Эти две служанки совсем не стервы: они постарели и похудели под сенью нежности своей госпожи. Нет надобности, чтобы они были хороши собой, чтобы с поднятием занавеса зрителям была предъявлена их красота, но в течение спектакля и до последней минуты они должны казаться все прекрасней. Вначале на их лицах должны быть морщинки — тоньше жеста, тоньше волоса. Никаких сексуальных попок и грудей: они выглядят так, что могли бы давать уроки благочестия в церковных школах. Их взгляды чисты, совершенно чисты, ведь они ежедневно занимаются мастурбацией и выплескивают друг на друга всю свою ненависть к Мадам. Их прикосновения к предметам декораций подобны жестам юной девушки, собирающей цветущие ветки, чей образ мы лицемерно придумали. Их лица бледны и полны очарования. Они, конечно, несколько увяли, но с каким изяществом! Они не превратились в тлен.
Однако необходимо, чтобы этот тлен иногда проглядывал: скорее не в моменты ярости, а во время приступов нежности.
На сцене актрисы не должны проявлять свой естественный эротизм, подобно дамам из кинофильмов. Индивидуальный эротизм в театре подминает под себя спектакль. Просьба к актрисам не выставлять свои прелести на стол, как говорят греки.
Не вижу необходимости указывать на то, в каких местах надо «играть», а в каких быть искренними: они сами обнаружатся, а по мере необходимости их можно придумать.
Что касается так называемых «поэтических» моментов, они должны произноситься как нечто очевидное, подобно тому, как парижский таксист на ходу выдает жаргонную метафору: совершенно естественно. Она возникает как результат математической операции: без особой теплоты. Может произноситься даже более холодно, чем все остальное.
Целостность рассказа должна родиться не из монотонности игры, а из гармоничного сочетания разнообразных сцен, играемых совершенно по-разному. Возможно, режиссеру нужно выразить то, что я испытывал, когда писал эту пьесу или то, чего мне так сильно не хватало: некоего добродушия, ведь речь идет о сказке.
Не надо изображать «Мадам» преувеличенно карикатурной. Она не осознает, до какой степени она глупа, до какой степени постоянно играет, даже вытирая себе задницу, какая актриса этого не знает?
Эти дамы, служанки и Мадам, придуриваются? Как я сам, когда бреюсь, или когда ночью подыхаю со скуки, или когда, как мне кажется самому, остаюсь один в лесу: это сказка, то есть аллегорическая форма рассказа, изначальной задачей которого, когда я его писал, было избавление от отвращения к самому себе, при этом я хотел показать, кто я сам есть, и в то же время я старался этого не показать, а второй целью было создать в зале чувство некоторой неловкости… Сказка… Нужно, чтобы в нее верили и в то же время отказывались верить, но для того, чтобы зрители сумели поверить, актрисы не должны играть реалистично.
Святы ли эти служанки или нет, они все-таки монстры, как и мы все, когда о чем-то грезим. Не знаю, что такое есть театр, но знаю точно, чем он быть не должен: он не должен быть описанием бытовых действий, увиденных извне: я иду в театр с тем, чтобы увидеть на сцене себя (в одном персонаже или с помощью многоликого персонажа, и в форме сказки) таким, каким не сумею — или не осмелюсь — увидеть себя или представить, но каким на самом деле являюсь. Значит, функция актеров в том, чтобы с помощью нелепых жестов и нарядов показать мне меня, показать меня голым, в радости моего одиночества.
Хочу подчеркнуть: речь не идет о защите прав челяди. Думаю, существует профсоюз домашней прислуги — нас это не касается.
Во время постановки этой пьесы один театральный критик сделал замечание, что настоящие служанки так не говорят, как служанки из моей пьесы: да что вы об этом знаете? Я утверждаю обратное: если бы я был служанкой, говорил бы, как они. Иногда, по вечерам.
Ведь служанки говорят так лишь иногда, по вечерам: их нужно застать за этим либо в моменты их одиночества, либо в моменты нашего собственного одиночества.
Декорации к «Служанкам». Это просто спальня дамы, слегка кокотки, но вполне буржуазной. Если пьесу играют во Франции, кровать должна быть с мягкой, но скромной обивкой — все-таки у нее есть слуги. А если пьесу будут играть в Испании, Скандинавии или России, спальня должна быть соответствующей. Платья должны быть экстравагантными, но без намека на моду, на эпоху. Возможно, служанки для своей игры чудовищно деформировали платья хозяйки, прицепив к ним фальшивые шлейфы, жабо, накладные груди и зады, но цветы должны быть настоящими, кровать — настоящей кроватью. Режиссер должен понимать — не могу же я все объяснять — почему спальня должна быть почти точной копией женской спальни, цветы — настоящими, платья — чудовищными, а игра актрис — угловатой.
А если кому-то захочется сыграть эту пьесу в Эпидавре? Тогда трем актрисам достаточно договориться прямо на сцене, на глазах у зрителей, какие уголки они назовут кроватью, окном, гардеробом, дверью, трюмо и т. п. А затем пусть они скроются, чтобы появиться вновь в порядке, предписанном автором.
Действующие лица
Клер.
Соланж.
Мадам.
Спальня Мадам. Мебель в стиле Людовика XV. Кружева. Открытое окно в глубине комнаты выходит на фасад дома напротив. Справа — кровать. Слева — дверь и комод. Много цветов. Вечер.
КЛЕР(стоит в белье спиной к туалетному сто лику; ее жест — вытянутая рука — и тон исполнены трагического отчаяния). Эти перчатки! Эти вечные перчатки! Сколько раз я просила тебя оставлять их на кухне. Ты, конечно, надеешься таким образом соблазнить молочника. Не лги. Бесполезно. Повесь их над раковиной. Когда ты наконец поймешь, что в спальне должно быть чисто. Все, что имеет отношение к кухне, мерзко! Уходи и забери отсюда эту дрянь! Прекрати.
Во время этой тирады Соланж играет парой резиновых перчаток, смотрит на свои руки, складывая их то букетом, то веером.
Не притворяйся ягненком. И не спеши, у нас есть время. Уходи!
Поведение Соланж вдруг меняется, она покорно выходит, осторожно держа резиновые перчатки кончиками пальцев. Клер садится за туалетный столик. Нюхает цветы, нежно прикасается к предметам, стоящим на туалетном столике, расчесывает волосы, приводит в порядок лицо.
Приготовьте мне платье. Быстро, времени мало. Где вы? (Оборачивается.) Клер! Клер!
Входит Соланж.
СОЛАНЖ. Простите меня. Мадам, я готовила вам липывый отвар. (Так и произносит — «липывый».)
КЛЕР. Разложите мои платья. Белое платье с блестками. Веер, изумруды.
СОЛАНЖ. Слушаюсь, Мадам. Достать все драгоценности?
КЛЕР. Да, все. Я хочу выбрать. И конечно же лакированные туфли. На которые вы давно заритесь.
Соланж достает из шкафа несколько футляров, раскрывает их и раскладывает на кровати.
Вы, конечно, были бы не прочь надеть их на свою свадьбу. Признайтесь, он вас соблазнил! Вы беременны! Признайтесь же!
Соланж, присев на ковре, натирает лакированные туфли, при этом иногда плюет на них.
Я уже просила вас, Клер, не плевать на туфли. Оставьте ваши плевки при себе, моя девочка. Ха-ха! (Нервно смеется.) Пусть их там накопится побольше, чтобы заблудившийся путник мог там утонуть. Вы отвратительны, моя красавица! Наклонитесь пониже и загляните в мои туфли. (Вытягивает ногу, которую рассматривает Соланж.) Вы полагаете, мне приятно сознавать, что мою ногу обволакивает ваша слюна? Ваши болотные испарения?
СОЛАНЖ(на коленях, униженно). Я хочу, чтобы Мадам была красивой.
КЛЕР. Я буду красивой. (Прихорашивается, глядя в зеркало.) Вы меня ненавидите, не так ли? Вы подавляете меня своей предупредительностью, своим подобострастием, своими гладиолусами и резедой. (Поднимается и тихо продолжает.) Не надо загромождать спальню. Слишком много цветов. Это убивает меня. (Снова смотрится в зеркало.) Я буду красивой. Вам такой не быть никогда. С вашим лицом и фигурой Марио не соблазнить. Этот смешной юный молочник нас презирает, а если он сделал вам ребенка…
СОЛАНЖ. Да нет, я никогда…
КЛЕР. Замолчите, идиотка! Где платье?
СОЛАНЖ(роется в шкафу, раздвигает платья.) Красное платье. Мадам наденет красное платье.
КЛЕР. Я сказала, белое, с блестками.
СОЛАНЖ(твердо). Очень сожалею, Мадам. Сегодня вечером Мадам будет в платье из алого бархата.
КЛЕР(наивно). Да? Почему?
СОЛАНЖ(холодно). Я никогда не забуду грудь Мадам, задрапированную бархатом, когда Мадам, вздыхая, говорила Месье о моей преданности. Черный наряд больше подошел бы вашему вдовству.
КЛЕР. Что?
СОЛАНЖ. Объяснить?
КЛЕР. А! Вот ты о чем… Прекрасно. Можешь угрожать. Оскорблять свою хозяйку. Соланж, ты, очевидно, имеешь в виду несчастье, постигшее Месье. Дура. Сейчас не время вспоминать об этом, но из твоих слов я сделаю прекрасные выводы. Ты улыбаешься? Не веришь?
СОЛАНЖ. Не время выволакивать на свет…
КЛЕР. Мой позор? Мой позор! Выволакивать на свет! Что за выражение!
СОЛАНЖ. Мадам!
КЛЕР. Я понимаю, куда ты клонишь. Я уже слышу твои обвинения, ты с самого начала оскорбляешь меня, только ждешь момента, чтобы плюнуть мне в лицо.
СОЛАНЖ(жалобно). Мадам, Мадам, мы еще не дошли до этого, Месье…
КЛЕР. Посмей только сказать, что это из-за меня Месье попал в тюрьму. Посмей! Я действую тайно, и ты ничего не можешь со мной сделать.
СОЛАНЖ. В каждом слове вам слышится угроза. Вспомните, Мадам, я всего лишь служанка.
КЛЕР. Ты думаешь, что, раз я донесла на Месье в полицию, раз я согласилась его сдать, я в твоих руках? Я ведь могла сделать что-нибудь похуже. Или получше. Думаешь, я не страдала? Клер, я принудила себя, я медленно и твердо заставляла свою руку писать это письмо, отправившее моего любовника на каторгу. А ты, вместо того чтобы поддержать меня, бросаешь мне вызов. Говоришь о вдовстве! Месье не умер, Клер. Месье, переходя с каторги на каторгу, доберется, может быть, до Гвианы, и я, его любовница, обезумев от боли, пойду за ним. Я буду сопровождать его повсюду. Я разделю его славу. Ты говоришь о вдовстве. Ты, очевидно, не знаешь, Клер, что траурные платья королев — белого цвета. А ты не хочешь дать мне белое платье.