В глубине — пятистворчатая ширма, представляющая площадь в арабской деревне: нарисованная пальма, могила мусульманского отшельника. К ширме приставлен перевернутый раскрытый зонтик. Раскаленное солнце нарисовано на ярко-голубом небе.
Все женщины в черном, кроме Матери, одетой в лиловое платье.
На головах у них — черные чадры. Сначала их трое — Шиха, Кадиджа и Неджма.
ШИХА(около сорока лет. Мелкими шажками идет из правой кулисы к левой. Кричит). Быстрей! Если опоздаем, мух уже не будет! (Напевая.) Мухи! Мухи! Мухи!..
КАДИДЖА(около шестидесяти лет). Видел кто-нибудь мертвеца без мух, даже зимой? Труп без мух — ужасный труп. Мухи составляют часть траура. (Поднимает юбку, чтобы пристегнуть свой спустившийся черный чулок.)
ШИХА(со смехом). В таком случае, мой дом в трауре уже давно. Там, наверное, хоронят круглосуточно: мухи поддерживают его. Мухи в подвалах, мухи — на потолке, и их дерьмо на моей коже.
НЕДЖМА(двадцать лет, с явным отвращением). Иностранцы нас потому и презирают, что есть такие женщины, как ты. Они изобрели хлорку Лакруа, чтобы нас очистить. Их женщины проводят…
ШИХА …по десять часов в теплой воде. Десять часов парятся в водяной бане. Я тоже хожу в баню… а потом топчусь своими белыми ножками в пыли…
НЕДЖМА(берет зонтик, чтобы укрыться от солнца). Я потом буду жить на итальянский манер. Ни мух, ни тараканов у меня в спальне не будет…
ШИХА(со смехом). А у меня и мухи, и тараканы, и пауки. Но особенно мухи. Для них всегда найдется немного жратвы, хотя бы в уголках глаз моих детей или у них под носом. С детьми так — подзатыльник время от времени, а в четыре часа — оплеуха! Они хнычут, шмыгают носом, а наши мухи пируют.
Она с удовольствием изображает, как вытирает языком сопли, будто потекшие из ее носа.
НЕДЖМА(с отвращением). А твой муж…
ШИХА. Нет, у него всегда короста на пальцах и локтях. А у меня…
КАДИДЖА. Замолчите, болтушки. Мухи приближаются, я их уже слышу. Солнце садится, но черное знамя все-таки будет здесь. (Она говорит с кем-то, кто находится в правой кулисе.) Эй, поторопись. Подумай о приближающихся мухах!
ГОЛОС(приближается из правой кулисы). Каждый раз, когда я иду на похороны, вы меня торопите из-за мух, а когда опускают труп, они уже тут как тут, я их пересчитала. (Появляется Xабиба, двадцать лет. Она прячется от солнца под черным зонтиком.) Они так жужжат над могилой, как Ситроен или мой муж, когда меня массирует. Пошли?
ШИХА. Подождите, я пописаю. (Убегает и исчезает за ширмой.)
Пауза.
КАДИДЖА(глядя в правую кулису). Кто это там идет, я что-то не вижу. (Хабибе.) Посмотри-ка ты…
ХАБИБА. Это мать Саида.
КАДИДЖА(властно и сурово). Эта нахалка! Она не имеет права плакать, понятно? Она не придет.
Через какое-то время входит Мать.
Ты, надеюсь, не оплакивать пришла?
МАТЬ(сначала растерявшись). Я — плакальщица, я пришла оплакивать.
КАДИДЖА. Только не с нами.
МАТЬ. Что я сделала?
КАДИДЖА. Твой сын и невестка — в тюрьме…
МАТЬ. Нет. Она сегодня утром вышла.
КАДИДЖА. В любом случае, она — воровка. Она разговаривает с крапивой в овраге. Пытается ее приручить. Крапива отвечает ей. Сын твой — вор, а ты употребляешь кур, капусту, фиги, уголь, керосин и маргарин, которые он крадет. Тебе не место рядом с нами.
МАТЬ. Если бы умер на своей койке кто-то из ваших мужчин или женщин, я бы сюда пришла не плакать, а петь, сударыни. А сегодня хоронят не простого смертного. Это не чей-то сын, вот почему я пришла, чтобы вас подразнить. Уж я-то лучше других знаю, что такое похороны. Я сама устраиваю небольшие похоронки, чтобы развлечься. Все мухи меня знают, как и я их, по именам. Пауза.
А что до крапивы, когда Лейла с ней разговаривает, она общается с нашей семьей.
КАДИДЖА. Не двигайся.
МАТЬ. Кто помешает мне пройти?
КАДИДЖА. Покойник.
Входит Шиха.
МАТЬ. Меня покойник не впечатляет.
КАДИДЖА. Останься здесь!
МАТЬ. Ах, была бы я Саидом, я бы заткнула тебя, черная дырявая пасть.
КАДИДЖА(с иронией). А ты не Саид? А кто ж тогда Саид? И где он, этот Саид?
МАТЬ. Он только что ушел — победа! — на суд, и он снова пойдет в тюрьму. И он там останется ровно столько, сколько следует отбыть за то, что он украдет у вас, когда выйдет, и столько, сколько потребуется, чтобы напустить на вас ту свору, которую я ношу в своем чреве. А что касается умершего, я больше не хочу…
КАДИДЖА(трем женщинам). А вы что скажете? (После недолгого колебания они отрицательно качают головами.) Видишь, это не я говорю, а общественное мнение.
МАТЬ(торжественно). А умерший? Что говорит мертвец?
КАДИДЖА(обращаясь к другим женщинам). Эй вы, что говорит мертвец? Слушайте! Слушайте его внимательно. Что он говорит. (Женщины прислушиваются, затем головами и руками делают отрицательный жест.) Ты слышала? Был голос усопшего…
МАТЬ. Я говорю вам…
КАДИДЖА(грубо ее прерывает). Но собаки, собаки в твоем чреве, слышишь, я спросила и собак, которые готовятся покусать нас, и они ответили: «Нет!» И собаки, и кобылы, и куры, и утки, и веник, и клубок шерсти — все сказали бы: «Нет!»
МАТЬ. Раз собаки говорят как вы, значит, вы говорите как они. (Женщины хотят на нее наброситься, она отступает в кулису, из которой появилась.) Хорошо, хорошо, сударыни. Вы не лжете… Вы не лжете, и здесь нечего сказать. Умерший, возможно, ответил именно так, как вы говорите, но я хочу удостовериться и завтра в полдень приду к нему и спрошу. А сегодня что-то очень жарко, и я уже получила свою порцию мух, вылетевших из ваших поганых глоток.
Она хочет выйти, но, так как она оказалась на левой части авансцены, Кадиджа и остальные женщины преграждают ей путь. Но именно они выйдут задом.
КАДИДЖА. Не двигайся. (Остальным.) Вы-то, надеюсь, будете плакать как надо. И стонать достаточно протяжно и сильно. Вибрирующим голосом, странным. Не дыша. Этот умерший — не такой, как другие.
ХАБИБА. Что в нем такого особо хорошего, сейчас, когда он умер?
Мать хохочет.
КАДИДЖА(строго). Нам велели оплакивать умершего, который больше чем обыкновенный мертвец. Будем плакать и стонать.
Четыре женщины выходят, отступая в глубь сцены, оставив Мать одну, в глубине сцены, слева.
ШИХА. Хорошая причина. Когда мой сын Абдалла отказывается давать мне объяснения, в первый момент мне неприятно, но потом я успокаиваюсь…
Мать снова хохочет.
…и мне нравится, когда мне велят смеяться или плакать неизвестно по какому поводу. Мои мужчины хотят, чтобы мой смех и плач звучали красиво. Ведь у меня нет ни огорчений (у них все огорчения), ни радостей. Я могу выполнять свою работу… с кротостью…
МАТЬ(вдруг придя в ярость, повернувшись к зрителям). С кротостью! Убирайтесь! Проводите кротость на кладбище, а я вам говорю, что сегодня, когда наступит ночь, если вы не придете на площадь, я, хоть хромая, хоть пополам согнувшись, приду под луной в ваши жилища. И если вы будете спать, я заставлю вас воровать во сне, эскалопы и кур, всю ночь напролет. Я вам повторю по сто двадцать семь раз сто двадцать семь ругательств, и каждое будет так прекрасно, что они озарят вас, сударыни…
Женщины исчезли. Мать оборачивается и только тогда замечает, что их нет.
Какое-то время она в замешательстве бродит вокруг сцены, будто сдерживая в себе нерастраченную энергию, затем вдруг, уперев руки в бока и раскорячив ноги, развернувшись в сторону правой кулисы, где исчезли женщины, она извергает из себя многоголосый лай, словно лает целая свора.
Входит Лейла и присоединяется к ней.
Они на несколько секунд затихают, и из-за кулис, куда ушли женщины, слышится мычание коров. Мать и Лейла снова начинают лаять, затем снова останавливаются: и опять вдалеке раздается мычание и топот копыт целого стада. Мать и Лейла вглядываются в кулисы, затем переводят взгляд на потолок. Топот продолжается. Становится менее различимым. Наверху справа появляется огромная луна. Тишина. Мать оборачивается и, увидев Лейлу, начинает на нее лаять, и вдруг женщины превращаются в двух собак, готовых разорвать друг друга. Луна начинает перемещаться и исчезает. На ее месте появляется другая ширма, более высокая, чем предыдущая, она медленно выдвигается на сцену вместе с черной эстрадой. Следующая сцена таким образом будет играться на двухметровой высоте по отношению к уровню пола. Нижняя ширма, изображающая площадь, вдвигается в кулисы. Мать и Лейла продолжают лаять. Ярко освещена только верхняя ширма. Мать и Лейла — в полумраке.
Комментарии к шестой картине
Актрисы должны играть эту сцену по-клоунски, даже если в ней удастся добиться высшего драматического накала: то есть, несмотря на серьезность проклятий, произносимых Матерью и женщинами, зрители должны чувствовать, что это всего лишь игра.
Актрисы должны произносить свои реплики так, словно каждая из них в любой момент готова прыснуть от смеха.
Думаю, трагедию можно описать следующим образом: смех сквозь слезы отсылает нас к первородному смеху, то есть к мыслям о смерти.
В этой сцене у всех женщин должны быть потрепанные, возможно даже совсем ветхие, зонтики, похожие на паутину.
Мать в своих лиловых лохмотьях должна выглядеть агрессивной и уверенной в себе.
Картина седьмая
Ширма представляет собой четыре полотнища цвета известки. В ней вырезано окно. За окном — солнце. Перед ширмой на столике — огромный Коран. Название его напечатано латинским шрифтом. Над Кораном подвешена зажженная лампочка.