ый. А утром поедем с тобой в город. Иди в губисполком — и откажись от руководства экспедицией! Вообще от этой работы. Она не для тебя.
А л я. Для кого же?
О к а т ь е в. Ладно, сейчас не до споров.
А л я. Нет, сегодня нам с тобой без споров не обойтись. Зачем ты вступил в шишловский комитет? Алеша…
О к а т ь е в. Мне стало тошно. Понимаешь? Рядом с Садофьевой, Фрязиным… Мне захотелось… пусть высокое слово не смешит тебя… к борьбе захотелось прикоснуться! Я не сразу и согласился, а потом увлекся…
А л я. Видишь — меня ты хотел бы запрятать в тихую норку, а сам… Чем же тебя увлек местный Робеспьер?
О к а т ь е в. Робеспьер? Нет, наивный, добрый человек! Он проповедует идеальный, гармоничный мир людей, природы, солнца и света. Задумал парк в центре поселка! Жители уже копают ямы под деревья. Всю землю он видит зеленой, свежей, нарядной!.. И людей — просветленных, объединенных взаимной любовью, дружбой, братством.
А л я. Дружба, любовь?! Да он же провоцирует, ловит на ошибках, запугивает…
О к а т ь е в. Разве?.. Нет, нет, комитетчики подстраивают ловушки только вредным людям… Но в этом нет ничего дурного.
А л я. Ты — политическое дитя! Где тебя выдерживали в дни революции? В каком инкубаторе? Вообще — кто ты?..
О к а т ь е в. Сколько страданий доставлял мне этот вопрос — кто я? Началось еще с университета. Вокруг меня были умники, бывшие рубаки, заядлые картежники, дураки законченные, наконец, или просто хорошие ребята. «Хороший парень» — это ведь тоже лицо. А меня мучила мысль, что я — никакой! Движущаяся пустота. Мне казалось, что не на меня люди смотрят, а сквозь меня. Будто я бестелесное ничто. Или идут сквозь меня, если я в толпе. Дырка в толпе!.. И все это — до встречи с Шишловым. Он душу в меня вдохнул, дал мне силу, облик.
А л я. Как странно… Такая мысль тебя гложет! Но я люблю твое лицо. В нем столько загадочного, милой незавершенности… Ты просто не знаешь, какой ты чудный.
О к а т ь е в. Фантастика. Меня можно любить?
А л я. Безумно!
О к а т ь е в. Разве что. (Целует ее.)
А л я. Алешенька…
За окном послышались шаги.
Пусти… (Притушила лампу.)
Окатьев смотрит в окно.
О к а т ь е в. Прошли за угол. Двое или трое.
А л я и О к а т ь е в стоят в затемненной комнате. Вдруг раздались крики, потом выстрелы. Аля, с браунингом в руке, выскочила из дома. Вслед за ней — Окатьев. Через некоторое время они возвращаются с М о ж а р е н к о в ы м.
М о ж а р е н к о в (прижимает руку к груди). Ушел… Догадался, что засада…
А л я. Какая засада?
М о ж а р е н к о в. Чекисты в переулке дежурили. Я — с ними. А тот, гад, похоже, по твою душу приходил…
А л я. По мою душу? Но почему стреляли?
М о ж а р е н к о в. Он и стрелял. В темноте, а без промаха. Даже удивительно… свой, из поселковых… Вишь… стало быть… а я-то думал — слегка… Нет, знать, сильно зацепило… (Падает.)
Аля и Окатьев бросаются к Можаренкову.
А л я. Кто стрелял?! Кто? Авдей Михалыч! Родной…
Плавная мраморная лестница с одной-двумя колоннами и зал с огромным камином и измятой люстрой, свисающей беспомощно с потолка. Здесь, в доме, принадлежавшем помещикам Сюзяевым, помещается и штаб шишловского комитета. Гремит духовой оркестр, которым дирижирует М ы с л и в е ц. Ж и т е л и п о с е л к а — возле дома и непосредственно в зале, там, где распоряжается Ш и ш л о в. Громкий говор, общее движение. Слева, мимо колонн, на тачках, по доскам, положенным на землю для тачечного колеса, везут глыбы гранита. Везут мужчины и женщины. Даже дети и те впрягаются в тяжелые тачки вместе с родителями. Вверху, под капителями колоннады — красный кумач, а на нем белыми буквами: «Даешь рай на земле немедленно!» Среди людей, толпящихся в зале, мы видим, кроме Шишлова, еще и А л ю, О к а т ь е в а, Ф р я з и н а, А г а ф ь ю Ю р ь е в н у, Н а д е ж д у К л е м е н т ь е в н у, М ч и с л а в с к о г о, С а д о ф ь е в у, С е р г е я В а р ф о л о м е е в и ч а. Жители и дачники поселка Птюнька работают в этот субботний день, отдают свой энтузиазм делу, которое задумал Шишлов. Тут же и ближайшие помощники Шишлова — М л а д е н ц е в и Б у л ь-Б у л ь. Все — и простые люди, и дачники — оделись как можно проще, потому что работа у всех грязная. Везший тачку с глыбами гранита м у ж и к случайно опрокинул ее набок, тачка сошла с доски. Мужик чертыхается, оставляет тачку и бежит в дом. Подбегает к Шишлову.
П е р в ы й м у ж и к. Да на черта мне твой рай! Вон, тачка уже не идет… Пятую везу. Как собака выдохся. (Тяжело дышит.)
В е р х о р у б. Кишка, знать, тонка! Поменьше нагружай. Это ж одно удовольствие — сообща работать!
В т о р о й м у ж и к. Зачем такую громаду Можаренкову? Помер — и земля ему пухом!
В е р х о р у б. Так то ж монумент, братцы! Памятник герою!
Ф р я з и н. Очень, очень велик монумент. Вообще-то, хоть товарищ Можаренков и был революционер, и я его уважал…
А г а ф ь я Ю р ь е в н а (поддерживает мужа). Куда ему! Под самые облака. Это ж тридцать метров! И какой дурак удумал?
Ш и ш л о в (как и все, запален работой). Осторожней, мадам Фрязина. Тут думал не дурак, а скульптор. (Показывает чертежи и эскизы, потрясает ими в воздухе.) Тридцать метров, ну и что! Такому герою гражданской войны, как Можаренков, можно было бы и пятьдесят! Свою грудь, можно сказать, подставил, чтобы спасти хорошего человека, Алевтину Батюнину.
Кто-то в толпе мужиков и баб захохотал.
Н а с т я. Это она-то хорошая! Обобрала весь поселок, а он ее грудью закрыл!
Ш и ш л о в. Тише!
П е р в а я б а б а. Теперь она к тебе, Шишлов, жмется! Известно, выгоду ищет!
Ш и ш л о в. Вся ее выгода — работать день и ночь!
Н а с т я. Как она днем работает — это мы видим, а вот ночью.
Толпа хохочет.
Ш и ш л о в. Стыдно, товарищи! Больно слушать вас… Да как вы смеете оскорблять человека по одним только дурным догадкам?! Вот люди, а! Может, устали? (Громко.) Перекур!
В е р х о р у б. Отдохнуть — оно не мешает… Все ж каменоломня-то, карьер, как-никак, отсюда две версты.
П е р в ы й м у ж и к (с благодушным смехом). Мы уж такие стали прозрачные, что только в рай и годимся!
Ш и ш л о в. Братцы, да я же — за вас… Я всех вас люблю!
Н а с т я. Полюбил волк кобылу, оставил хвост да гриву!
В е р х о р у б. Ой, Настя, у тебя-то, кроме хвоста, много чего осталось!..
Н а с т я. Не трожь! Не твое, папкино-мамкино!
П е р в ы й м у ж и к (свертывая «козью ножку»). Дотянем ли до твоего рая-то?
Ш и ш л о в. Дотянем! Земля быстрей вертится — я земную ось дегтем смазал.
Толпа хохочет.
Вы мне покажите такую карту, где встретишь поселок Птюнька! Нигде нет. А станет он на весь свет знаменитым. (Оркестру.) Музыка!.. Танцуйте, товарищи.
В е р х о р у б. Айда, Настя!
Все танцуют.
Ш и ш л о в. Павел Николаевич! (Подходит к Фрязину.) Видите, люди работают с душой, но устают. Пришлите-ка вы сюда десяток-полтора своих рабочих с фабрики.
Ф р я з и н. Извините, дать рабочих я не могу. Срочный заказ. От государственной организации.
Ш и ш л о в. Значит, процветаем, Павел Николаевич?
Ф р я з и н. Какое там процветание! Заказ дали, а гоним одни каркасы для стульев, кресел, диванов. Обивки нет! Требую — не шлют. Также и фурнитура, гвозди всякие, скобки, шурупы, крепления. Требую, требую, требую, пишу, звоню… Опять-таки не шлют. Или с запозданием на два-три месяца. Я ничего не имею против государственной промышленности! Хотите меня задушить?! Нате, пожалуйста, душите. Только не рвите по ниточкам мои нервы. До революции у меня было несколько мебельных фабрик. Если мне не вовремя пришла фурнитура или, скажем, не доставили ткань, обивочный материал, я мог разорить предприятие, которое проявило это безобразие! По судам мог затаскать. А теперь… Вы думаете, сами государственные предприятия лучше меж собой кооперируются?
Ш и ш л о в. Вы хотели бы вернуться на капиталистические рельсы, Павел Николаевич?
Ф р я з и н (машет руками). Да что вы, батенька! Рельсы… Дожить бы дни свои.
Ш и ш л о в. Как дожить! В своей, простите, берлоге или вместе с обществом? Я ведь к чему это: все же вы дайте людей, Павел Николаевич. Я хочу, чтобы энтузиазм не остывал, чтобы штурмом… Вывезти весь камень из карьера на площадь для памятника, понимаете?
Ф р я з и н. Я уже вам сказал, дать рабочих я никак не могу.
Ш и ш л о в. А фабрику вы иметь хотите?
Ф р я з и н. Какую? Я имею свою фабрику. И больше ни о каких фабриках не мечтаю.
Ш и ш л о в. Вы полагаете, что фабрика надолго останется за вами? А ваши плутни с налогами государству? (Вынимает из своей сумки документы.) Все заактировано. Вы наскребли каким-то образом необходимые деньги, вывернулись. И я не отправил тогда эти документы по инстанциям. Пожалел.
Ф р я з и н. Благодарю вас, сердечно благодарю, Иван Лукьянович.
Ш и ш л о в. Представьте, если бы на моем месте был какой-нибудь сухарь, человек «от» и «до». Он стер бы вас в порошок и смахнул со своей ладони, развеял по ветру. Все, как говорится, аудиенция закончена. Идите и договаривайтесь со своими рабочими.
Ф р я з и н уходит вместе с А г а ф ь е й Ю р ь е в н о й.
А л я (подходит к Шишлову). Ты не находишь, Иван, что весь этот энтузиазм жителей дутый, казенный?
Ш и ш л о в (огорчен). Нет! Я жизнь на это кладу, а ты — дутый… Нет, нет!.. Для всех жителей это — праздник!
А л я. Я обязана Можаренкову жизнью, и все-таки… Ты задумал что-то, прости меня, вздорное.
Ш и ш л о в. Энтузиазм можно и еще взбодрить! А потом скульптор подымется на леса… Вспомни, что говорил великий француз Роден? Отсечь все лишнее… Монумент будет величественный, грандиозный! Как бы вырастет из земли и подымется к небу своим гордым лицом… Возвысится среди деревьев нового парка. Вид!.. Тебе тоже думается, что он слишком велик — тридцать метров? Величие всегда кажется несколько уродливым, если скептически смотреть со стороны. Но если вникнуть?.. В будущем человечество ничем не сможет отплатить своим героям, кроме как славой.