Однажды я случайно узнал, что Елизавета недавно стала невестой. Я поздравил ее, познакомился с женихом, пришедшим за ней, и поздравил также его. Весь вечер на моем лице, как маска, лежала любезная улыбка, которая тяготила меня самого. А потом я не побежал уже ни в лес, ни в кабачок, а сидел на кровати, смотрел на лампу, пока она не потухла, изумленно и неподвижно, пока, наконец, во мне вновь не пробудилось сознание. Тогда еще раз горе и отчаяние распростерли надо мной свои черные крылья, – я почувствовал себя слабым, ничтожным, разбитым и зарыдал, как ребенок. Потом быстро уложил свои вещи, отправился утром на вокзал и уехал домой. Я испытывал желание снова взобраться на горы и скалы, вспомнить свои детские годы и посмотреть, жив ли еще мой отец.
Мы стали чужими. Отец совсем поседел, согнулся и сталь меньше ростом. Он ласково встретил меня, не стал расспрашивать ни о чем, хотел уступить мне свою постель и был, по-видимому, не менее смущен моим приездом, чем озадачен. Домик принадлежал еще ему, но луга и скот он продал, получал небольшие проценты и исполнял там и сям кое-какие легкие работы. Когда он оставил меня одного, я подошел к тому месту, где стояла прежде кровать моей матери, и прошлое нахлынуло на меня широким спокойным потоком. Я не был уже юношей и думал о том, что скоро пройдут еще годы, и я тоже стану сгорбленным, седым старичком и для меня настанет пора умирать. В мало изменившейся бедной комнатке, где я рос, учил латынь и видел смерть матери, эти мысли казались странно спокойными и естественными. С благодарностью вспомнил я пышный расцвет своей молодости, и на ум мне пришло стихотворение Лоренцо Медичи, которое я прочел во Флоренции:
Quant‘ è bella giovinezza,
Ma si fugge tuttavia.
Chi vuol esser lieto, sia:
Di doman non c‘è certezza.
[ «Юность, юность, ты чудесна,
Хоть проходишь быстро путь.
Счастья хочешь – счастлив будь
Нынче, завтра – неизвестно»
И мне стало вдруг странно переносить сюда в эту старую комнатку свои воспоминания из Италии, из той почти позабытой прошлой жизни. Я дал отцу немного денег. По вечерам мы ходили в трактир; там тоже все было по-прежнему с той только разницей, что теперь за вино платил я, что отец, говоря о шампанском, ссылался на меня и что теперь я мог выпить больше, чем мой старик. Я осведомился о седом старичке, которому я вылил тогда на лысину вино. Он был большой остряк и задира, но давно уже умер и могила его поросла густой травой. Я пил вельтлендское, прислушивался к разговорам, сам немного рассказывал, и когда в лунную ночь пошел с отцом домой и он продолжал все еще говорить и жестикулировать, меня охватило какое-то странное неиспытанное доселе чувство. Меня окружили образы прошлого: дядюшка Конрад, Рози Гиртаннер, мать, Рихард, Аглиэтти; я видел их так отчетливо и ясно, хотя все они уже давным давно канули в вечность, были забыто, но все-таки, как оказалось, продолжали жить во мне: сохраненные памятью помимо моей воли. Только когда мы вернулись домой и отец замолчал и наконец заснул, я подумал об Елизавете. Еще вчера она говорила со мной, еще вчера я восторгался ею и желал счастья ее жениху. Мне казалось, что с тех пор прошло уже много времени. Но вдруг горе пробудилось с новой силой, слилось с потоком взбаламученных воспоминаний и потрясло мое эгоистичное усталое сердце, как бурный ветер едва держащуюся ветхую избушку. Я не был в силах оставаться в доме. Вылез в низкое окошко, прошел садиком к озеру, отвязал старый челнок и тихо поплыл. Была бледная летняя ночь. Торжественно молчали кругом горы, подернутые серебристым туманом; почти полный месяц висел на небосклоне. Было так тихо, что я ясно различал шум далекого горного водопада. Дух родины и образы моих юных лет коснулись меня своими бледными крыльями, наполнили собою мой крохотный челн и, простерев ко мне руки, жалобно молили о чем-то.
Какой смысл имела вся моя жизнь? Для чего обрушилось на меня столько горя и радости? Зачем чувствовал я жажду истины и красоты? Зачем я рыдал и мучился из-за этих женщин – я, который сегодня опять склонил голову от стыда и слез из-за неразделенной любви? И зачем непостижимое Провидение вселило мне в сердце тоску по любви, раз оно предназначило мне вести жизнь нелюдимого одиночки? Вода глухо журчала и струилась серебристыми каплями с весел; вокруг молча, торжественно вздымались высокие горы; холодный свет луны блуждал по туману ущелья. Меня окружали немые тени моих юных лет и с тихим недоумением взирали на меня. Мне казалось, будто среди них я вижу и прекрасную Елизавету, будто она меня любила и стала бы, моею, если бы я пришел во время. Мне чудилось, что было бы лучше погрузиться сейчас на дно бледного озера, уйти никому не нужным, неведомым. Но я начал все же грести сильнее, как только заметил, что в старый дырявый челнок попала вода. Я дрожал весь от холода и поспешил скорее домой в постель. Вернувшись я лег, обессиленный, не способный уснуть, сталь думать о своей жизни и старался определить, чего мне не достает и что нужно мне, чтобы зажить более счастливо. Я понимал превосходно, что началом всякого счастья и радости служить любовь и что мне нужно начать любить людей, несмотря на всю свою скорбь по Елизавете. Но как? И кого? Я вспомнил вдруг об отце и подумал впервые, что по настоящему его никогда не любил. Ребенком я отравлял ему жизнь, потом ушел из дома, оставил его одного даже после смерти матери, часто сердился на него и в конце концов совсем о нем позабыл. Я представил себе, что он лежит на смертном одре, что я остался один, осиротел и вижу, как отлетает его душа, которая до конца осталась мне чуждой и о любви которой я никогда не заботился. Я принялся за тяжелый, но сладостный труд, начал учиться любви не на прекрасной возлюбленной, а на старом седом алкоголике. Я перестал отвечать ему грубо, уделял ему много времени, читал вслух календарь и рассказывал о винах, которые делают во Франции и Италии. Я не хотел лишать его незначительной работы, без нее он бы погиб. Не удалось мне также его приучить пить вечером со мной дома, а не в трактире. Несколько вечеров мы проделывали это. Но на четвертый или на пятый, видя, как он сидит тихо и безучастно, я спросил его, что с ним. Он ответил:
– Думается, ты совсем уже не хочешь пускать отца больше в трактир.
– Ничего подобного, – ответил я, – ты отец, а я сын. Ты сам должен знать, что тебе делать.
Он испытующе посмотрел на меня, потом взялся с довольным видом за шапку, и мы отправились в трактир. Было ясно, что продолжительное совместное пребывание сделалось бы отцу скоро в тягость, хотя сам он об этом не говорил ни слова. Кроме того меня и так уж тянуло переждать где-нибудь на чужбине, пока уляжется моя тоска.
– Что ты скажешь, если я на днях уеду? – спросил я.
Он почесал затылок, пожал плечами и состроил лукавую физиономию:
– Что же, как хочешь!
Перед отъездом я побывал у соседей и в монастыре и попросил их присмотреть за стариком. Потом, выбрав хороший, ясный день, совершил прогулку в горы. С высокой площадки я окинул взором цепь гор и долины, сверкающие ручьи и дым отдаленных городов. Все это преисполняло меня еще в детстве неутолимою жаждой, я ушел отсюда, чтобы завоевать прекрасный безграничный мир, и вот теперь он опять расстилается предо мной, такой же огромный и чуждый, как и прежде, а я ухожу снова, чтобы еще раз поискать страну счастья. Ради своих исторических работ я давно уже решил поехать на более продолжительное время в Ассизи. Для этого я вернулся сперва в Базель, привел в порядок дела, уложил весь свой скарб и отправился в Перуджию. Я доехал только до Флоренции, а оттуда медленно двинулся пешком к югу. Там для дружеского общения с народом не нужно никаких уловок; жизнь там так проста, свободна и наивна, что в каждом городке сходишься с множеством самых различных людей. Я сразу почувствовал себя хорошо и решил, что и впоследствии в Базеле буду искать сближения не со светским обществом, а с простым народом.
В Перуджии и в Ассизи исторические работы снова приобрели для меня интерес. Так как там и повседневная жизнь таит в себе много прелести, то мое совершенно разбитое «я» начало быстро выздоравливать и перекидывать новые мосты к жизни. Моя домашняя хозяйка в Ассизи, словоохотливая и набожная торговка овощами, после нескольких наших совместных бесед подружилась со мной и ввела меня в мир истинного католицизма. Как ни не заслужена была эта честь, она очень помогала мне ближе сходиться с людьми: они не видели на мне отпечатка язычества, в котором подозревают каждого иностранца. Хозяйку мою, тридцатичетырехлетнюю вдову, звали Аннунциатой Нардини это была женщина невероятной толщины; с очень хорошими манерами. По воскресеньям она в своем пестром платье с большими цветами олицетворяла собой радостный праздник; кроме сережек она носила еще на груди золотую цепочку, на которой болталось и сияло множество позолоченных кулонов. В руках у нее был толстый молитвенник в серебряном переплете, которым она, конечно не умела пользоваться и красивые четки на серебряной цепочке, которыми она владела в совершенстве. Когда она сидела после богослужения у себя в домике и перечисляла восхищенным соседкам грехи своих отсутствующих подруг, на ее круглом, благочестивом лице лежал трогательный отпечаток души, примирившейся с Господом. Так как выговаривать мое имя было этим людям почти не по силам, то они меня звали попросту синьор Пьетро. В прекрасные, золотистые вечера мы сидели все вместе перед домом, соседи, дети и даже кошки, или же в лавке меж фруктов и корзинами овощей, коробками семян и подвешенной на веревках копченой колбасой и рассказывали друг другу свои истории, обсуждали виды на урожай, курили сигары или лакомились сладчайшими дынями. Я говорил им о святом Франциске, об истории Порциункулы, о святой Кларе и первых братьях. Меня внимательно слушали, задавали мне тысячи вопросов, хвалили святого и переходили к обсуждению новейших сенсационных событий, среди которых самыми излюбленными были всевозможные убийства и политические распри. По собственному желанию и для поддержания своей репутации, я стал отыскивать какие-нибудь трогательные и назидательные истории и очень обрадовался, найдя в числе своих книг книгу Арнольда «Жизнь отцов церкви и других благочестивых людей.» Позаимствовав из нее несколько рассказов, я с небольшими вариациями переложил их на простонародную итальянскую речь. Прохожие останавливались около нас, прислушивались, вставляли свои замечания, часто компания в один вечер менялась раза три или четыре; только синьора Нарди