.
В сущности, только посредственные писатели бывают полностью довольны всем, что напишут. Чем дальше от посредственности, тем больше обычно способность писателя критически оценивать собственное произведение. Как же часто он дает этому самые яркие доказательства, заново перерабатывая произведение, внося серьезные изменения, иногда даже спустя много лет после первой публикации своего труда. Примером тому может служить хотя бы история «Вассы Железновой» Горького. К сожалению, как правильно заметил Флобер, очень редко происходит это под влиянием критики и рецензентов.
Пример не только Чехова, но и многих других драматургов свидетельствует о том, что в их творческом развитии люди театра — актеры, режиссеры — играли гораздо более серьезную и благодарную роль, чем критики и рецензенты.
Вы думаете, что только неодобрительная критика вызывает писателей на полемику? Еще раз процитируем Марию Домбровскую.
«Авторы ‹…› читают иногда прославляющие их статьи и рецензии с краской стыда на лице, столько в них бывает плоскостей, банальностей и удивительного непонимания вещей либо иногда столько ошеломляющего, эффектнейшего «умничания» и прозрачно прикрытого похвалами восхваления самого себя»{47}.
Естественно, желание автора полемизировать с критиками менее всего зависит от того, «хвалимый» ли он или «гонимый», оно, скорее, находится в самой прямой связи с уровнем мыслительного процесса критика, а также со степенью его доброй воли, ощущаемой в рецензии. В некоторых случаях, однако, можно и должно пользоваться правом писателя протестовать против определенных методов и «способов» рецензирования, ничего общего не имеющих с честной, интеллектуальной и морально ответственной критикой. Этим правом писатели, вплоть до самых выдающихся, всегда пользовались, и никакая демагогия не сможет лишить их этого права.
Жизнь была бы, однако, слишком бедной, если бы рассматриваемые мною конфликты ограничивались простейшей формой схемы: автор — критик. Дело усложняется в том случае, если, например, театральный рецензент сам напишет пьесу. Тогда самый жестокий зоил, самый развязный, неразборчивый в эпитетах фигляр в рецензентском кресле поразительно легко превращается в чувствительную авторскую мимозу.
За классическими примерами мы обращаемся, естественно, к классикам. Все мы знаем, кто для некоторых наших теперешних рецензентов является классиком определенного рода театральной рецензии. Так вот этим ученикам классика, коль скоро уж они претендуют на неприкосновенность, следует напомнить, что их учитель, и тут ничего не поделаешь, сам полемизировал с рецензентами (смотри «Вядомости литерацке» № 23 за 1927 год), спорил с ними из-за ошибочно понятой ими его собственной пьесы («нежелание быть предметом всеобщего внимания заставляет меня хвататься за перо в настроении несколько воинственном»), и даже, в другой раз, он открыто высмеивал «своих» рецензентов, просто сравнивая их действительно забавно противоречивые высказывания (смотри «Вядомости литерацке» № 50 за 1928 год).
«Нежелание быть предметом всеобщего внимания»… И подумайте только, это чувствовал человек, который в период двадцатилетия писал самые злые, самые ядовитые театральные рецензии.
«Нежелание быть предметом всеобщего внимания»… Если бы мы могли поверить, что это была только одна из очередных острот Антония Слонимского{48}.
Естественно, что всегда можно попытаться отделаться остротой. Но о вопросах свободы критики даже наши сатирики любят говорить серьезно, дьявольски серьезно. Любят это и рецензенты. Так поговорим же серьезно о свободе критики.
От многих вещей критик или рецензент может уклониться: от рекламных услуг издателю или театру (какие он часто оказывает при капиталистическом строе), от личной дружбы с авторами (которая может ставить в неловкое положение и в условиях социализма), от учета так называемого вкуса публики и от преходящей конъюнктуры культурной политики — всего можно избежать, кроме одного: обязанности формулировать мотивированные идейные и художественные суждения о рецензируемом произведении. Граница свободы критика — это именно та черта, за которой начинаются суждения, основанные не на контролируемом впечатлении, формулированные без интеллектуальной дисциплины, зато с большой уверенностью в себе, та черта, за которой легче найти эпитеты, чем аргументы. За этой чертой свобода превращается в злоупотребление произволом, за этой чертой рождается, иногда вопреки эффектной видимости, попросту критическая дешевка, засоряющая культурную жизнь.
Это касается, по крайней мере у нас, прежде всего театральной критики. В этой области сложилась ситуация куда менее удовлетворительная, чем в собственно литературной критике. Я уже упоминал в другой связи, что о книгах, даже слабых, вообще не пишут у нас рецензий того типа, который господствует в критике театральной.
Театр создает своеобразное магнитное поле, в котором больше условий для шума и игры всевозможных мотивов, чем на других участках литературной жизни. Писать о книге, о романе или томике поэзии не надо сразу же. Книгу можно прочитать, отложить, снова вернуться к ней, подумать о ней, в то время как театральная премьера — это событие, о котором надо сообщать в порядке прямо репортерском. О книгах пишут вообще люди, более или менее подготовленные к профессии критика, о театре — всякий, кому удается хотя бы раз усесться в так называемое рецензентское кресло. Суждения о книгах рождаются, как правило, за письменным столом критика, у одного через месяц, у другого — спустя год по выходе произведения. Театральные премьеры, особенно так называемые премьеры для прессы, всегда имеют что-то от атмосферы биржи со многими присущими этому институту нравами.
В этих условиях театральная рецензия у нас имеет чаще всего, даже в отношении к выдающимся произведениям, скорее характер фельетона, написанного «одним махом», чем солидного критического эссе. Можно ли и достаточно ли признать это «неизбежным злом» и только от случая к случаю протестовать против вопиющих искажений? Разве драматургия — это какой-то второразрядный жанр литературного творчества или менее самостоятельный, что мы должны отказаться от требования более серьезных, более интеллектуально дисциплинированных форм его оценки? И разве эта ситуация, которая уже много лет царит в нашей театральной критике, не является одной из причин хронически удручающего нас кризиса драматургии?
Критика в самом своем существе есть и должна быть дискуссией. Дискуссией, общественная польза которой может быть тем большей, чем больше в своей области представляют партнеры. Я вовсе не сторонник того, чтобы в такой дискуссии критик руководствовался этаким bon ton[13], безупречной элегантностью стиля, которая обычно отличает гладкие, прилизанные мысли. Хуже, однако, если за острым словом не стоит соответственно заостренная мысль, за суровым или резким суждением — художественная совесть и подлинная идейная озабоченность.
У нас нет и не должно быть места для критики подхалимской или продиктованной любезностью. Но было бы плохо, если бы единственной альтернативой стала критика, являющая собой помесь судебного разбирательства и ярмарочного тира.
А вот и типичный пример из ярмарочного тира: в рецензии на «Дзядов» критик пишет: «В роли Ксендза совершенно не оправдал надежд Желеньский. Действительно трудно играть Ксендза, когда являешься сыном Боя»{49}. А мы все знаем, что это неправда и что критика интересовала только острота с Боем, маленькое clou, или гвоздик, на котором он, не поколебавшись, повесил, как паяца, профессиональную репутацию актера.
Человек не только такой, какой он есть, но и такой, каким его видят люди, с которыми он встречается. Так было всегда, и разговоры об этом заполняют многие страницы в литературе всех времен. Но это явление приобретает особое значение в эпоху великих социальных преобразований, когда люди не столько есть, сколько становятся, когда сами о себе они знают, на худой конец, кем они были вчера, и не слишком определенно, что они являют собой сегодня. Так происходит и у нас, в обществе, которое становится социалистическим. Отсюда проистекает неслыханное сгущение конфликтов — малых и больших, иногда легких в разрешении, иногда очень драматических.
Кое-что именно из этого я хотел показать на простом примере в «Посещении». Заметил ли кто-либо из рецензентов эту нить в сюжете пьесы? Нашелся только один, кто увидел это. Чешко{50}. Но что из того, что он заметил контур конфликта, коль скоро, не задумываясь, обнаружил в нем противоречие, неприемлемое для зрителя, а стало быть, «драматургическую ошибку»… Он не подумал, что в искусстве, так же как и в жизни, ткань реальности составляют конфликты, в которых даже для нас, наблюдателей или зрителей, обе стороны могут быть правы по-своему. В конфликтах с врагом все ясно: просто надо бороться — кто кого. Гораздо труднее те конфликты, а для писателя именно они особенно важны, в которых обе стороны хотят, по существу, одного и того же и тем не менее наносят друг другу удары. Я не знаю, является ли то, что происходит с Иоанной и Сульмой в конце «Посещения» «драматургической ошибкой» — просто я в этом не разбираюсь так хорошо, как Чешко, — я знаю только, что в этом «деревенском случае» есть какая-то немалая частица правды о нашей жизни и что значение ее теперь все возрастает.
Но для большинства наших рецензентов достаточно, если в деревенском доме, на затемненной сцене, во втором акте пьесы ведутся «ночные беседы земляков»: они сразу же знают, что автор намеревался написать новую, современную «Свадьбу»{51}… Не верится, однако, что такая поверхностность мышления может поднять авторитет критиков в глазах писателей и, что главное, читателей.