кажется, от наказания и мне кусок отвалят.
М а д и н а. Как отвалят? Морально? На вид поставят или выговор вынесут? По мне если, пусть хоть сотню вынесут.
М а х м у т. А по мне, и одного много. У меня, Мадина, пятеро детей. Я им в глаза прямо должен смотреть — каждый день, каждый час.
М а д и н а. Детей-то разве пятеро только?
М а х м у т. По нынешним временам и того немало.
М а д и н а. На одного меньше посчитал, Махмут.
М а х м у т. Как это?
М а д и н а. Так вот. На одного меньше.
И н с а ф (вскакивает, пытается остановить ее). Мадина-ханум!
М а д и н а. Молчи, Инсаф! Ты ничего не знаешь. Ты ему тут про свою жизнь…
И н с а ф. Я знаю. Я все знаю. Я его в прошлый раз узнал.
М а д и н а (изумленно смотрит на него, потом резко поворачивается к Махмуту). Так вот, если шестой твой ребенок, глядя тебе в глаза, молить будет? Если он потребует?
М а х м у т. Кто потребует? Чего?
М а д и н а. Если шестой ребенок твой прощения, защиты, спасения попросит?
М а х м у т. О чем ты говоришь, Мадина?!
М а д и н а. Вон там в углу (показывает на Инсафа) один смирный, терпеливый, покладистый человек сидит. Инсаф Мисбахович Мисбахов это. Он, этот человек, твоему сыну, который у меня в чреве был, стал отцом. Даже чей он, не спросил, своим принял. Любил, заботился, растил, человеком сделал.
М а х м у т. Где он?
М а д и н а. Далеко. (Достает из сумочки две фотографии.) Вот, взгляни, на одной — ты в молодости, на другой — твой взрослый сын. Такой же, как ты, кудрявый, с ясными синими глазами. Красивый и даже умный. Ну, который кто — различишь? Порой я сама сразу различить не могу.
М а х м у т (берет обе фотографии, застывает пораженный). Что за наваждение…
М а д и н а. Сумасбродная женщина я, двадцать пять лет твою карточку при себе носила. От Инсафа даже не прятала. Двадцать пять лет эти твои глаза и преследовали, и защищали меня. Покоя лишали, совесть мучили. Изорвать бы и выбросить. Не изорвала, не выбросила. Один бы раз Инсафу закричать: «Забудь!» — один бы раз ногой топнуть. Не закричал и не топнул. Вот и вышло все как в тяжелом сне. В жизни не подумала бы, что когда-нибудь эти карточки покажу тебе. Никогда в жизни…
М а х м у т. Выходит, ты у меня не только себя отняла, но и сына.
М а д и н а. Да, отняла… А ты, почему ты отпустил нас? Почему не уговорил? Почему не приказал? Не отругал? Не избил, наконец? Ты же боксер был… Может, покуда на ноги вставала, и одумалась бы. Что-нибудь другое в голову взбрело. Зачем ты отпустил нас? Зачем не удержал?
М а х м у т. Не умел… не сумел…
М а д и н а. Почему отпустил? Почему рядом с трамваем семенил? Почему вперед не забежал и поперек рельсов не лег?.. А после, почему после не искал меня? Я же тебе нужна была. Ты без меня жить не мог.
М а х м у т. Я тебе не был нужен…
М а д и н а. Разве мы, глупые женщины, знаем, что нам нужно? Только во мне одной десять женщин живут и меж собой грызутся. Поди знай, которой что нужно. Хоть бы один из вас взял этих десять твердой рукой в один ком, в одну плоть, в одну душу сжал и слепил. Хоть бы один из вас, — нет, не смог, не слепил. Бог женщину ниткой сотворил, а мужчина ее в клубок смотать должен. Ушла я от тебя, Махмут, и не каялась. Не каялась, но мучилась. Всего лишь мучилась. Не каялась. Если бы я тогда не ушла, ты потом, может, сам меня бросил. Вижу, оба мы не измени