СОЛДАТ(злобно напирая на отступающую Омму). Паскудство!
ОММУ(словно издавая победный клич). Ха-ха! Я попала в цель, да? Война, любовь! Спроси-ка у этих дамочек из бардака, правда, что воины, вернувшись домой… (Обращается в сторону борделя.) Да?.. Малика? Ответь… Смотри-ка, она закрыла окно!
Внезапно громовые раскаты. Несомненно, идет дождь, потому что — за исключением Омму и Салема — половина персонажей направляется право, вторая половина — влево, к кулисам, и они ведут себя там так, как ведут себя люди под укрытием, опасаясь намокнуть. Омму остается одна в центре. Она смеется.
Да что же это может намочить небесная вода? Вы плотны, словно нити, никогда ни одна капля не сможет упасть на вас! (Она смеется. Но Салем подходит к ней.) За исключением тебя, Месье Салем. Когда война закончится, ты будешь ветераном Сопротивления. Пока же ты уволенный со службы. Войну необходимо продолжать. С большой шумихой. Красноречие исходит не из твоих уст, а из твоего пустого рукава. Кто же надует твои шины? Давай. (Берет у него из рук велосипедный насос, отвинчивает ниппель переднего колеса и начинает надувать камеру. Говорит сквозь зубы.) Подпитывать вас!.. Все время вас подпитывать…
СОЛДАТ(подходя). Мы ведь тоже в ярости, но наша ярость медлительнее. Надо поднести пулемет и установить его на место. Обслуживать его. И наблюдать за местностью. Мы тоже бунтуем, но наш бунт весомей. Вы можете петь, отплясывая вокруг нас, а мы — мы должны охранять ваши танцы, вальсы и твои оскорбления.
Хочет забрать насос, но Омму не отдает.
САЛЕМ. Он прав. И даже твоя ругань скоро иссякнет. Поток становится все слабее.
ОММУ(поднимая голову). Я старею?
СОЛДАТ(с грустью). Я умру раньше тебя, значит — я старше. (Помолчав.) Надувай скорее его камеры. Не хочу я оставаться под дождем.
ОММУ(иронично). Беспокоишься за свою красивую форму…
СОЛДАТ(удаляясь и направляясь в укрытие). Это тоже. Дерешься хуже, когда одет в лохмотья. (Внезапно раздражаясь.) А еще дерешься хуже, когда у тебя мерзкая рожа и ты меньше нравишься девчонкам. (С яростью.) И если люди должны завидовать нашей смерти, надо, чтобы то, как мы идем на смерть, стало предметом зависти!..
ОММУ(орет). Кадиджа!..
САЛЕМ. Мы сейчас промокнем, оставь велосипед. (Берет велосипед за руль.)
ОММУ. Слаба я на голосовые связки, завтра утром обязательно буду кашлять. Но Кадиджа говорила именно то, что надо говорить…
Внизу, в борделе — входит солдат, заходит за ширму, Малика следует за ним туда. Варда кажется все более и более злой.
МАЛИКА(прежде чем уйти). Если он обрушится на меня, вернусь вся мокрая!
САЛЕМ(выходя со своим велосипедом в руках). Не забывай, что она говорила это уже после смерти. При жизни она бы не посмела.
Омму не решается отвечать.
Поторопись, я мокну.
СОЛДАТ(кричит). Чтобы защищать что? Да всего лишь твою тупость, старуха. Всего лишь твою милую… милую… ласковую и светлую тупость…
ОММУ(иронично). Она что же, такая ценная?
Она кашляет.
Им удается укрыться, и они дрожат от холода в ожидании, пока дождь не перестанет, вплоть до конца сцены.
ВАРДА(снова разглядывая себя). Где то время, зеркальце, когда я могла разглядывать себя часами, зевая? Где те мужчины, которые глядели, как я себя разглядываю, не осмеливаясь даже дышать? Теперь мы все в трудах.
Арабский солдат выходит, причесываясь. Возвращается, завязывая пояс, Малика.
МАЛИКА. Он был весь в крови… Пришью к своему поясу крючки. (Шьет.)
ВАРДА. Тебе с твоей резвостью надо было стать швейной машинкой. Далеко было, целая Сахара, между мной, Вардой, и самой презираемой женщиной деревни, между мной и Лейлой. Начальник батальона колониальной артиллерии — рассказываю тебе о событиях годичной давности — пришел однажды после обеда, и надо было пришить ему три пуговицы: он сам своими толстыми пальцами в перстнях чинил свою ширинку, а я не умела. Сегодня умею. Пососать нитку, вдеть в иголку, пришить заплату, по ткани срезать… В мясной лавке и в бакалее со мной здороваются… Я все меньше и меньше что-то из себя представляю… Вокруг себя, своими же руками, я построила бардак. Камень за камнем вы разрушаете меня, чтобы добраться до сердца…
СОЛДАТ(в порыве мужской лихости). Пока будут солдаты, будут и шлюхи.
И тут из правой кулисы появляется Джемиля, с небольшой сумкой в руках.
ДЖЕМИЛЯ(положив сумку). Я из Маянса, гарнизонного городка. У меня мало что туго набит корсет, у меня еще и ляжки и передок крепок. И живуч, ведь обрабатывали его на койке жесткой, что твоя церковная скамья, солдаты-англичане, американцы, немцы, русские, поляки, сенегальцы… (Глядя на лохмотья Варды.) Здесь что, драка даже в борделе?
ВАРДА(с яростью). Здесь — здесь любовь в бардаке.
Вверху появляется Кади, пришедший из левой кулисы. Он выйдет через задник, но до того.
ОММУ. Как так, Кади? Под дождь! Прекрасно же оно будет, твое прекрасное правосудие, которое ты сделаешь таким прекрасным…
КАДИ(смеясь). Да туда его растуда, это правосудие, если я его для вас сделал таким прекрасным. Делайте с ним что хотите.
ОММУ. Оно ж твое…
КАДИ(смеясь). Больше не мое. Вещи перестают принадлежать тем, кто смог их сделать прекраснее. Освободившиеся, освобожденные, прыткие, они удирают и отправляются жить восвояси, на ком, на чем, как жить — мне наплевать и мне насрать…
Женщины отвечают взрывами хохота.
Став лучше и красивее, ловки и окрыленны, они с признательностью оставляют того, кто сделал их лучше. А с их уходом — больше ничего, голяк, зеро, хана! (Смеется.)
И тут становится слышно, как вдалеке, словно где-то в полях, насвистывают марш. Персонажи у края водопоя и в борделе поднимают головы, как бы глядя куда-то очень далеко и ввысь. Тут сзади ширмы второго плана появляются еще ширмы, покрытые непристойными рисунками, и солдаты, их рисующие.
МАЛИКА(весело). Ничто не остановит их, наших молодцов, ни грязь на сапогах, ни дождь по шапке… (Слушает.) Вечер наступил, и они возвращаются в расположение… без сил…
СОЛДАТ(весело). Вот они!
МАЛИКА. Весь день они убивали, резали, душили…
ДЖЕМИЛЯ. И они посвистывают?
НЕДЖМА И ОММУ. Вот они!
МАЛИКА(Джемиле). Быстро же они научились. Наверное, в каждом взводе есть фонограф, и он играет одну и ту же мелодию весь день и всю ночь.
ДЖЕМИЛЯ. Может быть, очень скоро вокруг нас, если они так хорошо свистят и если они ходят, дергая задницей, как америкашки, может быть, мы…
ВСЕ ПЕРСОНАЖИ НАВЕРХУ(вместе). Вот они! Послушайте! У них есть военная музыка!.. И убивают они из автоматов… У них есть знамя…
ВАРДА(орет). Нет! Нет! Не я! Я никогда не буду полоскаться, никогда меня не будет развевать ветер!
ОММУ. А прежде чем идти в атаку, я очень надеюсь, что они пьют вино, что запрещает Коран. Уж если впали в грех перед Священной Книгой, то они на все способны! Очень надеюсь…
КАДИ(солдату, внимательно оглядывая его сверху донизу). Ну да. В смысле домашнего обмена вы, с вашей стороны, успеха добились.
Далее сзади и сверху ширм с рисунками появляется в ряд множество белых ширм, сделанных из рамки и прозрачного листа бумаги. То есть за разрисованными ширмами следует поместить станок. В двух четвертях круга, находящихся справа и слева, — множество арабов, мужчин и женщин. Среди них: Си Слиман, Неджма, Брахим, Мустафа и Пьер, французский солдат. Слева, за бумажной ширмой, видна фигура женщины, она в нерешительности… В центре — ширма, перед которой появится Мать, а потом — Лейтенант и солдаты. Все арабы заходятся в тихом смехе. Наконец персонаж, который хотел пройти, прорывает бумагу ширмы. Это Кадиджа.
КАДИДЖА(кажется, она в полном порядке, и также заходится в тихом смехе. Потом перестает смеяться и вытирает слезы на глазах). Ну вот! (Снова смеется.)
СИ СЛИМАН(потихоньку смеясь). Ну вот!
КАДИДЖА(снова смеется). Вот это да!
СИ СЛИМАН(согласно). Да-да!
КАДИДЖА(оглядываясь). А сколько разговоров!
СИ СЛИМАН. А что такого? Уж и пошутить нельзя.
КАДИДЖА(смеясь все меньше и меньше). Все верно… но все-таки… кто б мог подумать? (Внезапно встревожась.) Скажите мне, долго я не приходила?
ПЬЕР. Ты была убита в пятнадцать двадцать четыре, время верхнее, там, и вот ты здесь, три дня спустя.
КАДИДЖА(глядя на него). А… что делаешь здесь ты? Ты не из наших?
СИ СЛИМАН. Из наших или нет, но он здесь. Мы не можем его убить, то есть дать ему жизнь, придется его терпеть. Он умер от тромбоза. Возможно, это ошибка… Не знаю…
КАДИДЖА(улыбаясь). И что мы должны делать?
НЕДЖМА. Ничего. Нечего делать. Обычно время — это как кофе, течет и в фильтре задерживает несчастья; теперь же время не течет.
КАДИДЖА. Что же оно делает?
СИ СЛИМАН. Больше ничего, как и мы все.
КАДИДЖА. Ему скучно?
СИ СЛИМАН. Если спросишь, оно не говорит.
КАДИДЖА. Значит, оно не говорит.
СИ СЛИМАН. Ты заикаешься.
КАДИДЖА. Здесь, кажется, не отдают себе отчета в том, что я сделала для них там. Я организовала восстание, повела за собой людей и нашла смерть ради свободы.
БРАХИМ. Честно говоря, нам на это плевать. Все умирают каким-то образом.
КАДИДЖА