. Как подпрыгнула, так и спрыгнет. А наркоз ты мне давала?
Л и д а. Я. Говорю же — старшая сестра не вышла. Она прекрасный анестезиолог. Я первый раз. Изнервничалась вся. А ты мучился, бился, рвался, рубашку испластал.
М и ш а. Сколько раз сосчитал?
Л и д а. Сто двадцать. (Шарит в кармане, перебирает порошки.)
М и ш а. А первый раз, когда ранили, всего семь раз. Раз — вдох, два — выдох… И готов! (Пауза. С тоской.) И вздымет со стола, и понесет, будто звездочку в темную ночь… Летишь и видишь, как гаснешь… Вот так, поди, и умирают люди? А тебе самой-то не приходилось бывать под наркозом?
Л и д а. Нет, не приходилось. (Нашла порошок, развернула.)
М и ш а. И не надо, и не надо. Ну его!
Л и д а. Но я представляю. (Высыпает Мише в готовно подставленный рот порошок, дает запить.) Я маленькая в станице у бабушки в гостях играла с ребятами, они бросили в меня ворох соломы, навалились… Я задыхаюсь, боюсь, они не отпускают…
М и ш а. Во, во! Точно! Хочется рвануться, выкрикнуть удушье…
Л и д а (сама себе, тихо). Ты и рванулся. Чуть-чуть пошевелил пальцем. И крикнул. Шепотом, едва слышно.
М и ш а. Третье ранение… сказывается.
Л и д а. Потом, после войны, долго не сможешь заходить в аптеки и больницы — дурно будет делаться от запаха лекарств.
М и ш а. Дожить еще надо до этого «потом». Ох и порошок! Тьфу! Голимая отрава.
Л и д а. Ничего, ничего. Может, температуру снимет? (Щупает лоб Миши.) А мне тебя жалко было…
М и ш а. Жалко? С чего бы?
Л и д а. Лежишь распятый на операционном столе. Рубашка рваная, пульс слабый, жизнь едва в тебе теплится… только пот на лбу… мелкий-мелкий выступает… Я его вытру тампоном — выступит, вытру — выступит… И радуюсь — живой человек, только беспомощный… И вот — ты не смейся, ладно? И вот у меня такое ощущение, что ты мой младенец, ну, мой, совсем мой, мною рожденный… Не смейся, пожалуйста.
М и ш а. Че уж я, совсем истукан? Только вот… младенец — и сразу матом.
Л и д а. Это ж в беспамятстве, когда просыпаться начал. Бывает… Мало хорошего слушать такое, да куда денешься? Работа.
М и ш а. Лан. Ты, это самое… прости меня.
Л и д а. Так и быть… Прощаю. Какой спрос с дитя? С условием: не будешь больше лаяться?
М и ш а. Вот гад буду!
Л и д а. Ну уж… если гад, тогда, конечно… Ой, идти ведь мне надо!
М и ш а. Посиди еще маленько.
Л и д а. Две минуты.
М и ш а. Пять.
Л и д а. Хорошо, пять. (Пауза.) Ой, до чего я устала! Вот легла бы здесь, на пол на голый, и заснула.
М и ш а. Ты будешь еще приходить?
Л и д а. А как же? Я работаю здесь. Учусь в мединституте и работаю, чтобы карточку усиленную получать…
М и ш а. Не-ет, ко мне, сюда…
Л и д а. К тебе? А тебе хочется, чтоб я приходила?
М и ш а. Да!
Л и д а. Постараюсь! (Потрепав его по отросшему чубу.) А ты постарайся уснуть, ладно? (Уходит.)
Шестопалов грузно поворачивается, из недр постели достает красную грелку, отвинчивает пробку, брезгливо выплеснув из мензурки лекарство, наливает в нее из грелки. Выпив три мензурки подряд, Шестопалов утирается, теребит за одеяло соседа.
Ш е с т о п а л о в. Афонь! Афонь! Может, подживишь душу?
Не отзывается Афоня. В палату вкатывается тележка. Н я н я и П а н а берут Афоню вместе с одеялом, перекладывают на тележку, везут. Возвращаются П о п и й в о д а, В о с т о ч н ы й ч е л о в е к, Р ю р и к.
П о п и й в о д а (сторонясь тележки). О то ж сотворилась жизнь! Две у ии дороги: у наркомзем и у наркомздрав, и всего один перекресток…
Шестопалов протягивает Попийводе мензурку.
(Опрятно выпив, утер усы, грузно поник.) Хай живэ той русский мужик Ахвоня.
Р ю р и к. Щеб не пекло! (Принимает мензурку от Шестопалова, несет Мише, встревоженно.) Э! Э! Кореш! Ты че? Ты че? Весь горишь?
М и ш а. Ти-ха! Ша! А то загремлю вслед за Афоней…
Ш е с т о п а л о в (Попийводе). Я Афоню-то на себе… Заползает на меня… Волоку… Сам виноват… недоразведал. Боевому охранению доверился… Там салаги двадцать пятого года, шары на затылке!.. На нейтралке попали в минное заграждение… Хай подняли. Обнаружилось! Фрицы нам и дали! Зачем тащил? Зачем мужика мучил? Зачем все это? (Трясет, давит грелку.) Ребята, нету ли у кого? (Рюрику.) Чего у вас там?
Р ю р и к. Да вот, Мишка…
М и ш а. Ничего, ничего… Я битый, я сдюжу. Только никому ничего…
Н я н я (вбегая в палату). Все по местам! Шефы!
В палату входят д в а п о д р о с т к а в пионерских галстуках. У одного мальчика через плечо подвешен аккордеон. Они натыкаются на стол… Ощупав спинки коек, стол, табуретки, гости отодвигают в сторону стол, становятся посреди палаты.
П е р в ы й м а л ь ч и к. Учащиеся отдельной образцовой школы слепых детей приветствуют героев битв с фашизмом и предлагают им прослушать маленький концерт.
В т о р о й м а л ь ч и к (маршируя вместе с ним). Мы советские ребята, очень счастливо живем, а как вырастем большие, всех фашистов перебьем!
П е р в ы й м а л ь ч и к. Будем крепко мы учиться, как границу охранять, а в свободные минуты будем петь, плясать, играть!
Второй мальчик пошел в пляс, но наткнулся на койку Рюрика, чуть не упал.
Р ю р и к (поймал его). Лучше пойте, ребятишки. (Присаживается на койку Миши, подтыкает под него одеяло.)
В т о р о й м а л ь ч и к (отряхиваясь). Есть петь! (Берет переборы на аккордеоне.) Л-любимая песня фронтовых бойцов «Медсестра дорогая Анюта!»
О б а (поют).
Дул холодный порывистый ветер,
И во фляге застыла вода,
Нашу встречу в тот зимний вечер
Не забыть ни за что, никогда!
Был я ранен, и капля по капле
Кровь горячая стыла в снегу,
Наши близко, но силы иссякли,
И не страшен я больше врагу.
Не сдавайся ты смертушке лютой,
Докажи, что ты парень-герой,
Медсестра, дорогая Анюта,
Подползла, прошептала: «Живой!»
Попийвода плачет, Восточный человек плачет, Рюрик, задрав голову, смотрит в окно. Миша, бессильно роняет руку, сваренно распускается.
Ш е с т о п а л о в (шорнув рукавом по лицу). Парень! Эй, парень! Поди, брат, сюда! (Лезет рукой под матрас, вынимает массивные часы с цепочкой, сует их подошедшему мальчику.)
М а л ь ч и к (было взял подарок, но тут же начал отталкивать руку старшины). Он, я думал сахар!
Ш е с т о п а л о в. Бери! Фрицевские. Золотые. Может, тебя за их вылечат. Может, ты вторым Лемешевым станешь. Я их все одно пропью-у-у-у…
Р ю р и к (трясет Мишу). Кореш! Кореш! Ребята! Мишке худо! Врача! Сестру! Э-эк скребутся… (Схватил костыли, метнулся из палаты.)
Изолятор. Глухая белая комната. Две койки, крашенные белым. На одной койке мечется, рвет на себе бинты М и ш а. На второй койке лежит неподвижно, уставившись в потолок, А ф о н я. Среди сцены на стуле сидит Л и д а, просматривает книгу процедур, что-то записывает в нее, что-то зачеркивает.
Входит С м е р т ь, напевая: «Во лузях, во лузях, во лузях ходила…» Окинув цепким взглядом палату, всплескивает руками.
С м е р т ь. Ох, живучи людишки! (Пританцовывая вокруг кроватей, трогает ладонью то одного, то другого.) Во лузях, во лузях головы косила…
Л и д а. Зачем ты сюда пришла?
С м е р т ь. Ты будто и не знаешь?
Л и д а. Наглая! Сумасбродная! От крови пьяная…
С м е р т ь. Мое время! Всех передавлю! И до тебя, Милосердье, доберусь!.. Ишь, субчики, в изоляторе укрылись! Борются! Со мной? Ха-ха-ха! Пустое дело, ребята! Я королей, бунтарей, инквизиторов, которые страшнее смерти хотели казаться, успокоила. (Гладит Афоню.) Ух ты, мой роднуля!
А ф о н я. Уйди! Уйди!
С м е р т ь. Как это «уйди»? (Делает из пальцев козу.) Идет козара по большому базару, кого найдет, того забодает, забодает.
Л и д а. Отстань от человека!
С м е р т ь. На тебя его спокинуть? На муки? На страданья? Это ведь жестоко, Милосердье. Эй, товарищ Сидоров! Ты что, со своей Марфой никак расстаться не можешь?
А ф о н я. Матрена у меня.
С м е р т ь. Матрена, Марфа — не все ли равно? Все на одно лицо.
А ф о н я. Это для тебя все на одно лицо. Моя Матрена как ягодка!
С м е р т ь. Эй, Матрена-ягодка! Явись, иначе мужа отобью!
Голос из-за сцены: «Я те отобью! Я т-те…» Вбегает М а т р е н а.
М а т р е н а. Ой, кто это? Зачем ты, Афонюшка, ее привечаешь? Зачем? Она же пустоглазая! Отринь! Отринь! Родимый…
А ф о н я. Не могу, Матреша. Нет больше сил… Проститься… Милости. Детишек.
М а т р е н а вводит за руки д в у х м а л ь ч и к о в в рубашках, подпоясанных поясками, обутых в яловые сапоги. Следом за матерью тащится д е в о ч к а, сосет палец. В руках у детей зеленые березовые ветки.
Ваня! Афоня-младший! И Катя-Катенька! Подойдите, подойдите! Я счас! Счас! Сахарку!.. (Шарит в постели.) Ах ты! Вещмешок-то в той палате остался. Ах ты! И Мишутку не пошлешь. Горит парень… Допрыгался после операции… Ах ты!
М а т р е н а. Не напрягайся, кормилец. Они сахару-то и на скус не знают. И неча их сладостями нежить…
А ф о н я (пригребая к себе ребят). Молодцы мои! Мужики! Катю-то, Катеньку берегите! (Робко гладит девочку. Она дичится.) Не знают своего тятю. (Отдыхивается, замечает по березовой ветке в руках у ребят.) Дак это че, неужто троица?
М а т р е н а. Нет, кормилец. Весна. Ранняя. Ребята веток наломали, в крынку их с водой — почки-то и проклюнулись.
А ф о н я. Парни мои, парни! Любите мать-то. И меня не забывайте. (Переламывает слезы, глядит на сапоги сынов. Встрепенувшись.)