К а т я. Это — как?
И н с п е к т о р. Есть у некоторых такая тенденция: из случайных людей делать героев. Много героев — тоже плохо.
К а т я. Почему?
И н с п е к т о р. Обесценивается, так сказать, предмет для подражания. Я не думаю, что жертву войны, даже очень тяжелую ее жертву, надо ставить на одну доску с солдатом, который шел с гранатами под танк.
К а т я. Без гранаты труднее.
И н с п е к т о р. Но ведь и танка не было.
К а т я. Был. Утюжил туда и обратно.
И н с п е к т о р. Это она вам рассказала?
К а т я. Нет. Я ведь в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина работаю. Вы почитайте!
И н с п е к т о р. А, знаю, сейчас стали много писать. Могут быть и преувеличения. Прошлое всегда, так сказать, романтизируется. Я — за оздоровительный девиз: «В карете прошлого далеко не уедешь».
К а т я. Есенин считал иначе: «Лицом к лицу лица не увидать — большое видится на расстоянии».
И н с п е к т о р. Возможно. Я не умаляю. Смотрю на предмет, если хотите, с точки зрения государственных интересов. С моего кресла многое видно: героизм наш массовый очень предметно сказывается на пенсионных выплатах.
К а т я. Разве можно работать в собесе, не сострадая прежде всего людям?
И н с п е к т о р. А что, хирург должен во что бы то ни стало испытывать боль от имени больного? Эдак он нарежет, доложу я вам!
К а т я. По-моему, мы говорим о разных вещах.
И н с п е к т о р. А у вас лично болит голова за каждого читателя?
К а т я. Конечно. Иначе это не библиотека, а музей книги.
И н с п е к т о р. Я придерживаюсь другого мнения: умей толково делать свое дело — и ты уже гуманист. Так-то, товарищ Катя.
К а т я. Вы свое дело всегда делали честно?
И н с п е к т о р. Как видите. Потому и доверяют.
К а т я. Но ведь вы утверждали, что в государственных учреждениях ребенку лучше, чем в семье!
И н с п е к т о р. Обязательно.
К а т я. Значит, вы и сейчас считаете, что дети Никодимовой…
И н с п е к т о р. Должны были воспитываться в детдоме? Считаю. Она не могла их обеспечить.
К а т я. Материально?
И н с п е к т о р. И это. Но не только.
К а т я. Так вот почему вы не отдаете своего в садик!
И н с п е к т о р. Вы часто квартиру проветриваете?
К а т я. Постоянно. А что?
И н с п е к т о р (выходя в коридор). А воздух тот же… Зая! Заинька! Время не ждет! (Кате.) Мы смотрим с разных точек.
К а т я. А жаль.
И н с п е к т о р. Возможно… Она идет. Всего вам доброго. (Уходит.)
Е л и з а в е т а (входя с чемоданом). А куда мой собес пропал?
К а т я. Вышел. Душновато ему показалось.
Е л и з а в е т а. Ладно… У него свой воздух — пусть им и дышит. Он на людях сам собой не бывает, как ни приучай. Ты мне Дарьину больницу не дала.
К а т я. Одну минутку. (Уходит.)
Е л и з а в е т а (присаживается на табурет, оглядывает кухню, напевает). «О тебе в боях гремела слава…»
Возвращается К а т я, стоит в дверях и глядит на Елизавету. Та, почувствовав взгляд, смолкает.
Е л и з а в е т а (не оглядываясь). А ведь нынче — 27 января 1956 года.
К а т я. Да.
Е л и з а в е т а. Собираться будете?
К а т я. Так. Семейно. У нас каждый год — «новоселье в старом доме».
Е л и з а в е т а. Мой зовет хоккей глядеть — с Олимпиады. (Вздыхает.) Надо.
К а т я. Конечно. С супругой у телевизора представительнее.
Е л и з а в е т а. Вот именно. (Встает.) Увидишь всех — поцелуй, приветы передай. Не забудь, Катюша.
К а т я. Счастливо тебе.
Е л и з а в е т а. И тебе. Вдвое. Прости, в общем…
К а т я. За что?
Е л и з а в е т а. Знаю, за что… Эх… (Уходит.)
Звонок телефона.
К а т я (берет трубку). Бегу, бегу, тетя Даша! Все!.. Я уже там! Какую газету?.. А зачем?.. Ну, хорошо, честное слово — куплю газету…
Входит И г о р ь, затем — О л е с ь. Игорь остановился. Олесь проходит.
(Кладет трубку.) Здравствуйте, спина Олеся…
О л е с ь. Примите и прочее.
К а т я. Ого!
О л е с ь. Извините, Катюша!
К а т я. Вы — в ссоре?
О л е с ь. Нет. Мы — насыщены друг другом. Товарищ Логунов намерен влепить мне персональное дело на институтском бюро, а в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо! (Хочет уйти.)
К а т я. Ну, вот что, мальчики. У меня два срочных дела. Но я с места не сдвинусь, пока вы не начнете общаться друг с другом, как члены одной семьи.
О л е с ь. Ради вас чего не сделаешь! (Садится у двери на табурет.) Ну?
И г о р ь. А если без шутовства?
О л е с ь. Чем же еще защищаться от пошлости?
И г о р ь. Может быть, ты и там, в патруле, на Невском, всего лишь юморил? Бывают тяжелые шутки.
О л е с ь. Что ты, что ты! В комсомольском патруле — какие шутки!
И г о р ь. В таком случае ты предал нас всех и оскорбил. За такие вещи, прости, морду бьют.
О л е с ь. Против такого способа доказательств истины я и восстал.
И г о р ь. Фактически ты назвал нас фашистами. Публично.
О л е с ь. Неточно. Я сказал только, что я — не штурмовик. И ушел. Вы унижали достоинство человека, куражились над ним.
К а т я. Олесь, так не могло быть!..
О л е с ь. Так было! При этом тот был один, а нас пятеро!
И г о р ь. Ребята высказали вполне здоровое отношение к узким брюкам и попугайскому коку этого типа!
О л е с ь. А что, есть циркуляр о допустимой ширине штанов и фасоне причесок? Тогда надо выгнать с кафедры профессора Лубенцова! Ну, подумаешь, членкор и Госпремия! Или, по-твоему, что можно Юпитеру, того нельзя быку?
И г о р ь. Ты ослеп и оглох, Олесь. Катюша, он не понимает, что в холодной войне все идет в дело: ведь перед нами был типичный сорняк!
О л е с ь. Враг?
И г о р ь. Да, враг!
О л е с ь. А вдруг — просто дурак?
Звонит телефон. Игорь снимает трубку.
И г о р ь. Здесь некому говорить с Парижами. Вы что-то путаете. (Кладет трубку.)
О л е с ь. Ладно, пусть — враг… Врага можно даже убить, но не унижать его человеческое достоинство, потому что при этом калечишь свое! Свое! Если не так, то какие же мы к черту победители фашизма?
К а т я. Игорь, он прав…
О л е с ь. Ты сейчас сказал «сорняк». Ну вот: формулировка есть — теперь можно и выпалывать!..
К а т я. Олесь, возьми себя в руки!
О л е с ь. Есть же какой-то центр тут (указывает на лоб) или тут (указывает на грудь), которым мы угадываем человека!
К а т я. Я в этом уверена!
И г о р ь. Ненаучно.
О л е с ь. Думаешь? А я знаю женщину, которая это проверила в условиях смертельной опасности. Ночью в Равенсбрюке, в тридцать втором блоке, она услышала: кто-то заходится в кашле. Оказалось — Роза Тельман. С туберкулезом там разбирались коротко: рентген — диагноз — газовая камера. Какая-то уголовница прошипела: «Заткнись, сука, продам!» Тогда эта женщина решилась — пошла к одной немке, тоже врачу из заключенных. Та была приставлена к лекарствам, но только для эсэсовцев! Немка спрашивает: «Для кого лекарство?» Так сразу и сказать? А вдруг перед тобой — враг! Стоят и молчат. Смотрят в глаза друг другу. И вот женщина решилась — назвала Розу Тельман. Немка сказала: «Спасибо за нее, товарищ…» Я потом спрашивал: «Рискнула?» А она говорит: «Нет. Что-то во мне шевельнулось: можно довериться»… (Резко.) Не говори ничего! Сейчас лучше тебе ничего не говорить!
К а т я. Олесь!
О л е с ь. Я не имел права это рассказывать.
К а т я. Наоборот! Спасибо тебе! От меня лично — спасибо.
О л е с ь. При чем здесь ты?
К а т я. Потом как-нибудь расскажу… Могу просить тебя об одолжении?
О л е с ь. Лично — вам?
К а т я. Только — мне.
О л е с ь. Говорите — сделаю.
К а т я. Отправь эту телеграмму. Срочной. И найди «Известия», сегодняшний номер.
О л е с ь. Давайте быстро! (Забирает у Кати текст телеграммы и деньги, быстро выходит.)
И г о р ь. Рефлексии…
К а т я. Нет, раны…
О л е с ь возвращается, гасит свет в передней.
О л е с ь. Кто тратит лишний гектоватт, перед соседкой виноват! (Уходит.)
И г о р ь. Ну? А это как называется?
К а т я. Ты очень изменился. Хочешь добрый совет?
И г о р ь. Давай.
К а т я. Женись на Марианне. И не морочь голову себе и ей.
И г о р ь. Марианна — что? Она свою детскую благодарность принимает за любовь. В девятнадцать лет кто из нас не был влюблен в своего учителя?.. А дальше… Закон жизни… Тем более что учитель сильно поотстал. И от музыки, и от молодежи…
К а т я. Значит, Марианна тебе тоже сестра?
И г о р ь. Да. Так надежней.
К а т я. Не слишком ли много сводных сестер для одного молодого мужика?
И г о р ь. Это — верно. Надо было влюбиться в тебя. Промахнулся. И тоже потому, что мне в ту пору было девятнадцать. Казалось, что рядом с Манежниковым я — мышонок…
К а т я. Ну, что ж… Давай все поправим. Холодно, спокойно, как люди не первой молодости. Я при этом втайне буду любить свою иллюзию, ты — страдать по Марианне, она — по тебе. Знаешь, как в пословице: «Маня любит Ваню, живет с Петей, и все трое мучаются»!
И г о р ь. Не иронизируй.
К а т я. Вспомни, дружок мой дорогой, вспомни старое фронтовое правило: «Окружен тот, кто считает себя окруженным». Ты поздно пришел в университет — понимаю. Поздно задумался о своей душе. Понимаю! Но зачем же стареть до срока?..
И г о р ь. А что делать, если они меня считают стариком, ортодоксом, занудой? Слышала, как он со мной говорил сейчас? Она — и того хуже. Мы не виноваты, что стали старше своего возраста там, на войне…
К а т я. Они тоже были на войне.
И г о р ь. Но их успели отогреть, вернуть в свой возраст. Сегодня возил первый курс на экскурсию по теме «Там, где проходил передний край». Слушают, смотрят, молч