Пьесы. Статьи — страница 10 из 32

{5}Пьеса в трех действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Ян }

Михал }

Иероним }

Павел }

Кароль }

Анзельм } офицеры, освобожденные из немецкого лагеря для военнопленных.

Доктор.

Инга.

Люцци.

Лорхен.

Гримм, садовод.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Большая комната со стеклянной дверью и лесенкой в несколько ступенек, ведущей в магазин. В глубине два окна, они выходят на улицу. Справа дверь в переднюю, через которую можно попасть в кухню и на входную лестницу. Слева дверь в небольшой коридор, соединяющий эту комнату с другими. Внутренняя лесенка ведет в комнату-мансарду. У стены глиняная печурка. В комнате беспорядок. Чувствуется, что хозяева поспешно покинули квартиру.

Начало марта 1945 года. Оттепель, около трех часов дня. С улицы доносятся приглушенные мужские голоса, медленные, тяжелые шаги, окрики. Затем шум и шаги раздаются в передней. Дверь резко открывается. Входят  Я н, М и х а л, И е р о н и м, П а в е л  и  К а р о л ь  с туго набитыми вещевыми мешками, скатанными одеялами. На них потертые офицерские шинели образца 1939 года. У Яна левая рука выше запястья забинтована. Уставшие, но возбужденные, они швыряют вещевые мешки и узелки, с любопытством осматриваются. П а в е л  сразу же отправляется обследовать квартиру. Ян со вздохом облегчения опускается на стул.

И е р о н и м. Как хотите, но мне это не нравится — врываться в чужой пустой дом… точно я вор. Даже если этот дом… немецкий.

М и х а л. Не стесняйся! Хозяева даже ключ в дверях оставили, чтобы нам не пришлось взламывать дверь. Почувствовали, видно, величие исторических дней, не правда ли?

И е р о н и м. Ну, я понимаю — их гнал страх, нечистая совесть. Но хоть бы десяток праведников осталось, как это было в Содоме! А здесь что ни дом — ни живой души.

М и х а л (у окна, на котором висит клетка). Даже канарейка. Была, но сдохла. Наверно, замерзла.

К а р о л ь (у печурки). Прежде всего нужно натопить, чтобы стало жарко, как в пекле. Может, птичка оттает, оживет. Сейчас раздобудем топливо. А пока хоть на минуту откройте окна. Не люблю вонь чужой квартиры. (Уходит направо.)

И е р о н и м. Правильно. Впустим в дом немного мартовской гнили. (Открывает одно из окон.) Воздух смешается, и получится нечто подходящее для нас. Снова запахнет лагерем. Ноги уже свободны, а в легких, черт: возьми, все то же!

М и х а л. Не ворчи, старик. Скоро почуешь дымок родного очага.

Возвращается  П а в е л.

П а в е л. Совсем неплохо. В квартире еще четыре комнаты. Вместе с этой — пять. Значит, у каждого из нас будет по отдельной комнате. Я уже выбрал себе кровать. (Яну.) Ну как ты? Измотал поход? Похоже, у тебя даже температурка!

Я н. Нет. Просто от одной мысли, что наконец можно будет выспаться по-человечески, расклеился немножко.

П а в е л. Знай мою доброту. Уступаю свою кровать! Утонешь в перинах.

Я н. В горле пересохло. Поищи-ка чего-нибудь.

П а в е л. Сейчас обследуем кухню и кладовую. (Уходит.)

И е р о н и м (обнаружил на столе бумагу). Вот это здорово! Послушайте, нам письмо. (Читает.) «Кто бы ни попал в эту квартиру до нашего возвращения, просим отнестись с уважением к достоянию, накопленному многолетним честным трудом. С почтением Х. и Г. Клюге. Дамское готовое платье». Так вот оно что. Мы, значит, являемся гостями каких-то Клюге. Очень мило с их стороны!

М и х а л. Люблю хорошо воспитанных людей, но предпочел бы, пожалуй, хорошо воспитанную нацию.

Я н. Можешь им об этом написать, когда будем уходить отсюда. На такое письмо надо ответить: «Милостивые господа Клюге! К вашему достоянию мы отнеслись с почтением, но советуем подумать о ценностях, заслуживающих большего уважения, чем мебель и занавески… С благодарностью за гостеприимство! и тэ дэ». Что-нибудь этом роде. Не обидятся, как вы думаете?

И е р о н и м. Какой вздор! Нет, дорогие мои, пишите сами, а меня увольте. Занавески, мебель — это же идиотизм, писать об этом сейчас, когда часы истории…

Появляется  П а в е л, в обеих руках — банки с компотом.

П а в е л. Умоляю, оставьте историю в покое! История была там, в лагере. Это было и прошло, а сейчас — жизнь! Жизнь! Кладовая — только успевай рот открывать. (Яну.) На, выбирай: яблоки, вишни, абрикосы… Абрикосы — это ведь уже кусочек жизни! Ах, если бы еще кусок ветчины! (Осматривается.) Тут какой-то магазин, что ли… (Бежит за стеклянную дверь.)

И е р о н и м. Завидую ему. Будто проспал все эти пять лет, а теперь проснулся, бодрый и голодный.

М и х а л. Ну, голоден, вероятно, и ты тоже?

И е р о н и м. Пожалуй, да. Поел бы чего-нибудь вкусного и завалился на сутки.

Я н. Так ведь мы уже возвращаемся. Не веришь?

И е р о н и м. Ну понятно, возвращаемся. Но все это пока еще не то… (После паузы.) А может быть, уже не то?..

М и х а л. Вероятно, на тебя так действует опустевший городок.

И е р о н и м. Возможно. Когда мы подходили, городок казался таким милым, обжитым, со своей остроконечной колокольней, церковью. В лагере я не раз представлял себе вот такой маленький городок. За окнами — цветущая герань, сидят старушки, а у калиток молодые девушки судачат про своих возлюбленных. Я сам, как вам известно, родился в таком городишке. Как вы думаете, у нас-то дома остались еще какие-то люди?..

М и х а л. Я всегда жил в большом городе, но теперь мне хочется поселиться вот в таком, как расписал Иероним. Заведу пивную с садиком и кегельбаном или, электробильярдом. Вот, друзья мои, как я себе представляю теперь вершину счастья…

Появляется  П а в е л.

П а в е л. Панове! Шапки долой! Есть женщина! (Исчезает и возвращается с манекеном.) Кто забыл, вспоминайте, прошу! Женщина… неведомое создание!

Все окружают манекен.

Осмотр бесплатно, но за прикосновение — две папиросы. Ну, господа, смелее, смелее!

И е р о н и м. Очаровательна. Пригодится вешать шинели.

П а в е л. Ах ты подонок! Вешать свою старую, вонючую шинель на такую красотку!

Входит  К а р о л ь  с охапкой дров.

К а р о л ь. Топлива во дворе сколько угодно. (Увидел манекен.) Вот! Наконец-то появилось человеческое лицо! Ах ты мое чудо восковое! Только отодвиньте ее подальше от печки, а то затоплю, и она, чего доброго, поджарится или растает. (Растапливает печь.)

П а в е л (вдруг обозлившись). Ну и пусть тает ко всем чертям! (Отходит в сторону, мрачно поглядывая на манекен.) Шутки шутками, господа, но здесь что-то неладно. Ну посудите сами: в течение пяти лет я считал, что свобода — лицо женского пола. Так ведь? И вот, пожалуйста! (Показывает на манекен.) Оказывается, это — единственная женщина во всем городе.

И е р о н и м. Так я же сказал: пригодится вешать шинели.

П а в е л. Сам повесься! Мне еще не доводилось встречать людей с более глупыми физиономиями, чем сейчас у вас. Ну что же это получается? Величайший обман! Домики красивые, кровати удобные, в кладовых изобилие, но где же, извините, немцы? Где немцы, которые, как мы в течение пяти лет воображали, будут чистить нам, офицерам, сапоги да еще говорить «спасибо», вздумай мы поблагодарить их пинком? Где они, я вас спрашиваю? И это свобода, о которой мы так мечтали пять лет? К черту такую свободу!

Все молчат, удивленные.

Ну, говорите! Давайте же делать что-нибудь, иначе я все тут разнесу.

Я н (иронически). Павел прав. Свобода так свобода. Понюхать недостаточно! Нужно сразу за морду и прижать коленкой. Хочу — значит могу.

П а в е л. А ты как думал? Поэтому мне и не нравится этот первый день свободы. Прошло почти двадцать часов, как мы выбрались из-за колючей проволоки, а что я, собственно, могу делать? Спать либо слушать ваши опостылевшие голоса? Из двух зол предпочитаю меньшее — спать.

И е р о н и м. Что ни говори, а все же сегодня будешь спать не на нарах, а на супружеском ложе господ Клюге. А это уже кое-что. Пять лет даже подумать об этом считалось преступлением.

П а в е л. Я предпочел бы собственными руками выгнать из постели этих Клюге. Всех Клюге, из всех кроватей, из всех квартир этого городка! Понимаете?! Вот чего я хочу.

Я н. А они взяли да сами улепетнули и, наверно, сюда уже не вернутся.

П а в е л. Да, не устраивает меня это. Я чувствую себя так, будто прыгнул на два метра в высоту и как дурак повис в воздухе. Иногда сон такой видишь: болтаешь ногами, а под тобой пустота. Очень неприятное ощущение!

Я н. Тебя не устраивает, а меня, представь, устраивает. Мне достаточно вообразить, что вот, например, я захочу и могу уйти отсюда в любую минуту, в любом направлении, хоть на десять километров. Понимаешь, могу, но не хочу, ведь я только что отмахал их двадцать. Понимаешь, мог бы, но не хочу! Я считаю, что это и есть свобода.

П а в е л. Заткнись ты со своей философией. (Махнув рукой.) В карты поиграть бы, что ли, в покерок, а? Могу поставить несколько сигар — нашел здесь, в лавке, в ящике.

И е р о н и м. Ничего ты не можешь поставить. Нас пятеро. Сигары, как и все, что в этой квартире найдется, все, что можно съесть, выпить или выкурить, принадлежат всей пятерке.

М и х а л (насмешливо). Кто знает, может быть, Павел и прав? Коммуна нужна была там, за колючей проволокой. А сейчас? Кто сильнее, тот и тащит больше. Впрочем, от сигар отказываюсь. Не употребляю.

П а в е л. Значит, покерок не выйдет? Так что же будем делать? Спать еще рано. А может, все-таки тщательнее обследовать этот странный городок? Пока не стемнело, а? Кто со мной? Кароль! Иероним!

И е р о н и м. Пожалуй, поброжу немного: загляну к нашим, посмотрю, как они устроились.

П а в е л. Тогда не будем терять время. Пошли. Я видел где-то магазин с музыкальными инструментами. Не мешало бы патефон прихватить или еще какую-нибудь музыку…

К а р о л ь. И я с вами. В печке уже потрескивает. (Михалу.) Только не забывай подкидывать дров. Они в сарайчике во дворе.

П а в е л (у двери). И поройтесь как следует в кладовке. Поскольку мы остались без женщин… Не так. Поскольку у нас еще нет женщин, хотелось бы сегодня по крайней мере изысканно поужинать.

П а в е л, И е р о н и м  и  К а р о л ь  уходят.

Я н (встает, потягивается). Кости ломит после ночевки в столярной мастерской. (Осматривается.) Интересно, что теперь делают эти Клюге. Наверно, без конца думают о своей мебели, об этой лампе, висящей над столом… А может быть, даже и о нас, если обладают чуточку фантазией?

М и х а л. Да уж так думают, что даже здесь душно стало… Призраки, понимаешь, их испуганные призраки следят за нами из всех углов, подсматривают, что мы делаем с их добром, «накопленным честным трудом…». (Открывает дверку печки.)

Оба задумчиво смотрят на огонь.

Я н (после паузы, тихо). Радуешься, старик?

М и х а л. Чему? Теплу?

Я н. Нет, что покончено… со всем этим… что возвращаемся…

Михал не отвечает, резко нагибается и подбрасывает дрова в огонь.

Отодвину-ка эту галантерейную красотку, а то в самом деле поджарится. (Рассматривает манекен.) Когда стемнеет и зажжем свечи, она станет как живая…

Михал с шумом захлопывает дверцу.

Думаю, дня три еще придется пожить здесь, пока организуют какой-нибудь транспорт до Варшавы.

М и х а л. Я могу хоть несколько недель. Здесь ли, в другом месте… Ты же знаешь — мне не к кому возвращаться… (Подходит к окну, смотрит на улицу.)

Ян идет за ним, обнимает, и оба молча смотрят в окно.

(Настороженно.) Слышишь? (После паузы.) О, снова!

Я н (удивленно прислушивается). Фронт! Так он еще существует? Я думал, что никогда уже не услышу.

М и х а л. Не горюй. Это последние артиллерийские вздохи.

Я н. С трудом верится, что еще вчера мы были там, на той стороне…

М и х а л (иронически, с ложным пафосом). «Огненный вал пронесся над их головой, и они почувствовали себя свободными». Здорово, а?

Я н. Странное время. Фронт в тридцати километрах, а тут тишина, как зимой в лесу. Люди, жившие здесь из поколения в поколение, покинули этот городок, а в их домах — мы, обладатели нашей удивительной, обретенной вчера свободы…

М и х а л. С которой не знаем еще что делать!

Я н. Именно. Как с запоздавшей находкой…

М и х а л. Сказать по правде, я немного боюсь.

Я н. Чего, старина?

М и х а л. Не знаю, хватит ли у меня мужества начать все сначала. Мы уже не те люди, которых пять лет назад посадили за колючую проволоку. А мир, наверно, изменился еще больше, чем мы.

Я н. Это хорошо. Тот, что нам знаком, не был лучшим из миров.

М и х а л. Но может статься, что и не наихудшим. Черт его знает, может, я боюсь именно этого разочарования? Ты в самом деле думаешь, что сохранилось еще что-то, что может нам напомнить настоящую жизнь?

Я н. Да, что-то такое где-то, наверное, есть. Купание в реке, весенний выезд на трамвае, свидание с девушкой в кафе… Я уже набрался смелости думать, что все это на самом деле будет со мной, с тобой, с каждым из нас… Да. И с тобой, дорогой.

М и х а л (после паузы). Моему мальчику исполнилось бы сейчас девять лет. Вот было бы невиданное счастье — снова почувствовать в руке теплую детскую ручку… А я… я даже не знаю, где они похоронены, мой мальчик и она, Юлия…

Я н. Но мы должны вернуться не только к нашим умершим. Не сердись на меня, но женщина, ребенок — все это может прийти. Ты ведь сам сказал, что, в сущности, мы теперь ничего о себе не знаем. Порой мне кажется, что в каждом из нас кроме того человека, которого мы видим в зеркале во время бритья, есть еще другое, неведомое нам существо, выращенное там, за колючей проволокой…

М и х а л (насмешливо). Опасное для окружающих, да? Боишься, что мы можем взорваться? Если это так, то, честно говоря, лучше пойти на фронт…

Я н. Кто знает! Может быть! В конце концов, после этих кошмарных пяти лет нам полагается что-то возвышенное, хотя бы славная смерть на поле боя. До сих пор и слава и смерть обходили нас.

М и х а л. Этого, мой дорогой, нам уже наверстать не удастся. Смерть заканчивает свою великую жатву, а распределение славы уже произошло. Короче, мы оказались лишними. История, словно разгневанный учитель, выгнала нас из класса, а теперь мы, крадучись, возвращаемся, и никто нас даже не замечает.

Входит  И е р о н и м.

Ты что? Уже вернулся?

И е р о н и м. Нашел Яну врача. Он сейчас придет сюда.

Я н. Настоящий врач?

И е р о н и м. Здешний. Немец. Это единственная семья, которая решилась остаться в городе. Они живут через два дома, почти рядом с нами. Сейчас он придет сюда, осмотрит твою руку.

М и х а л. Как же ты его нашел?

И е р о н и м. Обыкновенно. Увидел табличку на воротах: «Часы приема — от трех до пяти». А так как время было как раз подходящее, я решил проверить, верна ли табличка. Стучу раз, второй, и представьте, за дверью слышу какой-то шепот, затем заскрипел засов, и я не поверил собственным глазам и ушам. Подумайте только, он действительно принимает, этот доктор. «О, — говорит он мне, — если б я уехал, то обязательно снял бы табличку, чтобы не вводить людей в заблуждение…».

Я н. Врешь как собака, старик! Не поверю, что он так сказал.

И е р о н и м. Проверь, он сейчас придет. Когда он появился в дверях, я тоже вначале подумал, что это какое-то местное привидение. В первую секунду мне даже стало не по себе — захотелось просто драпануть…

М и х а л. Ведь вас же было трое?

И е р о н и м. Я был один. Павел с Каролем остались возле церкви… Им взбрело в голову поиграть на органе… Но все же я не удрал. Признаюсь, я даже не знал, как разговаривать с ним, с этим врачом, — просить или приказывать. Он — немец, но, как бы там ни было, мы отвыкли от людей, одетых в обыкновенные пиджаки. Не смейтесь, но его галстук произвел на меня большее впечатление, чем лицо. Наверно, поэтому я сделал непростительную глупость. Вместо того чтобы сказать: «Вы должны немедленно явиться в соседний дом, в квартиру неких Клюге», — я попросил: «Не откажите в любезности заглянуть в такой-то дом…» Хотя нет, это не только из-за галстука. Скажу все. Когда я с ним, разговаривал, дверь одной из комнат приоткрылась, и показалось испуганное личико очаровательной девочки лет тринадцати… Как вам известно, ничего подобного я не видел пять лет и шесть месяцев… Хотите верьте, хотите нет, но вид этого маленького существа потряс меня…

Я н (неуверенно). Знаете что? Может быть, мне не ждать врача, а пойти к нему домой?

И е р о н и м. Еще чего не хватало! Привыкай наконец, серость, к мысли, что ты победитель. А впрочем…

Слышен стук входной двери.

О, наверно, это он, смотрите, как торопится. (Идет к двери и кричит в переднюю.) Сюда, сюда, господин доктор!

С чемоданчиком в руке входит  Д о к т о р.

Д о к т о р (запыхавшись). Я очень рад, что могу быть полезен. (Яну.) Я нужен вам, не правда ли?

Я н. Спасибо, что вы пришли…

Д о к т о р. О, это мой долг. Позвольте, господа, снять пальто? Сейчас посмотрим. Надеюсь, ничего опасного.

М и х а л. У нас говорят — до свадьбы заживет.

Д о к т о р. Ну конечно. Я уверен, что все будет хорошо. Когда вас ранило?

Я н. Вчера вечером. Ну, «ранило» — это слишком громко сказано! Просто слегка поцарапало осколком. (Снимает шинель и куртку.)

Д о к т о р. Все равно нужно как следует осмотреть рану.

И е р о н и м. Завязалась небольшая перестрелка, когда мы выходили из лагеря, в двадцати километрах отсюда…

Д о к т о р. Боже мой, столько лет в заключении, а под конец этот глупый осколок… Я сам сидел за проволокой у французов в восемнадцатом году, но всего только шесть месяцев.

М и х а л. Стало быть, коллеги в некотором роде?

Д о к т о р. Ну что вы, я даже не смею сравнивать какие-то шесть месяцев… Пройдемте к окну, там светлее.

Доктор ведет Яна. Михал закрывает окно. Ян садится на стул у окна.

И е р о н и м. Шесть или шестьдесят — одинаковая мерзость.

Д о к т о р (снимая повязку). Надеюсь, вы довольны этой квартирой? Немножко удобств вам теперь причитается. Свобода — вещь прекрасная, но она должна быть соответственно оформлена.

Я н. Что касается свободы, господин доктор, то нам еще не все ясно. Пока вместо уверенных шагов мы просто съезжаем на заднице.

Д о к т о р. «На заднице»! Это хорошо! (Смеется чересчур громко.)

Я н (Михалу и Иерониму). Он выглядит порядочным человеком, только до крайности запуган.

М и х а л. Он думает, что именно этого мы и ожидаем от него, и, как воспитанный человек, не хочет нас разочаровывать.

И е р о н и м (Доктору). Как это случилось, что вы и ваша семья остались в городке?

Д о к т о р (не прекращая осмотр). О! Видите ли, господа, впервые в жизни я не подчинился приказу властей. Но в день эвакуации, на прошлой неделе, стоял двадцатипятиградусный мороз, а населению предложили только открытые грузовики. Я опасался за участь своих детей: самая младшая, увы, очень слабенькая… Кроме того, чего же, собственно, я должен был бояться, оставаясь здесь? Хоть я и немец, но никакой вины за собой не чувствую. Надеюсь, господа, вы понимаете, что я имею в виду?

М и х а л. Мы поняли, что вы больше боялись мороза, чем своих властей.

Д о к т о р. Это тоже верно. Но я подразумевал совесть. Вы знаете, что немцы бывают разные… Именно в этом смысле я и хотел сказать — совесть у меня чиста. Зачем же мне было уходить из городка и моего дома с детьми в такой мороз? (Яну, осмотрев рану.) Ничего страшного нет, можете быть совершенно спокойны…

Я н. Вам, наверное, приходилось видеть вещи похуже?

Д о к т о р (со вздохом). Да, конечно, и не только при исполнении своих обязанностей. (После паузы, делая перевязку.) И все же никогда не знаешь, что лучше… До вчерашнего дня мне казалось, что я поступил правильно, не подвергая своих детей мучениям, которые вот уже неделю испытывают жители нашего города, эвакуировавшись невесть куда…

И е р о н и м. А теперь вы другого мнения?

Д о к т о р. Увы, есть вещи, с которыми примириться труднее, чем со смертью.

Я н. Вы хотите сказать, что вчера случилось нечто подобное?

Д о к т о р. Простите, но я не могу говорить об этом спокойно…

М и х а л. Говорите как хотите. У нас за плечами гораздо больше такого, с чем трудно примириться.

Д о к т о р. Не сомневаюсь. Поэтому я и не считаю себя вправе жаловаться именно вам… на то, что случилось вчера с нами…

Я н. С вами?..

Д о к т о р. Точнее, с моей старшей дочерью. Она еще не окончила гимназию и для меня еще ребенок… (После паузы, почти шепотом.) Увы, со вчерашнего дня она уже не ребенок…

Ян, Михал и Иероним молча смотрят друг на друга.

М и х а л. Да, но что поделать? Мы можем только посочувствовать вам… и вашей дочери…

Д о к т о р. Это большое, большое несчастье.

И е р о н и м. Я вас понимаю, у меня тоже дочь пятнадцати лет.

Д о к т о р. Теперь я себя упрекаю — зачем мы остались здесь, в пустом городке… Возможно, если бы была жива моя жена… Но что поделать, я уже несколько лет вдовец… Один со своими девочками. Они теперь так напуганы, что не хотят выпускать меня из дому.

Я н. Жаль, что мы этого не знали раньше: я бы пришел к вам сам.

Д о к т о р. Ну что вы! Пока не стемнело, мы чувствуем себя более или менее в безопасности.

И е р о н и м. Это случилось вчера вечером?

Д о к т о р. Да, около девяти часов.

М и х а л. Солдаты?

Д о к т о р. Нет. Из тех, кого привезли в окрестные поместья на принудительные работы. Многие знали меня, заходили за чем-нибудь, иногда я лечил их. Знали, что у меня растут дочери… Теперь они перебрались в город, заняли пустые квартиры.

Я н. Так, как мы…

Д о к т о р. Не смею сравнивать. Вчера вечером меня позвали к больному.

Я н. Так, как мы…

Д о к т о р. Нет. Это было подстроено. Им нужно было заманить меня, чтобы девушки остались одни. И вот… когда я вернулся, все уже было кончено… Но зачем я говорю вам все это? Вы сами пережили столько…

М и х а л. Увы, приходится расплачиваться по большому счету, вы это хорошо знаете.

Д о к т о р. Конечно. Только очень трудно, когда в счет уплаты берут то, что вообще не имеет цены. Особенно если расплачиваться приходится тем, у кого совета не спрашивали, когда открывали этот страшный счет. (Другим тоном.) Извините, а вы надолго в наш городок?

И е р о н и м. А для вас это имеет какое-нибудь значение?

Д о к т о р. Я спрашиваю потому, что послезавтра нужно сменить повязку.

Я н. Я приду к вам послезавтра.

Д о к т о р. Позвольте, я сам зайду. (Закрывает чемоданчик.) Ну, так. На сегодня моя роль окончена.

Я н. Я могу вас только поблагодарить.

И е р о н и м. Увы, кроме металлических пуговиц, у нас ничего похожего на деньги нет.

Д о к т о р. Ах, оставьте, не стоит говорить об этом! Разрешите откланяться. Вскоре стемнеет, и мне хотелось бы поскорее быть с детьми.

М и х а л. Да, конечно, вам нужно торопиться.

Д о к т о р (надевая пальто). Желаю вам того же, что и себе: спокойной ночи. (Идет к двери.)

Я н (вслед ему). Минуточку, господин доктор…

Доктор останавливается.

Хочу вас спросить. А вы… вы не боитесь… повторения вчерашнего?

Михал и Иероним с удивлением смотрят на Яна.

Д о к т о р. Если я вас правильно понял… Должен вам искренне сознаться, что… такие опасения меня не покидают. Увы, мы ведь совсем беззащитны. Я даже думаю, что и жизнь наша в опасности. Тем более что я единственный врач в этом городке и обязан открывать двери каждому, кто вздумает постучаться. Но что поделаешь? Я на все готов. В крайнем случае убьют меня, — понятно, что детей я буду защищать. А те люди очень разъярены, особенно когда выпьют. Возможно, они считают, что сейчас я и моя семья отвечаем здесь за всех немцев.

Я н. Мне кажется, что при создавшейся ситуации вам и вашим дочерям было бы намного безопасней хотя бы здесь, в этой квартире… (Михалу и Иерониму.) Как вы думаете?

Д о к т о р. Простите, как я должен это понимать? В этой квартире?

И е р о н и м. Вот именно, как ты, Ян, это понимаешь?

Я н. Очень просто. Уступим семье доктора одну из пяти комнат, подальше от входа, а мы здесь займем оборонительный рубеж впереди.

И е р о н и м. Мы — оборонительный рубеж? Впереди, говоришь? То есть там — фронт настоящий, большой, а у нас здесь будет свой маленький, совсем маленький?.. Послушай, что ты, собственно, задумал?

Д о к т о р. Простите. Вы, вероятно, подшутили надо мной…

Я н. Это не в моих правилах — шутить над людьми безоружными и беззащитными. И уверен, что мои коллеги тоже…

М и х а л. У тебя, Ян, бывают неожиданные идеи.

И е р о н и м. Я бы сказал — странные. Мне понятны отцовские чувства, но… как бы там ни было, ведь это немцы, и мы совершенно не обязаны помогать им, заботиться об их безопасности. А может быть, даже и не имеем права?

Я н. Со вчерашнего дня мы получили право выбора… как поступать… по отношению к немцам — тоже. Я уже выбрал.

М и х а л. А я, как тебе известно, выбрал спокойствие и подозрительно отношусь ко всему, что ему угрожает. Может быть, это мерзко, но это так… (После паузы, раздраженно.) Спроси его по крайней мере, сколько их там, этих детей, этих девчонок?

Я н (доктору). Мои коллеги хотели бы знать, поместится ли ваша семья в одной комнате.

Д о к т о р. О, конечно. Их всего три. Но мне не верится: неужели после того, что было, что вы пережили сами, вам не безразлична судьба какой-то немецкой семьи?

Я н (Иерониму). Слышишь, он рассуждает почти так же, как ты! (Доктору.) Ваше неверие, по-моему, проявление одной весьма распространенной болезни. К сожалению, хотя вы и врач, но бороться с ней бессильны. (Иерониму.) И все-таки, мой дорогой, мы должны попытаться лечить ее. (Доктору.) Коллеги поддерживают мое предложение. Если вам это подходит, ведите сюда своих малышек. Скоро стемнеет.

Д о к т о р (ошеломленный). Вы серьезно?.. Не могу найти слов… Конечно, мои дети будут здесь в полной безопасности. А в благодарность я велю им помогать вам по хозяйству. Да-да, уж они займутся этим. Мои девочки послушные, трудолюбивые, так сказать, воспитанные в немецком духе. Значит, с вашего позволения, я пойду домой и приведу их сюда. (Идет к передней, у двери внезапно останавливается. Смущенно.) А если она не захочет? Извините, мне только сейчас пришло это в голову… Вы понимаете, как тяжело переживает девушка свой… то, что случилось. Она избегает даже моего взгляда…

М и х а л. Да, этого мы действительно не учли. Все-таки мы чужие люди, неотесанные вояки…

Я н. Вы говорите, что она избегает вашего взгляда. Но, мне кажется, главное в том, чтобы избежать дальнейшей опасности, не так ли?

Д о к т о р. Вы правы. Сейчас это важнее всего.

Я н. Кроме того, я и мои коллеги не примирились бы с мыслью, что рядом с нами дрожат от страха перед насилием беззащитные люди, тем более дети…

Д о к т о р. Да-да. Я вас понимаю. Думаю, что они тоже поймут. Инга — девушка рассудительная, и я сумею объяснить ей, что это необходимо для ее же блага. Да, да, несомненно, мы скоро придем… Через полчасика, с вашего позволения. (Уходит.)

Ян, Михал и Иероним некоторое время стоят молча, выжидающе смотрят друг на друга, словно до их сознания только сейчас дошло все то, что произошло. И вдруг кто-то из них рассмеялся, за ним другой, и вот уже все разражаются безудержным смехом. Внезапно открывается дверь и появляется  Д о к т о р. Он хочет что-то сказать, но, пораженный, не может вымолвить ни слова. Наконец смеющиеся замечают его и умолкают.

Д о к т о р (очень смущенный). Извините, я вернулся, чтобы… чтобы еще раз увериться, приходить ли нам… на самом деле или…

М и х а л. Мы вам уже сказали, что это не шутка.

Д о к т о р. Мне тоже так показалось. Но кто знает… Вы имеете право посмеяться надо мной… над нами… Несчастные люди всегда немного смешны, я это понимаю…

Я н (с неожиданным раздражением). Ничего, ничего вы не понимаете, ничего! Мы над собой, над собой смеемся! (Почти приказывая.) Идите же скорей за своими малышками, пока еще не совсем стемнело.

Озадаченный  Д о к т о р  стоит молча, потом быстро уходит.

И е р о н и м (после паузы, с обидой). Должен признаться, что я тоже ничего не понимаю. Самому черту не разобраться, кто над кем смеется. Смотрю я на тебя, Ян, и сам не знаю, что происходит… Чувствую только — что-то здесь неладно…

М и х а л. А все же Ян прав. Это не мы — над нами посмеялись. Кто бы мог подумать, что наш первый после выхода из лагеря поступок будет… именно такой…

И е р о н и м. И все это выдумка Яна. Если кто и посмеялся над нами, так только Ян.

Я н. Ошибаешься. Я лишь высказал вслух то, о чем вы думали про себя. Да или нет? Сознайся, Михал!

М и х а л. Какой странный этот первый день… Все не так, как должно было быть…

И е р о н и м. Но ведь это же абсурд! Сначала я был просто ошарашен, а теперь все более убеждаюсь — это абсурд. Правда, я отец пятнадцатилетней дочери, но, откровенно говоря, даже не знаю, жива ли она. Может быть, немцы ее убили? И я прежде всего обязан как можно скорее отыскать ее… или ее могилу… Нет, друзья мои, у нас своих забот достаточно.

М и х а л. Но теперь уже поздно. Они сейчас придут. Они, эти дети, или — если вам больше нравится — эти девушки. Боюсь, что все будет не так уж просто…

Я н. Еще бы. Отвыкли мы от детей, особенно от девушек… (Подходит к окну, открывает его, затем возвращается и внимательно смотрит на Михала и Иеронима.) Ну что ж, мои дорогие? Давно пора посмотреть, как эти существа выглядят… Как они выглядят наяву…

Внезапно за окном раздался нестройный звон колокола, чувствуется, что звонит кто-то неумелый. Все удивленно смотрят друг на друга.

И е р о н и м (высовывается в окно, хохочет). Да это же они! Павел и Кароль, кто же еще! Я говорил вам, что они остались возле кирхи. Вот сопляки!

М и х а л. Что за идея!

Я н (восхищенно). Что за звуки!

И е р о н и м (суеверно). Тьфу! Не накликали бы беды…

Колокол звучит все громче.

З а т е м н е н и е.

Постепенно сцена вновь освещается. Обстановка та же. На столе зажженная керосиновая лампа. На окнах маскировочные шторы. Пауза. Тихо хлопнула входная дверь, послышались шорохи и шаги. Во внутреннюю дверь робко стучат. Неуверенно входит  Д о к т о р, за ним — двенадцатилетняя  Л о р х е н, потом семнадцатилетняя  Л ю ц ц и. Двери за ней остаются открытыми. Доктор несет узел с постелью, девушки — чемоданчики и узелки.

Л о р х е н. Папочка, здесь же никого нет.

Л ю ц ц и (в дверях). Инга, что ты там копаешься? Почему не входишь?

Входит девятнадцатилетняя  И н г а. На голове ее темная шаль, которую она придерживает рукой так, что лица почти не видно. Инга прикрывает за собой дверь и останавливается у порога. Доктор подходит и гладит ее по плечу. Из глубины квартиры доносятся мужские голоса. Появляются М и х а л, Я н  и  И е р о н и м.

Д о к т о р. Вот и мы, вся компания… Это маленькая Лорхен. Это Люцци, если можно так выразиться — самая большая реалистка из всей троицы… А вот там она, Инга…

М и х а л. Очень приятно… (Яну и Иерониму.) Ну вот, принимайте, это его дети…

И е р о н и м (Яну и Михалу). Странно, но вдруг я почувствовал себя толстым и неповоротливым, как вол.

Я н. Как вы думаете, нам, пожалуй, тоже нужно представиться? (Доктору.) Меня зовут Ян, вот это — Михал, а это — Иероним.

Д о к т о р. Уверяю вас, эти имена останутся в наших благодарных сердцах.

И е р о н и м (с достоинством). Стараемся при любых обстоятельствах быть людьми, просто людьми. (Яну и Михалу.) Кажется, прозвучало не слишком красиво, да и голос у меня погрубел… Ну говорите же что-нибудь, вы помоложе меня.

М и х а л. Начнем с самой младшей. (К Лорхен.) Если у тебя, маленькая, нет дяди, можешь считать меня кем-то вроде него.

Л о р х е н. У меня был дядя, но его убили на фронте.

Л ю ц ц и (с улыбкой). Будем надеяться, что не вы и не эти господа убили его…

Д о к т о р. Ах, Люцци, ну что ты выдумываешь?

Я н. Это не так уж глупо, доктор. Если этот дядя воевал в Польше, то не исключено, что его убил один из нас. Я сам был хорошим стрелком. Разумеется, пять лет назад.

Д о к т о р. К счастью, он погиб немного позже, в Бельгии. К тому же… Ведь я говорил тебе, Люцци, что эти господа пять лет промучились в нашей немецкой неволе и все-таки согласились позаботиться о вас.

М и х а л. Я полагаю, что лучше не говорить о вещах, придуманных взрослыми… таких, как неволя. Вы согласны, доктор?

Д о к т о р. Вы правы, правы — зачем говорить об ужасах, которые тем более уже кончаются.

Л ю ц ц и. О чем же мы будем говорить? Инга! Может, ты нам подскажешь?

Все смотрят на Ингу.

Д о к т о р. Оставь ее в покое, детка… (Инге.) Ты, наверное, хочешь пройти в комнату, которую уступили нам эти господа?

И н г а (равнодушно). Как скажешь, отец…

И е р о н и м. Ваша комната уже готова. Мы притащили туда матрацы, поставили свечи и натопили печку. Это все, что мы могли сделать.

Д о к т о р. Вы чрезвычайно любезны.

Я н. Увы, наша любезность кратковременна. Мы скоро уедем.

Л ю ц ц и. И куда же вы поедете?

Я н. Домой. Разумеется, если дома наши еще существуют.

И е р о н и м. К нашим детям…

Л о р х е н (Яну). У вас тоже есть дети?

Я н. Еще нет.

Л о р х е н (показывает на Михала). А у него?

Я н (после паузы). Уже нет.

Инга поднимает голову и пристально смотрит на Михала.

Д о к т о р (смущенно). Что за времена настали! Не знаешь, о чем разговаривать с детьми. Плохо — о вещах, придуманных взрослыми, и еще хуже — о детях.

И е р о н и м. Давайте лучше потолкуем об ужине. Скоро пять часов, надо что-нибудь придумать. Доктор, вы любите картофельные оладьи с салом?

Д о к т о р. Я перекушу дома. Помогу только девочкам устроиться и пойду.

Ян, Михал и Иероним озадачены.

М и х а л. Как так? Вы не будете ночевать у нас?

Д о к т о р. Нет, господа. Я единственный врач во всей округе и должен ночевать в своей квартире. Таков мой долг.

Я н. Признаться, это для нас неожиданность. Наше предложение относилось и к вам, доктор. Короче, вы должны остаться с нами.

И е р о н и м. Я даже не представляю себе, что могло бы быть по-иному. Говорю как отец пятнадцатилетней дочери.

Д о к т о р. И все же, простите меня, я обязан защищать свою точку зрения. Врач, как солдат на посту, должен быть там, где его в случае беды будут искать. В городе как-никак есть люди, к тому же иностранцы, освобожденные из лагерей и с принудительных работ. И я, немецкий врач, чувствую себя особенно обязанным по отношению к ним. Да, разумеется, ночью я должен находиться по своему адресу.

Я н. Видите ли, нам кажется, что это несколько усложнит дело. Как бы вам объяснить? Да еще не известно, что скажут ваши дочки. С этим тоже надо считаться.

Л ю ц ц и. Мы привыкли во всем слушаться отца.

Д о к т о р. Да, господа, девочки хорошо понимают наше положение… в некотором роде совершенно исключительное. Мы, в сущности, можем выбирать из двух зол меньшее. Ведь лишь теперь, благодаря вашему благородству, у нас появился какой-то третий выход, который поможет нам избавиться от самого худшего.

И н г а (подходит к Доктору, берет его под руку, отводит в сторону, тихо). А может быть, ты все же останешься с нами, отец? Хотя бы на эту, первую ночь…

Д о к т о р. Ты хорошо знаешь, что у меня свои, нерушимые принципы. Впрочем, я уверен, и без меня вы будете здесь в полной безопасности. Эти господа — офицеры, люди чести. И они, мне кажется, тоже придают большое значение отцовским чувствам… (Возвращается на прежнее место.) С вашего разрешения, я на минутку пройду с детьми в ту комнату.

И е р о н и м. Пожалуйста, я вас провожу. (Зажигает свечу и уходит налево.)

Д о к т о р  и  д е в у ш к и  идут за ним. Ян и Михал некоторое время молчат, не глядя друг на друга.

М и х а л (внезапно обозлившись). На меня не рассчитывайте. Я ухожу!

Я н. Не понимаю.

М и х а л. Не желаю участвовать в этой идиллии. Старый болван! Его мир рушится, а он держится за свои принципы. Такие люди не должны иметь детей.

Я н. Ты что, сошел с ума?

М и х а л. Нет, просто предвижу возможные осложнения. Мы забыли, черт возьми, что кроме нас троих здесь живут еще те двое.

Я н. Трое — это уже большинство.

М и х а л. Дорогой мой, мы не в лагере. Только там все вопросы решались голосованием. Не забывай — мы уже на свободе.

Я н. Самое время воспользоваться ею! (Подходит к Михалу, смотрит ему в глаза.) Ты боишься их или себя?

М и х а л (в бешенстве). Смотри, я тоже умею читать в твоих глазах. Они выдают тебя больше, чем ты думаешь.

Я н. Послушай! Ты не уйдешь отсюда. Пять лет мы были вместе, и вместе пробудем эти несколько дней. Может статься, что именно они окажутся самыми трудными. (После паузы.) Скажу честно, и мне бы хотелось воспользоваться свободой, ее исступлением. Не воображай, что я собираюсь отказываться от чего бы то ни было, но… (Гневно.) Не забывай, что этот старый, запуганный человек поверил нам.

М и х а л. А я не доверяю никому из нас. До последней минуты я еще не был в этом уверен, но теперь твердо знаю. Понимаешь? Никому! Себе в том числе. А тебе менее всего.

Из глубины квартиры доносится громкий, вызывающий смех Люцци.

Я н (подходит к двери и слушает, затем возвращается). Ну что ж. В таком случае уходи. Жаль. Наша пятилетняя община распалась. Пройдет несколько дней — и мы разлетимся в разные стороны…

М и х а л. Наша община? Не вспоминай ее. Ничто нас не объединяет. Понимаешь? Ничто, кроме той мерзости, о которой нужно поскорее забыть. Я уже не могу смотреть на вас. Не могу! Наша свобода? Пока мы вместе, я ничего о ней не знаю. Ничего!

Я н (смущенный). Понимаю, не сердись. Но мне казалось, что в последний раз мы все вместе сделаем что-то такое, пусть небольшое, но достойное воспоминания. Такое, что поможет нам возродить собственную жизнь… Ведь дело не только в этих девушках.

М и х а л (насмешливо). Знаю, дело в обретенном праве выбора поступков, да?

Я н. Да. Именно в этом.

М и х а л. Должен тебя огорчить. Мы обрели прежнюю ложь и ничего более. Воображаем бог знает что, а ведь в глазах этих девушек мы только нищие. Ну что ты можешь сказать? Будешь дожидаться, пока одна из них не придет в твою постель?

Я н. Врешь! (С бешенством.) Не здесь! Не здесь, где нам все дозволено!

М и х а л. Именно поэтому я и ухожу. Не смогу теперь быть здесь, по-прежнему разговаривать, смотреть вам в глаза… Ты, может быть, и не замечаешь, что у нас теперь воровские, бегающие глаза… (Вынимает из своего вещевого мешка электрический фонарик, берет охапку дров, лежащих у печки, подходит к лесенке, ведущей на второй этаж.) Переночую сегодня в комнатке наверху, а завтра переберусь куда-нибудь подальше, на другую улицу. (Поднимается по лесенке, освещая ступеньки фонариком, и исчезает.)

Ян молча смотрит ему вслед. Входит  И е р о н и м.

И е р о н и м. Ну, с самой маленькой мы уже на «ты»! Зато средняя, откровенно говоря, не нравится мне. Не по возрасту самоуверенная. И производит такое впечатление… будто легко могла бы договориться с кем-нибудь из вас наедине.

Я н (иронически). Ты хотел сказать — с кем-нибудь из нас?

И е р о н и м. Нет, я не в счет. Я говорю о тебе, о Михале.

Я н. Михал, к сожалению, уходит от нас. Боится, что без доктора нам здесь станет более тесно, чем с доктором.

И е р о н и м. Вполне возможно. Сказать по правде, старик нас околпачил. Я предпочел бы, чтобы он меньше доверял нам.

Я н. Да, человеческое доверие нисколько не облегчает жизнь. В лагере, возможно, все казалось проще. То, что хочет сделать Михал, — отступление назад, за колючую проволоку.

Снова доносится звонкий, вызывающий смех Люцци.

И е р о н и м. Это она, средняя.

Прислушиваются.

(После паузы.) Ты не замечаешь, что здесь, черт побери, вдруг стало как-то душно?

Я н (насмешливо). Что ж, если вы оба настаиваете, можно все обратить в шутку. Еще не поздно. Скажу старику, чтобы забирал своих детей и возвращался домой. Скоро настанет вечер. Пусть сидят у себя в темноте и дожидаются, пока к ним не начнут ломиться в дверь.

И е р о н и м. Ну зачем ты паясничаешь, Ян? Через несколько дней нас все равно здесь не будет. Так или иначе эти люди будут предоставлены своей судьбе.

Я н. Именно эти несколько дней имеют значение. Для них и для нас. Мы должны взаимно убедить друг друга, что действительно со всем покончено. Со всем, что творилось в течение пяти лет с нами и с ними. У нас должно быть для этого свое, небольшое, сугубо личное доказательство. Мы должны…

Входят  Д о к т о р  и  д е в у ш к и.

Д о к т о р. Так вот… Я, собственно, могу уже идти. Мне удалось окончательно убедить дочек, что они будут в полной безопасности.

И е р о н и м. Нас по крайней мере убеждать в этом не надо.

Д о к т о р. Могу вас заверить, они будут вести себя так, будто их здесь нет.

Я н. Это не обязательно, доктор. Пять лет мы находились в мире, где детей не было. Уверяю вас, тот мир был страшен.

Д о к т о р. С трудом могу себе это представить. Но будем надеяться, что это уже никогда не повторится, ни с кем… (Обнимает Лорхен.) Дети — вот единственная подлинная поэзия нашей жизни. Если бы мы постоянно помнили об этом, мир был бы лучше.

И н г а (нетерпеливо, шепотом). Хватит, отец, хватит. Тебе пора идти, если уж это нужно.

Д о к т о р. Ну хорошо, детка, хорошо. (Яну и Иерониму.) Дочь торопит меня, вот вам доказательство, что она свыкается с новым положением. Итак, желаю вам спокойной ночи… И вам, мои дорогие дети… Завтра утром, с вашего разрешения, загляну сюда. (Отворачивается и непривычно быстро уходит.)

Долгое, неловкое молчание.

Л ю ц ц и (прерывая паузу). По правде говоря, Лорхен должна была бы пойти с отцом. Ему будет очень тоскливо в пустой квартире.

И е р о н и м (Яну). Ну что, я прав? У этой девицы все новые выдумки. Только этого еще не хватает, чтобы они остались вдвоем. А потом кто-нибудь из вас скажет моей жене, что первые дни и ночи мы провели с немецкими девушками.

Л ю ц ц и. Я не знаю вашего языка и не понимаю, что вы сказали, но поклялась бы — вы мне возражаете. А почему вы не садитесь? Сидя, люди становятся более благожелательными. Садись, Инга! Стульев здесь, к счастью, достаточно. У господина Клюге семья была большая, и они заботились об удобствах.

Инга машинально садится.

И е р о н и м. Очень приятно, что вы чувствуете себя у нас так просто.

Л ю ц ц и. Не знаю, что в данном случае означает «у нас». Я везде чувствую себя как дома. А куда делся тот, третий господин?

Я н. Третий господин устроился в комнате наверху и как раз отправился туда растопить печку.

Л ю ц ц и. Но он придет сюда, к нам? Инга, что ты молчишь? Жаль, что люди еще не изобрели прибора, который стирал бы мысли, как губка стирает мел со школьной доски. Мы были бы тогда намного счастливее. Каждый день можно было бы начинать с чистой доски.

И е р о н и м. Думаю, что вам много стирать не пришлось бы.

Л ю ц ц и (смотрит на Ингу). Вероятно. Но я имела в виду не себя. Мне кажется, Инга, что мы теперь должны думать только о ничтожных вещах. Таких, которые тут же забываются.

Я н. А мы — наоборот. Для нас любая мелочь имеет сейчас огромное значение. В эти первые дни, когда нам приходится все узнавать заново, хочется запомнить все то, что называется просто жизнью.

Л ю ц ц и. Мы можем только позавидовать…

Я н. Учтите, однако, что мы довольно долго ждали этого!

И н г а (робко). Кто-то всегда ждет. Одни — больше, другие — меньше.

Л ю ц ц и. Совсем как на железнодорожной станции. Здесь тоже похоже на станцию. Люди встречаются, а потом разъезжаются в разные стороны. Но наш поезд придет не скоро, правда, Инга?

Я н. Вы не должны задавать сестре вопросы. (После паузы, тихо.) Довольно тех, которые она сама себе задает…

Инга поднимает голову. Она и Ян некоторое время смотрят друг на друга. Наверху хлопнула дверь, послышались шаги. По лесенке спускается  М и х а л. Все смотрят на него. Михал подходит к своему вещевому мешку, берет его и направляется к лесенке.

И е р о н и м (провожая его взглядом). Если не ошибаюсь, это и есть тот третий господин, наш коллега Михал. Или только его призрак? Но зачем призраку такой набитый рюкзак?

Л ю ц ц и (поднимается, преграждает дорогу Михалу). Почему вы не хотите побыть с нами?

И н г а (резко). Люцци!

Л ю ц ц и. Что, дорогая?

И н г а. Ты обнаглела. На нас могут рассердиться. (Поднявшись.) Лучше всего нам уйти в ту комнату.

Л ю ц ц и (глядя в лицо Михалу). Вот видите, все это из-за вас. Вы напугали сестру. У вас сейчас взгляд людоеда. Это соответствует пропаганде, которой нас пичкали столько лет!

И н г а. Перестань ты, ради бога!

И е р о н и м (Яну и Михалу). Эта девочка в самом деле слишком много себе позволяет.

Я н (к Люцци). Мой коллега говорит, что вы сами занимаетесь пропагандой.

Л ю ц ц и (все еще смотрит на Михала). Но у него действительно глаза людоеда. Если я когда-нибудь и верила пропаганде, то теперь вижу, что они понятия ни о чем таком не имели.

Вдруг все переводят взгляд на дверь передней, слышно, как громко хлопнула входная дверь, и раздались звуки аккордеона. Инга инстинктивно хватает за руки Лорхен и Люцци, тянет их в глубину комнаты.

С шумом входят  К а р о л ь  и  П а в е л. Кароль с аккордеоном, Павел несет патефон и пластинки. Оба навеселе и не сразу замечают девушек.

П а в е л. Ну, панове! Есть музыка, а если хорошенько попросите, то и еще кое-что… (Ставит на стол патефон, вынимает из кармана шинели небольшой аптечный пузырек.)

К а р о л ь. Обследовали местную аптеку. К сожалению, не первые. Но кое-что нам еще осталось…

П а в е л. Держим нос по ветру… (Вдруг увидел девушек и онемел от удивления, затем схватил Короля за рукав.) Девочки!.. Ей-богу, в нашей квартире — девочки!

К а р о л ь (подходит ближе, присматривается). Что-то в этом роде, если мне память не изменяет…

П а в е л (в сторону Яна, Михала и Иеронима). Вот молодцы! Молодцы! Вот так нюх! Где вы раздобыли этих красоток?

И е р о н и м. Не дури. Подите сюда, мы вам объясним.

К а р о л ь. Да что тут объяснять. Все понятно. (Подходит к Иерониму.) Немки, да?

Павел стоит неподвижно с бутылкой в руках и как зачарованный смотрит на девушек.

И е р о н и м. Немки. Но это не имеет значения.

П а в е л (швыряет бутылку на пол, кричит). Женщины, ей-богу! Живые! Настоящие женщины!

Я н (подходит к Павлу). Успокойся. Это не то, что ты думаешь. (Девушкам.) Лучше уйдите в свою комнату.

Девушки направляются к двери.

П а в е л (преграждая им дорогу). Минуточку. Барышни здесь живут? А я не знал этого. Кароль, а ты знал? Ведь мы, черт возьми, находимся у себя! (Михалу.) А может, мы уже не у себя? Ну-ка, миленький, говори! Может, нам с Каролем убираться отсюда?

И н г а (Яну, умоляюще). Я не хочу, мы не хотим здесь оставаться! Проводите нас, пожалуйста!

Я н (спокойно). Это легче всего. Но вы не забывайте, что мы… мы трое свое слово скажем. Вы, сестры, и ваш отец будете сегодня спать спокойно. Мы обещали вам это…

П а в е л. Ах, есть и папаша? Слышишь, Кароль? Некий немецкий папаша, которому они Обещали сегодня спокойный сон… (Яну.) Но мы, миленький, в течение пяти лет обещали им совершенно другое! Нет, не будут! Не будут они спать спокойно. Ни сегодня, ни завтра! (К Люцци, взяв ее за подбородок.) Сегодня вам, красотки, спать не придется, это я вам обещаю.

Л ю ц ц и (нервно смеясь). Я умею кусаться, предупреждаю вас.

П а в е л. Подушку будешь кусать, красотка, подушку! Я это страшно люблю.

Ян здоровой рукой резко отталкивает Павла. Павел пошатнулся, схватился за стол, чтобы не упасть.

Эй, ты! Ручки подальше. И вообще, что это значит? Сигары, мол, поделим… Так говорили?

Инга повернулась, бежит к двери передней. Кароль, смеясь, раскрывает руки, загораживая ей путь. Вздох аккордеона сопровождает этот жест. Инга останавливается, смотрит на него с отчаянием и ненавистью.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Там же, тремя часами позднее. Я н  рассеянно подкладывает дрова в печку. Мрачный  И е р о н и м  сидит у стола в шапке и шинели. П а в е л  и  К а р о л ь  в шинелях, с вещевыми мешками и скатанными одеялами на плечах. На груди у Кароля аккордеон.

П а в е л (Иерониму). Ну как, старик? Идешь с нами или остаешься?

И е р о н и м (нерешительно). Вы меня знаете — я всегда с большинством, но…

К а р о л ь. Какое там «но»? Все ведь ясно.

И е р о н и м. Вроде бы ясно, только тащиться сейчас, в темноту, не очень хочется. А здесь тепло, светло, постель приготовлена… Хорошо бы поужинать, а? Может, до завтра отложим?

П а в е л. Твое дело. Мы с Каролем плюем на все это. Там, где свинство, нас не ищи. Мы люди простые, откровенные — что мое, то твое.

К а р о л ь. Да, мы с Павлом не останемся ни минуты. Раз мы лишние, напрашиваться не будем. И не будем мешать подхалимам и лицемерам…

П а в е л. Решай скорее. Подождем тебя несколько минут на улице. (Идет в сторону передней.)

К а р о л ь (остановившись на пороге). А патефон?

П а в е л. Пес с ним! Пусть заводят. Нельзя же всухую — девочки любят слушать эдакое лирическое, музыкальное… с настроением. Понимаешь ты, серость, мужик неотесанный? Аргентинское танго…

Павел и Кароль уходят.

Я н (швыряет полено на пол). А ну их к черту!

И е р о н и м (резко встает). Пойду с ними. А ты не ругайся и не удивляйся. Я сразу почувствовал, что ничего хорошего из этого не получится. Потому что, в сущности, я не люблю — к дьяволу! — не люблю чужого запаха. К тому же — теперь я в этом уверен — мы не имеем права защищать своих врагов. Этим мы разрушаем нашу солидарность. Вот именно, нашу солидарность! Жаль, что ты этого не понимаешь! (Берет в углу свой вещевой мешок.) Когда поймешь — разыщи нас и перебирайся.

Я н. Зачем?

И е р о н и м. Ну тебя к дьяволу! Не успел выбраться из лагеря и уже надломился. Странствующий рыцарь! Солидарность — вот что главное. Подумай об этом. Будь здоров! (Уходит.)

Я н  идет к двери, которую Иероним оставил открытой, захлопывает ее и возвращается на середину комнаты. Из глубины квартиры слышится хохот Люцци. Ян смущенно оглядывается, и взгляд его задерживается на стоящем у стены манекене; Ян подходит к нему и смотрит с насмешливой улыбкой.

Я н. Ну и как? Что скажешь, витринная Галатея? Ты, наверное, многое видела сквозь свое стекло. А вот теперь очутилась в самой гуще обезьяньего цирка. Да, моя красавица, Михал прав, мы вернулись к прежней лжи. Сама видишь… К счастью, ты свидетель, который нас не выдаст… (Ходит вокруг манекена, осматривает его со всех сторон. После паузы.) Эге! Может, это ты смеялась только что надо мной? (Смотрит в сторону левой двери.) Нет, это та, младшая… (Манекену.) При этом освещении ты действительно как живая. Однако у тебя то преимущество перед живыми, что при тебе по крайней мере можно не бояться собственного голоса. (Как бы прислушиваясь.) Вот именно! Это же поразительно — слышать свой голос и не бояться, что кто-то немедленно ответит, подтвердит, возразит… Ты не представляешь, как я стосковался по беседе с кем-то вроде тебя! (Бросает взгляд в сторону двери.) Или по молчанию с кем-то вроде них… (Манекену.) Тебе не понять, что значит в течение пяти лет быть только хористом. Частичкой в общем гаме! Где тебе! Ты не можешь этого знать, ты в своей витрине всегда была одинока. (Снова смотрит в сторону двери.) Так же, как та в своем неведении. Ну, что скажешь? Это хорошо, что ты не можешь сомкнуть ни на мгновение своих миндалевидных глаз. Смотри в оба… Там, где нет судей, нужны хотя бы свидетели.

Слева входит  Л ю ц ц и  и некоторое время наблюдает за Яном.

Л ю ц ц и. Вы один? Что случилось?

Я н. Ничего особенного. Мои коллеги пошли искать другое, более тихое пристанище.

Л ю ц ц и. Более тихое? Так ведь они сами шумели здесь. Все ушли?

Я н. Все, кроме него. (Показывает на лесенку, ведущую наверх.) Но он завтра тоже, наверное, уйдет.

Л ю ц ц и. Короче говоря, вы потеряли друзей. И все из-за нас. Вот так история!

Я н. К сожалению, я этого не предвидел.

Л ю ц ц и. И теперь жалеете, ясно. Наверное, думаете, что мы того не стоим. Пожалуй, вы не ошиблись.

Я н. И все-таки я ошибся.

Л ю ц ц и. Что же теперь будет?

Я н. А вы считаете — изменилось что-то?

Л ю ц ц и. Стало тише. И это уже лучше, верно?

Я н. Как-никак, пять лет мы не расставались ни на одну минуту… Вы даже не можете представить себе: в течение пяти лет ни на одну минуту!

Л ю ц ц и. Но в конце концов вы должны же были когда-нибудь расстаться?

Я н. Да. Скажу больше: все пять лет мы ни о чем так горячо не мечтали, как о том чудесном мгновении, когда наконец сможем расстаться. О, в этом мы все были несомненно солидарны! (Глядя на дверь в переднюю.) Да, именно в этом — основа нашей солидарности.

Л ю ц ц и. Короче говоря, вы сейчас тот человек, чье самое заветное желание исполнилось? Вероятно, это очень приятное ощущение?

Я н. Мне кажется, однако, что это случилось на несколько дней раньше, чем следовало. А может, на один день позже? На сегодняшний день…

Л ю ц ц и. Я не совсем вас понимаю, но… Если вы жалеете о случившемся, то очень легко все исправить: мы вернемся домой, а ваши друзья — сюда.

Я н. Вот уж тогда я, наверное, был бы совершенно один, именно если бы они сюда вернулись.

Л ю ц ц и. Я вижу, вам трудно угодить. Ну что ж. В таком случае вы будете один, но с нами: со мной, с Ингой и маленькой Лорхен. И согласитесь, что мы ведем себя тише, чем они. Если вам это больше… по душе…

Ян подходит к лесенке и смотрит наверх.

(Наблюдает за ним.) Что вы там делаете?

Я н. Я подумал то же самое о Михале; что он там делает?

Л ю ц ц и. Ваш коллега? Может быть, спит уже. Там, наверху, очень уютная комнатка.

Я н. А вы откуда знаете?

Л ю ц ц и. Я эту квартиру знаю не хуже нашей. Герда Клюге — моя подруга, я бывала здесь почти ежедневно. И нам больше всего нравилось сидеть в комнатке наверху. Это был настоящий инкубатор.

Я н. Инкубатор… Чего?

Л ю ц ц и. Наших грез, разумеется… Бедная Герда! Наверно, мерзнет где-то в бараке или телячьем вагоне. К счастью, эта гадость скоро кончится, я имею в виду войну.

Я н. Вы рады?

Л ю ц ц и. А вы нет?

Я н. Это не одно и то же, мы — победители.

Л ю ц ц и. Вы совсем не похожи на победителя. Победители — это те, что вчера ворвались в наш дом. Правда, я сама их не видела, но я так это себе представляю.

Я н. Гм… В таком случае мне хотелось бы задать вам один немного щекотливый вопрос… Как вам удалось избежать участи вашей сестры? Я прошу прощения за такой вопрос.

Л ю ц ц и. Очень просто. Меня не было в квартире. В подвале нашего дома — прачечная, и я весь вечер стирала белье, это меня спасло. Но раз уж мы об этом заговорили, я тоже хочу вас кое о чем спросить. Кажется, это была ваша… не знаю как назвать… затея, что ли, оказать нам помощь или защиту… Я все думаю — что вас побудило?

Я н. Тоже очень просто. Мне не понравился страх, который я заметил в глазах вашего отца, когда он приходил к нам. Мы разговорились, и я узнал, что ваш отец имел серьезные основания…

Л ю ц ц и (как будто разочарованно). Ах, только из-за его страха. Других причин не было?

Я н (резко). А вы что думали? Из-за чего?

Л ю ц ц и. Ох, не кричите на меня! Вижу, за пять лет вы многое успели забыть.

Я н. Возможно. За исключением чувства страха.

Л ю ц ц и. Но я не удивляюсь, что вы многое забыли. Однажды я видела ваш лагерь вблизи…

Я н. А! Интересно. Наконец появился человек, который видел нас с другой стороны колючей проволоки.

Л ю ц ц и. Совсем неинтересно. В прошлом году летом, во время школьной экскурсии, мы с Гердой вышли на опушку леса. Оттуда хорошо были видны бараки, заграждения и люди за проволокой. Это было похоже на зоопарк. Только звери в зоопарке имеют более человеческий облик. Даже рысь или леопарда иногда хочется погладить через решетку. А вот люди, люди за проволокой — это совершенно другое! (После паузы.) Отец говорит, что теперь все изменится, теперь будем мучиться мы, немцы. А я не могу согласиться с этим. Я не признаю ничего такого, из-за чего стоило бы страдать.

Я н. Сколько вам лет?

Л ю ц ц и. Семнадцать. Я моложе Инги на два года, но во многом чувствую себя гораздо старше. Вероятно, потому, что она уже успела поверить во что-то. Толком не знаю во что. Наверное, в то, о чем в свое время писали поэты. А я не успела. Когда я научилась думать, мир вокруг нас уже рушился. Однажды ночью я и моя мать поехали поездом к тетке и попали под страшную бомбежку. Моя мать погибла… А сейчас? Вы уже знаете. Сейчас мы одни в этом городке, по которому бродят чужие, ненавидящие нас люди. Я, разумеется, не говорю о вас… Но почему те, другие, так ненавидят нас? Почему из-за ненависти совершают то, чего люди ждут от любви? Впрочем, я не прошу вас объяснить мне, да вы не сумеете… (Поколебавшись.) Лучше вы расскажите мне… (Оборвала.)

Я н. О чем?

Л ю ц ц и. Должно быть, удивительное чувство… когда возвращаешься домой после стольких лет разлуки? Наверно, у вас есть девушка и она ждет вас где-то?

Я н (смущенный). Вы думаете, она действительно ждет? Ведь я же не мог ее связывать. И написал ей об этом… Вернул ей клятвы, освободил от долга верности и оставил за собой только право мечтать…

Л ю ц ц и. Но она ждет! Я уверена, что ждет. Уверена, хотя совершенно ее не знаю.

Я н. Возможно. Вам виднее. Я, собственно, на это и рассчитывал, глядя на вас. Вы даже не подозреваете, какие я вам задаю вопросы… мысленно, разумеется.

Л ю ц ц и. Можете быть совершенно искренни. Отвечу на любой, если сумею. Но прежде… Знаете, о чем я теперь мечтаю? О большом чайнике, бурлящем на раскаленной печке, — вот о чем.

Я н. Это идея. У меня в вещевом мешке есть немного чая и сахара.

Л ю ц ц и. Мы с Ингой сейчас этим займемся. (Подходит к двери и зовет.) Инга! Поди сюда, к нам! (Яну.) Если вы не боитесь темноты, я унесу на минутку лампу. А ваши вопросы вы зададите, когда будем пить чай! (Берет лампу, уходит в переднюю.)

Ян подходит к печке, открывает дверцу. Отблески пламени освещают комнату. Появляется  И н г а, внимательно смотрит на Яна, подходит к печке. Пламя осветило девушку, и Ян заметил ее. Они молча смотрят друг на друга.

И н г а (после паузы). Где… моя сестра?

Я н. Сейчас вернется.

И н г а. Она звала меня.

Я н (точно ребенку). Сейчас вернется.

И н г а (после паузы, с еле заметной иронией). А я до сих пор не поблагодарила вас. Если бы не вы…

Я н. Чтобы не было недоразумений, освобождаю вас от всяких чувств… вроде благодарности. То, что я сделал и в какой-то мере навязал коллегам, более необходимо было нам, чем вам.

И н г а. Возможно.

Я н. Даже наверное. Вам нужен только покой. А у нас был больший выбор. Поэтому не удивляйтесь нашим громким спорам.

И н г а. В конце концов пришли к соглашению?

Я н. Да. Садитесь, пожалуйста, вот сюда, если вы любите смотреть на огонь. Вообразите себе, что это туристическая база в горах. Здесь во время метели встречаются чужие люди. Они ничего не знают друг о друге, но решают на время забыть, кто они и откуда пришли… (Внезапно смутившись.) Извините, я хотел сказать, что вы ничего не знаете обо мне…

И н г а. Я никогда не была на туристической базе. И не знаю, встречаются ли там люди, которых не только ничто не объединяет, но и все разделяет.

Я н. Думаю, что такие случаи бывают.

И н г а. Такие люди называются врагами.

Я н. Вероятно, их можно и так называть.

И н г а. Значит, я кое-что знаю о вас. (После паузы.) И что тогда происходит там, на базе?

Я н. Полагаю, люди сообща разводят огонь и заваривают общий чай. Огонь, как видите, у нас уже есть… А почему вы говорите о людях, которых все разделяет?

И н г а. Потому что думаю о нас: о вас и о себе.

Входит  Л ю ц ц и  с лампой и чайником.

Я н (увидев ее, Инге). А вот видите, мы все-таки варим общий чай! Ваша сестра и я нашли нечто нас объединяющее.

Л ю ц ц и (ставит чайник на печку). И к чаю что-нибудь найдется. Вы не думайте, будто мы пришли сюда с пустыми руками. Сейчас я принесу наши припасы! (Инге.) Как Лорхен?

И н г а. Я уложила ее в постель.

Л ю ц ц и. Прекрасно. Проведем приятный вечер втроем.

Я н. Благодарю вас. Но почему втроем? Мой коллега в комнате наверху.

И н г а (насмешливо). Этот людоед?

Л ю ц ц и. Значит, вчетвером. Еще лучше. Попытаемся приручить его.

Неожиданно с соседней улицы доносятся пьяные голоса, залихватски поющие солдатскую песню. Все трое резко оборачиваются к окну. Испуганная Инга подходит к Яну и инстинктивно кладет ему руку на плечо. Все напряженно слушают. Поющие прошли мимо окон. Тяжелые шаги медленно удаляются, пение стихает.

И н г а (смущенная, снимает руку с плеча Яна). Извините. Мне показалось, что они идут сюда…

Л ю ц ц и (смеясь). У вас есть по крайней мере какое-нибудь оружие?

Я н. Ничего, кроме этого! (Вынимает из кармана перочинный ножик.) Но в данную минуту такой нож — самое необходимое оружие. Нужно открыть консервы. (Роется в вещевом мешке, вынимает банку.)

Л ю ц ц и. Открывайте. Я сейчас приду. (Уходит налево.)

Ян открывает консервы.

И н г а (наблюдает за ним, после паузы). Моя сестра задает глупые вопросы. Ведь дело не в оружии. Сейчас меня тревожит другое… и гораздо сильнее, чем все звуки там, на улице.

Я н. Не понимаю.

И н г а. Ничего удивительного. Речь идет о вас.

Я н. Обо мне?

И н г а. Мир должен быть понятным. Так или нет?

Я н. Пожалуй, так. Однако мне хотелось бы, чтобы что-нибудь еще оставалось под знаком вопроса.

И н г а. Нет. Мир должен быть совершенно понятным. Для меня до сих пор он таким и был.

Я н. В вашем возрасте много не требуется.

И н г а. Мне было достаточно моего опыта. Да. Я всегда знала, что должна любить и что ненавидеть.

Я н. О, это уже очень много — такая уверенность.

И н г а. Вам смешно? Но, право… не моя вина, что мир, в котором я росла, был более понятен из-за ненависти, которую он пробуждал в людях, чем…

Я н. Верно. Мир, в котором вы росли, был бесчеловечен. Но ведь он канул в прошлое!

И н г а. Только для вас. Для меня — нет. И именно это нас разделяет. Сейчас все еще более мрачно и страшно, чем было. Но вы этого не замечаете.

Я н (смущенно). Мне казалось, я могу сделать для вас, для всех вас, что-то, что возродит надежду. И не только у вас. Я уже говорил — нам самим тоже необходимо поверить, что мир станет другим и что от нас зависит…

И н г а. Вы сказали, что освобождаете меня от чувства, похожего на благодарность. Это недоразумение. Ничего такого я не ощущаю. Напротив, я на вас в обиде. Вы, вероятно, добрый, благородный человек. Но именно из-за таких людей мир становится еще менее понятным. (Вспыльчиво.) Почему вы мешаете мне ненавидеть людей, как они того заслуживают?

Я н. Пожалуйста, не говорите так. Я не верю, что вы действительно так думаете.

И н г а. Сколько вы здесь пробудете?

Я н. Несколько дней. Может быть, три, четыре.

И н г а. А если только до завтра?

Я н. Может быть, и так. Это зависит не от меня.

И н г а. Не от вас? (Насмешливо.) А ведь вы уже свободный человек, не то что я… (После паузы.) Значит, завтра вас, возможно, не будет? Но я останусь здесь и снова вынуждена буду терпеть бесчеловечность мира. (С улыбкой.) Теперь вы понимаете, что ваша доброта недобрая?

Я н. Иными словами, я причинил вам зло? (С безграничным изумлением.) Так ли это? Так ли?

И н г а. Завтра или послезавтра, уезжая отсюда, вы, может быть, лучше поймете, что оставляете здесь только нищенскую подачку. Это, пожалуй, хуже, чем самая безжалостная обида. (Неожиданно засмеялась.) Нет, нет! Вы меня не слушайте. Несмотря ни на что, я вам чуточку благодарна. Хотя бы за то, что мой отец немного успокоился.

Я н. Да, это действительно не много. И все же вы не должны считать это милостыней. Пока я сам нищий, что ж я могу вам предложить? Мои коллеги говорят, что даже этого мы не можем себе позволить… И я сам не совсем был уверен. И если бы ваш отец обладал большим воображением…

Входит  Л ю ц ц и  с зажженной свечой и свертком в руке.

Л ю ц ц и. Дайте ваши консервы. Пойду на кухню готовить ужин.

И н г а. Я тоже пойду, помогу тебе.

Я н (Инге). Подождите минутку, я разыщу чай и сахар.

Люцци уходит.

И н г а (пристально смотрит на Яна). А вы считаете, что мой отец лишен воображения? Возможно. Но не будем слишком требовательны. Он хотя и знает жизнь лучше, чем я, но порой кажется мне моложе, чем я сама.

Я н. Удивительное дело. Ваша младшая сестра говорила о вас то же самое!

И н г а (спокойно). Думаю, что и она права.

Я н. Права? (Вспылив.) Что же вы здесь делали все эти пять лет, если каждый, кто моложе, чувствует себя старше других? Нет, меня такой счет не устраивает.

И н г а. А если окажется, что есть вещи еще более страшные? Для вас время остановилось. И вам нужно очень быстро шагать, чтобы догнать нас. А мы ведь тоже не стоим на месте. Хотя нет, не так! Вернее, сама почва движется, уходит у нас из-под ног… Ну что ж, давайте ваш чай и сахар. (Берет из рук Яна пакетики и быстро уходит.)

Ян молча смотрит ей вслед. Наверху хлопнула дверь. М и х а л, уже без куртки, в одном свитере, медленно спускается по лесенке.

Я н. А, это ты, жилец инкубатора грез?

М и х а л (заглянул в левую дверь). Подозреваю, что они последовали моему примеру, только ушли подальше.

Я н. Да. Они сказали: «Там, где свинство, нас нет».

М и х а л. Это, конечно, Павел, узнаю его стиль! (После паузы.) Говоришь, он сказал — свинство?.. А может быть, он прав? Подлые люди обманывают других, а честные того хуже — самих себя.

Я н. Нищие отдают больше, чем имеют сами. Ты это хочешь сказать?

М и х а л (сдерживая гнев). У нищих есть надежда завоевать весь мир, всю вселенную! (После паузы, пожимая плечами.) Нет, я не это хотел сказать. Остался еще только Берлин, который нужно завоевать. Я решил завтра отправиться на фронт, стать крупицей чего-то большего, чем то, что завоевано нами вчера. Именно крупицей, ничтожной крупицей. И это, пожалуй, единственный дельный шаг, на который мы еще способны. Да, Ян, завтра я иду проситься на фронт…

В передней стук. Ян и Михал удивленно переглядываются. Хлопнула дверь, слышатся неуверенные тяжелые шаги. С узелком в руке входит  А н з е л ь м, на плечах одеяло, наброшенное в виде пелерины. В нескольких шагах от двери останавливается и осматривается вокруг, не обращая внимания на присутствующих.

А н з е л ь м. О, здесь тепло! И лампа горит. (Стаскивает одеяло.) Вы позволите, я ближе к свету… (Садится за стол, узелок кладет к себе на колени.) Уголок-то для меня найдется?

Я н. Уголок? Как это понимать?

А н з е л ь м. Место, где можно переночевать. Только и всего. (Показывает на окно.) Сквозь щели я увидел свет, а где свет, там и люди.

М и х а л. То есть вы ищете квартиру?

А н з е л ь м. Точнее, местечко для ночлега. С прежнего меня выгнали. Не буквально, а так — дали понять, что я должен уйти. И кто же? Те, с кем я прожил пять лет под одной крышей.

М и х а л. Но почему?

А н з е л ь м. Вот именно, почему? Люди совсем с ума посходили. Думают, что весь мир принадлежит им.

Я н (ухмыльнувшись, Михалу). Нам тоже так кажется…

А н з е л ь м. А ведь стоит призадуматься над этим. Моим коллегам кажется, что они теперь имеют на выбор бог знает что. Они не могут понять, когда я им говорю, что за мою довольно продолжительную жизнь только последние пять лет я был по-настоящему свободен. Они даже слышать об этом не хотели и выгнали меня. (После паузы.) А я был не только свободен, но и счастлив. Может, вы меня скорей поймете…

Я н (в замешательстве берет узелок Анзельма и относит его в угол). Узелок небольшой, но увесистый.

А н з е л ь м (лукаво). Ого! Хотя то, что в нем действительно ценно, весит меньше, чем самая маленькая пачка сухарей.

М и х а л. Вы говорите образно, но не совсем понятно.

А н з е л ь м. Просто там находится несколько мыслей, которые я решил передать человечеству совершенно бескорыстно. Я не утверждаю, что мои мысли гениальны, но достаточно и того, что они противоречат привычным представлениям. Согласитесь, это не часто встречается.

Я н. В таком случае позвольте мне положить узелок на более достойное место! (Берет узелок и бережно кладет на стол перед Анзельмом.)

А н з е л ь м. Вот хорошо. Я привык иметь его под рукой. И днем и ночью. В прошлом году загорелся барак, в котором я жил. Люди спасали еду, теплое белье. А я — только это. Не удивляйтесь, господа. Там несколько книг, в которые я влюблен, и рукопись моего труда о развитии личности. Это и есть те мысли…

М и х а л. Которыми вы хотите бескорыстно осчастливить человечество.

А н з е л ь м. Правильно подметили! Что может осчастливить людей больше, чем мысли человека, по-настоящему счастливого? Я был именно таким. А они, мои коллеги, не хотели понять, что вчера все это кончилось. Они говорят, что именно вчера мы снова стали свободными и возвращаемся к настоящей человеческой жизни. Но… Простите, может быть, вы тоже такого мнения?

Я н (в замешательстве). Разумеется, мы в этом убеждены. Правда, Михал?

Михал пристально смотрит на Анзельма.

А н з е л ь м. Это как понимать — что ночлега не будет?

Я н. Ничуть! Места у нас сколько угодно, найдется и для вас.

А н з е л ь м. Ну, слава богу. В таком случае я надеюсь, что вы еще сможете изменить ваше мнение. Порой люди сами себя обманывают… Вы, наверно, замечали — когда одни получают свободу, другие ее теряют…

Я н. Да, такие случаи бывают.

А н з е л ь м. Со мной случилось нечто подобное. Я уже давно опасался, что дело идет к этому. По всему было заметно — война близится к концу. Слава богу, думал я, поскольку желаю людям добра. Но это означало, что наступает день возвращения. Все толковали об этом, высчитывали по календарю, но только я один понимал, что, в сущности, сулит нам тот долгожданный день. Увы, история делает свое дело, невзирая на наши опасения.

М и х а л. А чего вы, черт подери, боитесь? Или вы тоже из тех, которым не к чему и не к кому возвращаться?

А н з е л ь м. Напротив, дома ждут меня жена и семеро детей от шести до шестнадцати лет. У моей жены был только один житейский талант: она необычайно легко беременела.

М и х а л. И они живы? Все живы?

А н з е л ь м. Бедняки бывают поразительно живучи, точно крапива на помойке! Мы — я и моя семья — принадлежим как раз к такой разновидности. Когда-то я думал, что моя жизнь сложится совершенно иначе. Мечтал о серьезной научной работе. С этой надеждой окончил университет. Увы, знания я добывал в нищете и холоде и продавать их вынужден был тоже за гроши. Стал учителем гимназии. И все же я упорно не хотел отказываться от своих надежд. Чтобы не отвлекаться, женился на женщине скромной, несколько болезненной, но зато любящей спокойную жизнь у домашнего очага. И если бы не этот талант, о котором я уже говорил… Я люблю детей и радовался, когда они появлялись на свет. Но что поделаешь — чем чаще они рождались, тем отдаленнее становились мои надежды. У каждой новой колыбели я про себя хоронил их, а вместе с ними и то, что так мечтал передать людям, чтобы этим оправдать свое существование. Я уверен, что у каждого из вас порой появлялось желание сделать свою жизнь по-настоящему оправданной.

Ян и Михал в замешательстве переглядываются.

Ну, разумеется, так. Вы только хорошенько поройтесь в памяти.

Я н (уклончиво). Не станем отвлекаться. Итак, у вас родилось семеро…

А н з е л ь м. Да, и однажды я признал себя побежденным. Это было за год до начала войны. Я почувствовал себя уставшим и внутренне опустошенным. Единственно, что мне оставалось, — считать годы до пенсии. Меня окружали такие же неудачники, но это не радовало. Старшие дети пошли в школу. Там они учили стишки, в которых повторялось слово «свобода»… Я с ужасом слушал их…

Входит  Л ю ц ц и, неся на подносе чайник, сахарницу и стаканы.

Л ю ц ц и. Все будет по-домашнему. Мы с Ингой готовим настоящее шведское блюдо.

Пораженный Анзельм вскакивает, хватает свой узелок, с удивлением смотрит на Люцци.

Я н (Анзельму). Как видите, наше пристанище не лишено некоторого очарования.

Л ю ц ц и (Анзельму). А вы похожи на одного из тех святых, которые нарисованы в храмах. Только не разберу на какого. Что вы на меня так смотрите?

М и х а л. Коллега — мыслитель. Он привык задумываться над каждым новым, неизвестным и неожиданным явлением.

А н з е л ь м. За всю жизнь у меня была только одна женщина — моя жена.

Я н. Эта девушка еще ребенок.

А н з е л ь м. У меня дома семеро ребят, но я представляю их себе совершенно другими. Они всегда были немного голодные, и даже когда улыбались, это было еще хуже. Теперь они стали на пять лет старше и, наверно, еще более голодны.

Л ю ц ц и. Не огорчайтесь. Вы вернетесь — и они оживут. (Берет узелок из рук Анзельма, бросает на диван, уходит.)

М и х а л (подвигает Анзельму стул). Итак, допустим, вы возвращаетесь…

А н з е л ь м (садится). Вот именно, возвращаюсь… Теперь вы уже знаете мою прежнюю жизнь, до того времени, как я очутился за колючей проволокой. Так вот, когда это случилось, я понял, что именно об этом мечтал десятки лет. Я впервые почувствовал себя свободным. Там, к счастью, мы ничего не имели. Чтобы чувствовать себя по-настоящему свободным, нужно иметь либо очень много, либо не иметь ничего, решительно ничего. Обладать чем-то маленьким, ничтожным, жалким — самое худшее рабство. А у меня, как и у большинства людей, как, вероятно, и у вас тоже, всего всегда было мало… Поэтому, когда у нас отняли все, кроме наших собственных тел и немногих мелочей вроде ложки и чашки, которые, впрочем, редко наполнялись, наступила великая минута. Мы остались почти голыми, с нашими мыслями. Освобожденные от иметь, мы могли теперь только быть. Это было прекрасно!

Я н. То, что вы говорите, отвратительно!

А н з е л ь м. Отвратительно? Мне кажется, что вся наша жизнь сводится к одному — либо что-то иметь, либо кем-то быть. Я всегда мечтал о втором, потому что первое было для меня недостижимо в той мере, которая означала бы свободу… Кем-то быть! И вдруг это произошло. С каждым днем с меня сваливалось все, чем я был до сих пор ограничен, как собака цепью. Мне достаточно было нескольких книг, которые я любил. За хлеб я покупал у товарищей всевозможную бумагу, на ней можно было записывать самые неожиданные мысли. Я предался интеллектуальному распутству изо всех сил, которые у меня только были… Да-да. Тогда я наконец понял, что значит слово «распутство». Я стал писать свой труд!.. Ах, как я жил! Как жил все эти годы! (Проницательно, с хитрой усмешкой вглядывается в лица Яна и Михала.) Ого-го! Я уверен, что с вами происходило то же самое, хотя бы в некоторой степени. Только вы не хотите признаться…

Я н (ударив кулаком по столу). Довольно! Перестаньте! Жена, дети ждут вас!

А н з е л ь м. О, вы не думайте, что я не вспоминал все эти годы жену и детей. Но я думал о них как о существах с другой планеты. В конечном счете они были так же недосягаемы. Даже если бы кто-нибудь из них умирал, я не смог бы сделать ни шагу, чтобы помочь ему. Да, я был свободен, поскольку ни любовь, ни горе не имели надо мной никакой власти.

М и х а л. Продолжайте, продолжайте! Слушая вас, я чувствую, что мне хочется иметь не семь, а трижды по семь детей. Чтоб было кого любить и о ком горевать. Да, черт побери, любить и горевать! Трижды! Десять раз по семь!

А н з е л ь м (кротко). Однако достаточно только немного подумать…

Я н. Вот я смотрю на вас и думаю: до чего способен дойти человек! До какой низости!

А н з е л ь м. Может быть, вы думаете так, а может быть, немножко иначе? И вовсе вы не уверены, что я неправ. Да-да! Я вижу это по вашим глазам. В них отражается почти то же, что я заметил в глазах тех нехороших людей, которые меня вышвырнули… Прошу вас только об одном: не говорите мне сейчас, что не найдется свободного угла. У меня уже нет ни сил, ни желания искать третье пристанище. Ночевать мне пришлось бы на улице…

М и х а л. Вы именно этого заслуживаете! И если мы вас Не выгоним — правда, Ян? — то только из жалости к тем несчастным существам, которые вас где-то дожидаются…

А н з е л ь м. О, наверно дожидаются. Сначала, понятно, обрадуются, а потом, когда я расскажу им, что возвратился из далекой счастливой страны, вероятно, ужаснутся… А на следующий день я должен буду идти в свою гимназию, которая, конечно, снова откроется. Теперь никому из нас уже не удастся избежать предназначенного ему повседневного пути. Боже мой, если бы вы видели эту гимназию! Помещается она в старом монастырском доме, стены серые, холодные, как в гробу. Я сразу начну простужаться. Сколько помню, я всегда там простужался. (Встает, берет свое одеяло и узелок.) Не стану больше надоедать. Покажите только, где мне лечь. Я тотчас усну. Сон у меня тяжелый и темный, как земля.

Я н. Сон, как земля? Тогда я покажу вам нечто напоминающее небесную твердь — супружеское ложе четы Клюге. Если утром мы вас там не обнаружим, значит, вы вознеслись на небо. И тогда случится то, о чем сейчас говорила эта девушка: мы причислим вас к лику святых. Пошли! (Берет электрический фонарик и уходит.)

А н з е л ь м  идет за Яном. Михал проходит в глубину комнаты, прислоняется к стене и закрывает глаза как человек, неимоверно уставший. Пауза. С блюдом в руках входит  Л ю ц ц и. Ставит блюдо на стол, затем внимательно смотрит на Михала.

Л ю ц ц и. Что с вами? Вы нездоровы? (Берет его за руку.)

М и х а л (открывает глаза). Это вы? Мне почудилось, будто я уже далеко отсюда… (Оглядывается.) А куда исчез этот…

Л ю ц ц и. Кто?

М и х а л (беспомощно). Этот… этот… (С затаенной ненавистью.) В какое-то мгновение я был уверен, что его нужно убить… Я чувствовал: еще минута — и я задушу его собственными руками… (Умоляюще.) Нет-нет. Не уходите, Люцци! Прошу вас, сядьте во время ужина напротив меня… Так, чтобы я мог смотреть на вас все время…

Л ю ц ц и (с мягкой улыбкой). Хорошо, хорошо. Сяду напротив вас. Не говорите больше ничего, я уже все поняла…

Люцци и Михал пристально смотрят друг на друга. Входит  И н г а  со свечой и корзинкой хлеба в руках. Останавливается на пороге, с удивлением, почти с ужасом смотрит на Михала и Люцци.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Комната в домике садовода. Окошко, дверь в сени, остывшая железная печурка, различный садовый инвентарь. Раннее утро. Г р и м м, одетый, лежит на узком топчане, закрывшись теплым пальто. Легкий стук в окно будит его.

Г р и м м. Кто там?

Голос Инги за окном: «Это я, откройте, пожалуйста». Гримм встает, идет в сени, отодвигает засов. Входит  И н г а, в пальто, голова закутана шалью. Она немного запыхалась. Прислоняется к стене.

Так рано? Что-нибудь случилось? Садитесь, дитя мое.

И н г а. Я быстро бежала — садами. Пролезала даже сквозь дыры в заборах. Совсем как в детстве… Принесла вам хлеба, немного сахару… (Из кармана пальто вынимает сверток, протягивает Гримму, садится.)

Г р и м м. Ну слава богу! А я думал, что-то случилось. Три дня никуда не выхожу… Кажется, в городе заметно какое-то движение…

И н г а. Да, вчера появились чужие офицеры, пленные, освобожденные из лагеря. Заняли пустые квартиры, шатаются по улицам. Отец запретил нам даже выглядывать в окно…

Г р и м м. Правильно, правильно. (Внимательно смотрит на Ингу. После паузы.) Чужие офицеры? (Сердито, оживившись.) Значит, это они! Слышали, как под вечер звонил колокол? Я боялся выйти и посмотреть, кто там забрался на башню. Но мне было очень неприятно, что кто-то забавляется нашим колоколом…

И н г а (загадочно). Вы думаете, это они? А может, кто-то другой? Может быть, кто-то взывал о помощи, спасении? Кто-то отчаявшийся… Мне казалось, что я именно это слышу…

Г р и м м (сурово). Колокол — высший судья жизни и смерти. Не следует вовлекать его в наши ужасные земные дела. (После паузы.) А что касается тех, чужих, людей — боюсь подумать, сколько злобы должно быть у них… Ну, будем надеяться, что ничего худого они нам не сделают… Я не говорю о себе — чего мне, старику, бояться? Я думаю о вас, дитя мое… (Пауза.) И о нем, о Германе… (Тише, с любовью.) Сегодня он опять мне приснился…

И н г а. А мне нет. Я не спала всю ночь. (Пауза.) Он снился вам живым?

Г р и м м. А как же еще? Никогда я не видел его таким красивым и бодрым, как сегодня ночью. Я уверен, он вернется к нам целым и невредимым.

И н г а (испугавшись). Вы считаете, что он действительно вернется? (Закрывает лицо руками.) Нет-нет. Он не должен сюда возвращаться. Никогда.

Г р и м м. Что вы говорите, Инга? Зачем мне жить, если мой сын… Вот кончится война, и все оставшиеся в живых вернутся домой мудрее, лучше… Да!

И н г а (открывает лицо). Непременно мудрее и лучше. Герман всегда был добрым — добрым и смелым… И, может быть, именно поэтому он не мог бы понять некоторых вещей, а главное, примириться с ними…

Г р и м м. Увы, дитя мое, теперь нам придется со многим мириться.

И н г а. Нет! Неправда! Мы не должны мириться. Люди хуже зверей. Я понимаю всю безнадежность положения, но завидую Герману. И знаете, чему завидую? Он не безоружен. (После паузы, тише.) Да, завидую… если он еще жив… А если нет — тем более…

Г р и м м (смущенный). Вы, Инга, сегодня какая-то странная, раздраженная… Наверно, потому, что не спали всю ночь…

И н г а. Да, вероятно.

Г р и м м. А что до Германа… Ведь люди видят, что творится, и многие уже не выдерживают. Нет, они не боятся, а просто дошли до такой точки, когда верность становится трусостью и человек начинает презирать себя. Да, именно это сказал мне один из них…

И н г а. О ком вы говорите?

Гримм идет в угол, где среди всевозможного садового инвентаря стоит деревянный ящик. Поднимает крышку, шарит на дне и вытаскивает продолговатый предмет, завернутый в мешок, вынимает из мешка военную куртку, разворачивает ее и достает автомат. На пол со звоном падают запасные обоймы с патронами.

(Со страхом.) Откуда это у вас?

Г р и м м. Инга, я должен рассказать вам все. За несколько дней до ухода наших частей я обнаружил в теплице скрывающегося там юношу. Привел его сюда, накормил, и мы долго разговаривали… Он попросил дать ему штатскую одежду. И да будет вам известно, дитя мое, что я не отказал ему в помощи. Я дал костюм Германа, пальто и шапку. Он переоделся, оставил все это и ночью куда-то исчез…

И н г а (возмутившись). Трус, дезертир!.. Боже мой! Вы помогли трусу…

Г р и м м. Нет, он не трус, у него боевые награды и звание унтер-офицера… (тише) как у Германа…

И н г а (резко). Герман никогда бы так не поступил. Хотя он уже давно ни во что не верит… Нет, Герман — никогда… Вы об этом подумали?

Г р и м м. Не знаю, не знаю. Мы никогда не можем до конца понять своих детей. Но скажу честно: когда этот юноша был здесь, я все время думал о Германе… Я внушал себе: Гримм, поступай так, как ты хотел бы, чтобы в подобном положении другие поступили с Германом… Да, Инга, сначала надо хорошенько подумать, а уж потом осуждать мой поступок. Человеку, который чувствует на себе клеймо позора и хочет от него избавиться, следует помочь прежде, чем он сам начнет презирать себя… (Сурово.) Все мы опозорены, дитя мое, все.

И н г а (резко встает). Не говорите мне этого. Ничего вы не знаете, ничего! (Подходит к окну, долго смотрит в него, затем, овладев собой.) Извините, я напрасно вспылила. Но то, что вы — отец Германа, ничуть не облегчает мне разговора с вами. Поверьте, иногда бывает, что именно с добротой и благородством труднее всего примириться…

Г р и м м. Не надо так говорить, Инга. Я не очень-то религиозный человек, но все-таки мне кажется, что говорить так грешно. (Подходит к Инге, берет ее за руки и пристально смотрит ей в глаза.) Я никогда еще так не тревожился за вас…

И н г а (маскируясь смехом). Мне очень жаль. Я ведь пришла сюда не для того, чтобы встревожить вас. Я просто беспокоилась за вас. Вот уже четыре дня как вы у нас не были…

Г р и м м. Я сидел дома. Ревматизм снова скрутил меня. Но господин доктор навестил меня позавчера утром…

И н г а. Позавчера утром… Боже мой, как это было давно!

Г р и м м. Что ж, дитя мое, мы теперь похожи на потерпевших кораблекрушение — живем, как на необитаемом острове. Никогда я не думал, что здесь, где прошла вся моя жизнь, может быть так пусто и неприглядно…

И н г а. Пусто? Наш островок заливает волна чужих людей…

Г р и м м. Я все время думаю о тех, кто нас покинул. С ними ушло все, чем мы жили. Ведь для них я выращивал салат, огурцы, клубнику…

И н г а. И цветы, роскошные цветы в вашем саду…

Г р и м м. О, это было любимое занятие Германа. Но еще будут и цветы, и огурцы, и клубника… Пусть только поскорее кончится все это.

И н г а (насмешливо). Вы думаете, это действительно кончится? (С отчаянием, показывая на автомат.) Почему? Почему вы только сегодня показали мне это?

Г р и м м (испуганно). Прошу вас, успокойтесь, Инга… Этот предмет уже ничего не значит…

И н г а. Возможно… Возможно. Но вам не понять, что значит быть безоружным. (С насмешливой улыбкой.) Безоружным легче спасти жизнь, чем это кажется. Однако именно таким образом перешагивают границу, за которой приходится уже только презирать себя. Уверяю вас, именно так, а не наоборот… (Осматривается, словно возвращаясь к действительности.) Уже день. Пойду, пожалуй. Не хочу, чтобы меня кто-нибудь заметил.

Г р и м м. Я вас провожу. Я лучше знаю, как пройти садами и дворами.

И н г а. Нет, спасибо. Я тоже хорошо знаю.

Г р и м м. Загляну к вам сегодня под вечер.

И н г а (решительно). Нет, не надо. Погода отвратительная. Вы лучше погрейтесь в постели. Очень прошу вас! Обещайте мне это… (Берет автомат.) Возьму с собой, спрячу под пальто…

Г р и м м (захваченный врасплох). Что вы надумали, дитя мое? С этим шутки плохи.

И н г а. Я не шучу.

Г р и м м. А вы знаете, что будет, если у вас его обнаружат?

И н г а. То же самое, что грозит вам, если автомат найдут здесь.

Г р и м м. Нет, не то же самое. Мне шестьдесят лет, жизнь моя и так скоро кончится.

И н г а. Я хочу взять его не для защиты жизни.

Г р и м м. Не для защиты… жизни? (После паузы, в замешательстве.) Так, понимаю. Простите, я не подумал об этом. (Пауза.) А вы хоть умеете обращаться с ним?

И н г а. Ничего, меня научили. (Подбирает с полу обоймы и прячет в карман пальто.)

Г р и м м (после паузы). Будьте рассудительны, Инга. К сожалению, эта вещь не способствует рассудительности. Я буду беспокоиться о вас…

И н г а (нервно смеясь). Зато я теперь буду гораздо спокойнее. (Прячет автомат под пальто.)

Г р и м м. Конечно, это важнее. Однако…

И н г а. Это очень важно, господин Гримм, иметь право выбора поступков. (Крепко пожимает ему руку.) Да-да. Теперь я чувствую себя почти свободным человеком. Странно, не правда ли? Все благодаря обыкновенному куску железа… (Уходит.)

Слышны отдаленные, приглушенные выстрелы, короткие и длинные автоматные очереди. И н г а  возвращается в замешательстве.

И н г а. Слышите?

Г р и м м (напряженно прислушивается). Выстрелы… Какие-то выстрелы…

И н г а. Что бы это значило?

Г р и м м. Подождите немного…

И н г а (внезапно решившись). Нет-нет, я должна идти. (Быстро уходит.)

Гримм идет за ней и долго смотрит вслед. Автоматные очереди ближе и громче.

З а т е м н е н и е.

Сцена освещается. Обстановка первого действия. Издалека, с окраины, доносится перестрелка. А н з е л ь м, в шинели и шапке, сидит у печки и бросает в огонь листки рукописи. Из левой двери выходит  Л о р х е н  с книгой в руках. Подходит вплотную к Анзельму.

Л о р х е н. А вы совсем не боитесь?

А н з е л ь м. Чего, деточка?

Л о р х е н. А вот того, что на улице. Это солдаты или бандиты?

А н з е л ь м. Солдаты. Учатся стрелять.

Л о р х е н. Э, что вы говорите! Солдаты давно это умеют, еще с начала войны. А теперь она уже кончается. Может, это бандиты?

А н з е л ь м. Нет, солдаты.

Л о р х е н. Какие? Наши или другие?

А н з е л ь м. И те и другие, моя маленькая. Но ты не бойся. Тебе они ничего дурного не сделают. Ни те, ни другие.

Л о р х е н. А вам? Почему вы один? Почему ваши удрали?

А н з е л ь м. О военных не говорят «удрали». Они пошли посмотреть, что там творится. Вернутся и расскажут нам… Если только вернутся.

Л о р х е н. Так пусто стало. Только Инга сидит у окна. Я ей сказала, что боюсь, а она сделала вид, будто не слышит. И с Люцци неизвестно, что случилось. Ночью я проснулась и увидела одну Ингу. Я спросила: «Где Люцци?» — но Инга не захотела ответить. Может быть, вы знаете, где сейчас Люцци?

А н з е л ь м. Нет, не знаю. Лучше займись своей книжкой, сразу обо всем забудешь. Как я…

Л о р х е н. Тоже мне занятие! Вы ведь сжигаете, а не читаете!

Длинная пулеметная очередь.

Ой как громко! (После паузы.) А они могут вас убить, те, которые стреляют?

А н з е л ь м. Меня могут. Именно поэтому я и сжигаю свою книжечку. Кому я ее оставлю? Кроме меня, никто не сумеет ее прочесть. Такие книжицы не заслуживают лучшей участи, даже если бы содержали рецепт спасения мира. Вот я и предпочитаю наблюдать, как бумага превращается в пепел… (Обнимает Лорхен.) Сказать по правде, моя малышка, я все это время разговариваю со своими детьми. Прошу их, чтобы не обижались на меня…

Л о р х е н. Понимаю. Я тоже умею так разговаривать с моей мамочкой, хотя она умерла. А ваши дети живы? Много их?

А н з е л ь м. Много. Теперь, когда меня, возможно, убьют, я признаю — любил их слишком мало. Мне всегда казалось, что они отнимают у меня то, что было мне нужнее хлеба.

Л о р х е н. Мне вас жалко. Но ведь не обязательно вас убьют. Можно спрятаться в подвале или церкви…

А н з е л ь м. Спрятаться, говоришь? Хорошо! В подвале…

В дверях слева появляется  И н г а. Анзельм смущенно улыбается.

С вашей сестренкой можно беседовать почти как со взрослой. Даже еще серьезней.

И н г а. Простите. Это я виновата, что она вам мешает. Лорхен, поди в ту комнату, я сейчас приду.

Л о р х е н  неохотно уходит. Пауза.

(Наблюдает за Анзельмом.) Есть дрова. Зачем же вы жжете бумагу?

А н з е л ь м (доверительно). Не говорите им, что я жег.

И н г а. Кому?

А н з е л ь м. Моим коллегам.

И н г а. Их ведь нет.

А н з е л ь м. Если вернутся, разумеется. Им не следует знать, что я сжег книжку. Еще вообразят, что они были правы. А им не мешало бы впитать в себя кое-что из того, что уже стало пеплом. Они слишком самоуверенны…

И н г а. Думаю, их самоуверенность намного уменьшилась. Вы думаете, они еще вернутся сюда?

А н з е л ь м. Не знаю. Было что-то вроде тревоги. Меня разбудили, велели одеться и быть наготове.

И н г а. Наготове к чему?

А н з е л ь м. Этого они сами толком не знали. А может быть, просто не хотели сказать? Мне кажется, они были не совсем откровенны со мной.

И н г а. Зато я прошу вас быть со мной откровенным. Вы не боитесь, что здесь… может что-то измениться?

А н з е л ь м. Не знаю, о каких переменах вы думаете. Все, что должно было случиться, уже случилось. Позавчера…

И н г а. Да, это правда. Ничего не изменится. (Пауза.) А в ваших бумагах есть что-нибудь опасное?

А н з е л ь м (тихо рассмеялся). Ничего. Немного лжи, продуманной до конца. Мне кажется, что такой путь тоже может привести к правде. Но люди не хотят слышать об этом. Когда я пытаюсь объяснить им, в глазах у них — страх и отвращение.

И н г а. Вы говорите так, будто вас не интересует то, что там происходит. Возможно ли это?

А н з е л ь м (бросил в огонь последние листки, захлопывает дверцу). А что ж, там стреляют.

И н г а. Ну, это я и сама слышу, вот уже два часа. Вы, наверное, еще спали, когда я услышала.

А н з е л ь м. В сущности, все мы ждем одного — каждый своей пули, и отличаемся друг от друга только разным представлением о времени, которое нас отделяет от нее. О, у вас еще много времени.

И н г а (шепотом). Да-да…

А н з е л ь м. А я… я уже так обленился, что мне даже не хочется выйти на улицу поискать свою пулю, хотя в моей жизни не было еще более подходящего момента, чем в это утро. Ну ничего, подожду ее здесь, с вашего разрешения… (Идет к левой двери.) А пока посплю немного… (Уходит.)

Инга неуверенно осматривается, подходит к лесенке, смотрит наверх, затем идет к окну, открывает его, прислоняется к нише и напряженно прислушивается. Выстрелы звучат все громче. В передней хлопнула дверь. С чемоданчиком в руке быстро входит  Д о к т о р, подходит к Инге.

Д о к т о р. Какие-то наши отряды напали на городок. Не понимаю, что это значит, фронт ведь далеко… (Подходит к двери слева, заглядывает.) А где они? Никого нет? Вы одни?

И н г а. Одни… Все куда-то ушли, кроме одного. А он ничего не знает или притворяется, что не знает. Позову Лорхен. Тебе, наверное, хочется поцеловать ее. (Уходит налево и вскоре возвращается.) К сожалению, уснула над своей книжкой.

Д о к т о р. А Люцци там, возле нее?

И н г а (смущенно). Люцци? Нет, там ее нет.

Д о к т о р. Но она здесь, с вами?

И н г а. С нами, с нами. Где же ей быть?

Д о к т о р. Надеюсь, что вам ничего плохого не грозит.

И н г а. Не знаю, отец, что ты в данную минуту считаешь для нас плохим… Что это? У тебя кровь на рукаве.

Д о к т о р. Это в аптеке. Я перевязывал раненых.

И н г а (напряженно). Чьих раненых?

Д о к т о р (смущенно). Ну, тех…

И н г а. А-а, значит, есть раненые?

Одиночные взрывы.

Д о к т о р. Ого! Ручные гранаты, если не ошибаюсь…

И н г а. Отец, скажи мне правду. Может теперь все еще измениться или нет?

Д о к т о р. Вот об этом я сейчас и думаю. А не лучше ли вам, Инга, вернуться домой?

И н г а. Теперь это не так важно.

Д о к т о р. Напротив, очень важно, деточка. Если наши придут сюда, вам необходимо быть дома, в своей квартире. Нехорошо, если вас застанут здесь, в квартире чужих офицеров. Каждый должен быть теперь на своем месте…

И н г а (насмешливо). А ты, разумеется, в аптеке, среди раненых чужих офицеров…

Д о к т о р. Я — другое дело, я выполняю свой долг.

И н г а. Тогда скажи, что должна делать я, я?

Д о к т о р. Увы, дитя мое, мы не можем повлиять на события, от которых зависит наша судьба… Можем быть только на своих местах. Вот все, что мы можем.

И н г а. Ты так думаешь? (Берет его под руку, ведет к входной двери.) В таком случае уходи, отец, уходи. Не мешай мне. Ну иди же, иди в свою аптеку!

Д о к т о р. Инга, умоляю тебя, подумай о нас всех. Мы должны теперь любить и поддерживать друг друга, как никогда… Должны… (Взволнованный, уходит.)

По лесенке из мансарды медленно спускается  Л ю ц ц и.

Л ю ц ц и. Ты не знаешь, где он?

И н г а. Кто?

Л ю ц ц и. Как — кто? Михал. Я проснулась, когда он уходил. Снизу доносился какой-то шум, но я тотчас снова заснула. Что это за шум?

И н г а (презрительно). Стреляют. Может быть, и он (подчеркнуто), Михал, тоже…

Л ю ц ц и. В кого?

И н г а. Не догадываешься? В немцев!

Л ю ц ц и. А-а… (Бежит к окну, смотрит, возвращается.) Значит, здесь немцы? Откуда они взялись?

И н г а. Пока они еще у себя дома, дорогая сестра.

Л ю ц ц и. Хорошенькое дело. Что же теперь будет? Почему Михал ничего не сказал?

И н г а. Вероятно, не хотел нарушать сон, который ты так честно заслужила. Впрочем, твои дела меня не интересуют.

Л ю ц ц и. Нет. Неправда. Ты же думала о моих делах, всю ночь думала.

И н г а. Не мучай меня.

Л ю ц ц и. Зато я не совсем уверена, стоит ли тратить на это больше времени, чем на то, чтобы раздеться или одеться. Это ужасно, да?

И н г а. Ты никогда не думала слишком много, Люцци.

Л ю ц ц и. Возможно. Порой я живу как во сне. Вижу какое-то существо, похожее на меня. Оно что-то делает. Но я не уверена, я ли это и почему делаю то или другое…

И н г а. Очень удобная позиция — за сны не отвечают.

Л ю ц ц и (снова подходит к окну, прислушивается, возвращается). Почему, почему они должны убивать друг друга?

И н г а. Не беспокойся. Живым кто-нибудь обязательно останется…

Л ю ц ц и (убежденно). Михал.

И н г а (насмешливо). Ты хочешь сказать, что тотчас же, вдруг влюбилась?

Л ю ц ц и. Нет, не то. Я только хотела избежать твоей участи… Хотела воспользоваться правом выбора… А кроме того, я должна была понять, где же конец пустоте, которая нас окружает. Я не труслива, но боюсь одного — пустоты. Теперь я знаю — достаточно мгновения, чтобы избавиться от тумана, окутавшего нас.

И н г а (тихо). Времени, нужного на то, чтобы раздеться.

Л ю ц ц и (думая о своем). Если те придут сюда, мы с Михалом спрячемся на самое дно. Переждем, все переждем… Он тоже боится пустоты. Он говорил, что ему некуда возвращаться, что мы, немцы, отобрали у него все. Но я с ним не согласна. Человек должен жить только для себя — ты сама в этом убедишься, Инга, — только для себя. Они не знают этого. Просидели пять лет за решеткой, как стадо зверей.

И н г а. Но зато они знают другое.

Л ю ц ц и. Я не хочу верить, что одни думают так, а другие иначе. Из-за этого люди убивают друг друга.

Входит  Я н, в пальто и шапке.

Наконец кто-то пришел. Где Михал? Мы не знаем, что делать.

Я н. Вы уже завтракали?

Л ю ц ц и. Ну что вы, я только что встала. Вы не похожи на человека, принесшего хорошие вести.

Я н (в сторону Инги). Смотря кому. (К Люцци.) Прежде всего нужно позавтракать.

Л ю ц ц и. Правильно, я чертовски хочу есть. (Подходит к Яну, тихо.) Скажите, где он?

Я н. Михал? Где-то недалеко отсюда. Старается раздобыть какое-нибудь оружие. Ему ужасно хочется стрелять.

Л ю ц ц и. Скажите ему, что я не хочу видеть его с оружием.

Я н. Не уверен, увидите ли вы его вообще. Во всяком случае, не советую вам выходить из дома. (Инге.) И вам тоже…

Л ю ц ц и, пожав плечами, уходит направо.

И н г а (после паузы, показывая на окно). Вы не можете мне сказать, что, собственно, там происходит?

Я н. А вы сами не догадываетесь?

И н г а. Не смею: могу ошибиться и тогда…

Я н. Вы боитесь ошибиться?

И н г а. Да. Очень боюсь. Поэтому предпочитаю услышать от вас.

Я н. И я тоже боюсь.

И н г а. Ну, скажем, вы немножко нервничаете.

Я н. Нет, просто-напросто боюсь. Боюсь потерять то, что едва приобрел. И даже большее.

И н г а. Скажите уж прямо, без намеков.

Я н. Скажу прямо. Вы, конечно, знаете, как бывает на войне. Фронт продвигался вперед, а отдельные разбитые вражеские отряды оставались в тылу. Разбитые, но способные к борьбе, тем более что им терять нечего. И вот один из таких отрядов — конечно, немецкий — сегодня на рассвете вышел из ближайшего леса и окружил городок.

И н г а. Только и всего?

Я н. В масштабах фронта это, пожалуй, не много. Инцидент, не влияющий на исход войны. Но для нас он означает очень многое, почти все. Я говорю о нас, только что получивших свободу… Хотя теперь я уже не уверен, что это называется именно так.

И н г а. Вы не уверены?

Я н. Словом, мы теперь в западне.

И н г а (бесстрастно). Сочувствую. (Подходит к окну, прислушивается.)

Я н. Но не только я. Вы тоже.

И н г а. В этой западне? Я?

Я н. Да, мы оба. Только один из нас может выйти отсюда. Увы, я совсем не жажду, чтобы это были вы.

И н г а. Взаимно.

Я н. Вот именно. Поэтому называю это западней нашей общей. А вы не стойте у окна. Вас может увидеть кто-нибудь из моих коллег. Они сейчас очень возбуждены, а некоторые уже раздобыли оружие.

И н г а. А вы нет?

Я н. На всех, к сожалению, не хватило.

И н г а. А если бы вы получили оружие, то были бы там?

Я н. Конечно, там. Ужасно глупое ощущение — остаться в такое время безоружным.

И н г а (с еле заметной улыбкой). Представляю.

На улице автоматная очередь, оба прислушиваются.

Однако вы сейчас целиком там, только там.

Я н. В такой же степени, как и вы.

И н г а. Да, это так.

Долго смотрят друг другу в глаза. Снова выстрелы.

(После паузы.) Мне кажется, стреляют все ближе.

Я н. У вас хороший слух.

И н г а. А это что, плохо?

Я н. Что — хороший слух?

И н г а. Нет, что ближе?

Я н. Да, совсем близко. Нет, не там, скорее, в нас самих. Вы и я слышим это в себе. Но слышим мы не одно и то же.

И н г а (после паузы). Что же вы станете делать, если они придут сюда?

Я н. Я, скорее, знаю, что станете делать вы. Вы присоединитесь к ним.

И н г а (спокойно). Да-да, обязательно, если они придут.

Я н (с улыбкой). Значит, если бы у меня было оружие, я должен был бы уже сейчас застрелить вас, как это делают мои коллеги, защищаясь от них, наших врагов. Нет-нет! Не говорите, что вы беззащитны.

И н г а. Да нет же, я этого не говорю. Напротив, я прекрасно понимаю, что вы вынуждены были бы это сделать, если бы у вас было оружие, хотя только вчера еще доказывали, что мы не враги… (После паузы, с недоумением.) Неужели столько перемен со вчерашнего дня? Мы ведь те же люди.

Я н. Не совсем. Я уже вам сказал: мы в западне, в нашей общей западне. И только один из нас может выйти отсюда с гордо поднятой головой. Вы или я.

И н г а (подходит к Яну, кладет ему руку на плечо, смотрит в глаза). Такие люди, как вы и я, должны жить свободными, счастливыми. Как вы сказали: с гордо поднятой головой. Разве это уже невозможно?

Я н. Если бы вы знали, как мне не хочется сейчас умирать! Только одно страшнее: снова потерять свободу! Да, это самое отвратительное чувство — страх, животный страх людей, попавших в окружение. Почти такое же отвратительное, как тот обезумевший звереныш, который поселился в вас, — обезумевший звереныш надежды.

И н г а (отворачивается, отходит в сторону, после паузы). Если бы вы знали, как мне не хочется жить!.. Вы должны это понять. Уходящий мир не был моим миром, я ненавидела его, может быть, не меньше, чем вы… (С болезненным недоумением.) И все же он был мой! Мой! Я поняла это, когда очутилась здесь одна, в темноте, беззащитная. Когда любая чужая рука могла протянуться за мной. И когда вы подали мне эту милостыню… (После паузы, выпрямляясь.) И только теперь эти выстрелы…

Я н. Которые раздаются как будто бы все ближе…

И н г а. Совсем близко. Да, вы правы, я внутренне ощущаю их. (Напряженно.) Жду… жду…

Я н (вдруг резко). Где вы были сегодня на рассвете?

Инга захвачена врасплох.

Я видел, как вы крадучись пробирались по двору. К сожалению, вы исчезли, прежде чем я понял, что это были вы. Я пошел в вашу комнату проверить свои догадки. Кроме маленькой Лорхен, там никого не было, а по открытому окну я понял, какую дорогу вы выбрали… Так было?

И н г а (овладев собой). Совершенно верно. Ну и что же? Я была в церкви. Она, как вы знаете, недалеко отсюда, рядом с нашим садом.

Я н. Вы были там одна?

И н г а. Говорят, что там бог.

Я н. Допустим. Но это еще не все. Не прошло и полчаса после вашего ухода, как на окраине городка послышались первые выстрелы. Сначала я не связывал это с вами, но теперь…

И н г а (провокационно). Теперь вы считаете, что есть какая-то связь между моим отсутствием и этими выстрелами?

Я н. Думаю, что только вы можете объяснить мне это. И даже больше: вы обязаны объяснить.

И н г а (расхохотавшись). Если обязана… (Вызывающе.) Допустим, это я… Я взывала о помощи!

Я н (схватив ее за руку). Яснее, яснее.

И н г а (решившись на дальнейшую игру). Так ведь это совершенно ясно. Со вчерашнего дня я ждала этих выстрелов. Вчера мне удалось связаться с ними, с теми, кто вышел сегодня из лесу.

Я н. Неправда! Вы лжете!

И н г а. А вы не верите? Ваши коллеги поверили бы сразу.

Я н (в замешательстве, после паузы). Значит, это вы…

И н г а. Чему вы удивляетесь? Вы отказываете мне в праве звать на помощь? Вы?

Я н (ошеломлен). Позову моих коллег. Скажу им, что это вы… вы призвали тех…

И н г а (подходя вплотную к Яну). А я думаю, вы этого не сделаете. Вы сами вчера помогли мне. Быть может, я неблагодарна, но ведь я следую вашему примеру, пытаюсь помочь себе. Разве вам непонятно, что я не хочу расплачиваться за вину других, я хочу выбраться отсюда, выбраться любой ценой! Так же, как и вы. И мне все равно как…

Я н (взбешенный, хватает Ингу за плечи). Хватит, прекратите!

Лицом к лицу всматриваются друг в друга, охваченные ужасом.

Смотрю на вас и пытаюсь отгадать, что может случиться с нами через час, два, а может быть, через десять минут… теперь, когда мы подчинены уже другим, жестоким законам… (С болью.) Почему, почему вы мне все это сказали?

И н г а (кратко). Потому что вы должны уяснить себе все до конца. Но я совершенно уверена, что вы никому об этом не скажете. Простите меня за то, что я навязала вам свою тайну… Но она долго не продлится… может быть, час, два, а может, только десять минут…

Слышатся более громкие выстрелы. Входит  И е р о н и м, в шинели и шапке, с вещевым мешком в руке. Ян, смущенный, отходит от Инги. Иероним подходит к Яну, молча мрачно смотрит на него.

Я н. Вид у тебя неважный. Плохо дело, да?

И е р о н и м. Плохо. Лезут, сволочи! Все дороги перекрыли… Черт знает что такое! Если наши не подоспеют… Но им важен только фронт — шагать вперед, и всё тут. А такие, как мы, их меньше всего интересуют… Я говорил, не надо было задерживаться, а напрямик домой… Но вам захотелось пожить…

Я н. Ты говорил? Когда?

И е р о н и м (подозрительно смотрит на Ингу). А эти как себя ведут? Для диверсии много не надо. Во всяком случае, нужно за ними присмотреть. И за докторишкой, разумеется…

Я н (насмешливо). Хочешь сказать, что именно за этим ты и пришел сюда.

И е р о н и м. Да откуда я знаю, зачем я пришел. Один я остался. Павел и Кароль получили оружие и пошли стрелять. А между прочим, нюх у тебя что надо. В случае чего эти девушки могут нам теперь пригодиться… Как-никак, мы их приютили…

Я н. Понимаю. Значит, ты пришел, чтобы напомнить им об этом.

И е р о н и м. А почему бы и нет? Признаться, некоторые сомнения у меня были, но теперь я вижу: ты поступил не так уж глупо. Учиться надо, черт возьми, до самой смерти. Великодушный жест, проявленный нищими, хорошо и это… (Инге.) Ваши соотечественники устроили нам совершенно ненужный сюрприз. И, сказать по правде, непонятно, что им здесь понадобилось? У нас нет ни малейшего желания снова видеть людей в этих мундирах. Хотим уж наконец обрести покой, выбраться из болота, из всей этой мерзости. Казалось, уже можно почистить обувь, и вдруг — на тебе!.. Согласитесь, мы не заслужили таких номеров. Порядочные люди вроде нас…

Я н. Перестань, старина. Лучше поищи подходящее укрытие. Выход, конечно, не блестящий, но, в конце концов, ничего другого не придумаешь…

Выстрелы громче и громче. Все трое напряженно прислушиваются. В дверях слева появляется  А н з е л ь м. Он тоже прислушивается. Вбегает  М и х а л.

М и х а л. А вы все еще здесь? Объявлен приказ: все, кто не имеет оружия, должны собраться в здании школы…

И е р о н и м. Зачем? Чей приказ?

М и х а л. Наши уже оставили многие здания. Это может плохо кончиться. Комендант города считает, что, чем сидеть по домам, лучше нам всем собраться в одном месте.

Из передней входит  Л ю ц ц и. В руках у нее стакан с недопитым чаем.

И е р о н и м. Правильно. Всех вместе, пожалуй, не уничтожат. Пошли! (Быстро уходит.)

М и х а л (заметив Люцци, подходит к ней, механически берет стакан, отпивает несколько глотков и отдает обратно). Будь здорова, Люцци! В котелке закипает, но чаю не будет.

Л ю ц ц и. Что случилось? Куда вы идете? Я пойду с тобой.

М и х а л. Вздор! Ведь тебе ничто не угрожает. Ты умнее нас всех. А, к дьяволу! Я даже не могу сказать тебе «до свидания». (Быстро уходит.)

Л ю ц ц и. Уходят, Инга. Они действительно уходят!

И н г а (Яну). Идите. Ясно, ничего хорошего мы пожелать друг другу не можем.

Я н. Да, вот оно! Уже кусается этот ошалевший, проснувшийся в вас звереныш. Еще минута — и он вцепится мне в горло. (Берет свой вещевой мешок.)

Л ю ц ц и. Какой звереныш? Вы ужасные люди. Звери менее жестоки.

Я н (Анзельму). А вы? Слышали приказ? Нужно немедленно собираться в здании школы. Поторопитесь.

А н з е л ь м. В здании школы? О нет, спасибо. Останусь здесь. Здесь подожду.

Я н. Чего, черт побери?!

А н з е л ь м. Своей пули, коллега, своей пули!

Ян пожимает плечами и уходит. Инга и Люцци молча смотрят на дверь, которую он оставил открытой.

(Идет в глубину комнаты, устраивается поудобнее на стуле между окон и закрывает глаза с видом человека, которому удалось удачно закончить важное дело.) В школу… Зачем это идти в школу? Знаю на память стишки, в которых повторяется слово «свобода»…

Перестрелка усиливается.

З а т е м н е н и е.

Сцена постепенно освещается. А н з е л ь м  по-прежнему у окна. Инга, закрыв лицо ладонями, сидит за столом. Л ю ц ц и  полулежит на диване. За окном полная тишина.

А н з е л ь м (тоном пассажира, ожидающего на вокзале). В лагере почти все мои коллеги изучали иностранные языки. Разумеется, они выбирали те, основные, которые могут пригодиться в жизни, в дипломатии или торговле. А я изучал персидский.

Л ю ц ц и (думая о другом). Зачем?

А н з е л ь м. Вот именно: зачем? Коллеги тоже задавали мне этот вопрос.

Л ю ц ц и. Просто вам хотелось пооригинальничать.

А н з е л ь м. Нет, я хотел, чтобы все то, что я делаю, не имело никакого практического смысла, не было пригодным в жизни. Вы спросили — зачем? Извините, но это рабский вопрос. По-настоящему свободный человек должен быть совершенно безразличен к тому, что он делает. Я хотел читать Хафиза в оригинале. А что за польза читать Хафиза в оригинале? Никакой, кроме ощущения своей независимости. Во всем лагере я один сумел достичь этого.

Л ю ц ц и (заскучав). Если вы такой умный, скажите, что может означать эта тишина? Два часа стреляли, а теперь тишина, даже в ушах звенит.

А н з е л ь м. Так всегда. И тогда, в лагере, было то же самое. Сперва долго стреляли со всех сторон, а потом настала такая тишина, будто всем стреляющим вдруг не хватило боеприпасов. И только потом какие-то солдаты подошли неслышно к нашему лагерю и стали разбирать ворота.

И н г а (открывая лицо, устало). Ну и что? Что вы почувствовали тогда?

А н з е л ь м. Если хотите знать — никакой особенной радости. Не только я, но и мои коллеги в первую минуту чувствовали себя немного тревожно. Никто не решался первым пройти через открытые ворота, все смотрели друг на друга. Мне это не понравилось. Я вернулся в барак, лег на свои нары и стал читать.

Л ю ц ц и. И, конечно, что-нибудь по-персидски?

А н з е л ь м. Не помню что. (Пауза.) Вот и сейчас… Раз уж эта тишина настала, непременно что-нибудь произойдет.

И н г а (встает, подходит к открытому окну, после паузы). Слышите?

А н з е л ь м (тоже подходит к окну). Да, что-то гудит. Моторы, кажется. Но довольно далеко.

И н г а. Моторы? Что вы этим хотите сказать?

А н з е л ь м. Что это грузовики или танки, кое-что для нас. Возможно, они уже раньше подошли, только из-за выстрелов трудно было разобрать.

И н г а. Подошли? Значит…

А н з е л ь м. Это может означать, что напавших на городок прогнали и они вынуждены были отступить к лесу.

И н г а (шепотом). И поэтому такая тишина?

Л ю ц ц и. Определенно.

И н г а (кричит). Да нет же, нет! Вы ошибаетесь! Сейчас только начнется. У них нет другого выхода! Они сейчас как отчаявшиеся звери. Но что вы знаете об отчаянии? У вас чужое, мертвое лицо… пустые, потухшие глаза… (Ошеломленная, в отчаянии осматривается вокруг.) Что же делать, Люцци?.. Что делать? Я не вынесу этой тишины… (Вдруг замечает на этажерке патефон, подбегает к нему, хватает первую попавшуюся пластинку, ставит.)

Раздаются бодрые звуки немецкого военного марша.

Л ю ц ц и (соскакивает с дивана, машет руками, словно дирижер). Бум, бум, бум…

А н з е л ь м (вторит ей, притопывая ногой). Дзинь, дзинь, дзинь, дзинь…

Инга подбегает к другому, закрытому окну, с треском его распахивает, возвращается на середину комнаты, как зачарованная смотрит на патефон и вдруг неистово хохочет.

Л ю ц ц и. Бум, бум, бум… (Кричит в ухо Анзельму.) Громче, громче!

А н з е л ь м (сияющий). Дзинь, дзинь, дзинь…

Л ю ц ц и (колотит его кулаком по спине). Бум, бум, бум…

Оба в такт музыке маршируют по комнате. Люцци бьет в спину Анзельма, как в барабан, Инга смотрит на них, захлебываясь смехом. Входят  Я н, М и х а л  и  И е р о н и м. Останавливаются в дверях, с удивлением смотрят на происходящее. Анзельм, Люцци и Инга замечают их. Инга резко закрывает патефон, глядя на Яна, отступает к стене, как бы ища опоры.

Я н (останавливается перед ней, бесстрастно). Вот и мы, Инга… вернулись…

М и х а л (к Люцци, с растерянной улыбкой). Соскучились по хорошему военному оркестру…

И н г а (шепотом). Нет… Нет… (Всматривается в Яна.) Не могу разглядеть, что в ваших глазах… Почему все еще тот же страх? Нет, не говорите ничего…

Л ю ц ц и (Михалу). Мы уже все знаем. Но теперь в вас появилось что-то такое, что мне не нравится. Правда, Инга?

И н г а (Яну). Позвольте мне уйти. Тот обезумевший звереныш, помните… Пойду вышвырну его… (С трудом отрывается от стены и медленно уходит налево.)

Ян непроизвольно делает несколько шагов за ней, но останавливается в дверях, смотрит ей вслед.

А н з е л ь м (Иерониму). Насколько я понимаю, нам снова открыт путь в этот лучший из миров?

И е р о н и м. А что вы думаете? Появись наши дорогие танки получасом позже — ого! От нас осталось бы мокрое место. А вы знаете, что сюда лезли четыре роты разбитой дивизии СС? (С облегчением усаживается за стол.)

А н з е л ь м. Прекрасно! Расскажу это моим будущим внукам.

Л ю ц ц и (с порога, Яну). Я пойду за ней…

Я н. Не ходите, не нужно.

Л ю ц ц и. Она мне тоже не нравится.

Я н. Оставьте ее в покое. Так будет лучше.

Л ю ц ц и. Но мне бы не хотелось оставлять ее сейчас одну.

Я н. Как знаете.

Л ю ц ц и  уходит.

И е р о н и м. Не знаю, как вам, а мне эти последние три часа показались более омерзительными, чем все те пять лет. Я все время ощущал во рту вкус глины, не знаю, известно ли вам такое ощущение. О, если бы можно было выплюнуть эти три часа!.. Жаль, нет такой плевательницы…

М и х а л. Что касается меня — я махнул бы отсюда хоть сию минуту. И даже не оглянулся бы. Лишь бы подальше, да подальше и поскорее!

Я н. И вправду не оглянулся бы?

М и х а л. Да. Вы как хотите, а я сегодня же буду просить отправить меня на фронт.

Возвращается  Л ю ц ц и.

Л ю ц ц и (смущенная, Яну). Ее нет…

Я н (рассеянно). Кого нет?

Л ю ц ц и. Инги. В комнате ее нет…

Я н. А окно во двор открыто, да?

Л ю ц ц и. Настежь. Откуда вы знаете?

Я н. Она сама сказала.

Л ю ц ц и. Вы шутите, а я боюсь, как бы она не наделала глупостей.

Я н. Могу вас успокоить. Она пошла в церковь.

Л ю ц ц и. Вы не должны над ней смеяться.

Я н. Я не смеюсь. Честное слово, она сама мне это сказала.

Л ю ц ц и (внимательно смотрит на Яна, потом на Михала, после паузы). Вы теперь совсем другие… Не такие, как вчера… Почему? Что случилось?

М и х а л (тихо). Более чужие, более жестокие, не так ли?

И е р о н и м. Валяй по-нашему, Михал, по-человечески. Случилось то, что мы снова обрели нашу солидарность. Вот что случилось! Объясни ей, пусть знает.

В передней хлопнула дверь, все оборачиваются. С винтовкой через плечо входит  К а р о л ь, забрызганный грязью.

Ну скажите, разве я неправ? Мы снова вместе. Дай расцелую тебя, Кароль! Несет от тебя порохом — душе приятно! А где Павел?

К а р о л ь (мрачно). Он остался.

И е р о н и м. Вот это дело! Снова добудет чего-нибудь покрепче. А кстати, не мешало бы прополоскать горло, у меня во рту все еще вкус глины…

К а р о л ь. Глупый. Он убит. Умер на наших руках, у дверей аптеки. Очередь прошила его вот так… (Перечеркивает грудь.)

Ян, Михал и Иероним потрясены.

А н з е л ь м (из угла). Коллега? Погиб?

К а р о л ь (расстегивает шинель, вынимает из кармана блузы металлический значок с лагерным номером). Когда мы его поднимали, он сказал: «Сними с моей шеи собачий номер. Это для матери… не забудь…» (Рассматривает значок, читает.) Номер шестьсот шестьдесят семь…

Все долго молчат. Только с улицы доносятся неясные голоса.

Я н (бесцветным голосом). Но почему?.. Почему?..

К а р о л ь. Что — почему?

Я н. Почему именно он, Павел?

И е р о н и м. Почему? Все очень просто, Ян. (Патетически, но немного дрожащим голосом.) Пал, защищая свободу.

А н з е л ь м (скорее про себя). Павел… Незнаком… А может быть, где-то встречались? Жаль. Я бы с ним мог поменяться… Я больше, чем он, знаю, что такое свобода…

Л ю ц ц и (шепотом, Михалу). Что случилось? О чем они говорят?

М и х а л (тихо). О самом несуразном приключении в первый день. Я хотел сказать — о самом прекрасном…

Тишину за окном внезапно разрывает треск автомата. Очереди доносятся откуда-то сверху справа, совсем близко. На улице крики, шум, суматоха. Все, за исключением Люцци, бросаются к окну, высовываются, смотрят вверх направо.

С колокольни! Кто-то режет с колокольни!

К а р о л ь. Женщина! Женщина в окошке колокольни! Ах, сука! Хлещет по тротуарам! (Рвет винтовку с плеча и бежит к двери.)

Я н (кричит). Не ты! Не ты! (Вырывает у Кароля винтовку, убегает.)

Тишина, затем снова раздается автоматная очередь. Иероним, Михал и Кароль напряженно наблюдают за улицей и колокольней. Люцци, повернувшись спиной к окну, стоит посреди комнаты с закрытыми глазами. Автоматная очередь обрывается, затем раздается одинокий выстрел вблизи окна. Иероним, Михал и Кароль молча поворачиваются от окна в разные стороны, не глядя друг на друга. Люцци механически подходит к левой двери, останавливается, опирается рукой о притолоку, смотрит в глубину квартиры. Продолжительная пауза. Входит  Я н. Иероним, Михал и Кароль смотрят на него напряженно, не зная, как себя вести.

И е р о н и м (неестественным голосом, ощущая неловкость). Браво, Ян. Точно в тире… (Обрывает, смущенный взглядом Яна.)

Ян швыряет на пол винтовку, подходит к Люцци. Люцци оборачивается к нему. Смотрят друг другу в глаза. Появляется  Д о к т о р, ищет взглядом Яна, подходит к нему, становится за его спиной.

Д о к т о р (после короткой паузы, шепотом). Но почему вы?.. Почему именно вы?..

З а н а в е с.

Перевод Л. Малашевой.

СМЕРТЬ ГУБЕРНАТОРА