В то время как раз вышли в свет две книги; авторов их, экстравагантных юношей настроенных на лирический лад, я в свое время знал еще в Цюрихе. Один из них жил теперь в Берлине и мог рассказать много грязи из жизни забегаловок и публичных домов этого города. Второй, окружив себя роскошью, поселился отшельником в окрестностях Мюнхена, презрительно и пессимистически переходя от неврастенического самоанализа к спиритическому самовозбуждению. Мне пришлось писать об этих двух книгах, и я, понятно, самым невинным образом высмеял их. От неврастеника затем получил презрительное письмо, написанное истинно княжеским тоном. Берлинец же поднял в одном из журналов целый скандал, заявив, что вся гениальность его творения была не понята, сослался на Золя и на основании моей бессмысленной, по его мнению, критики обрушился не только на меня, но и вообще на высокомерность и прозаический дух всех швейцарцев. Между тем этот субъект провел наверное, в Цюрихе единственный мало-мальски здоровый и хоть сколько-нибудь ценный период для своей литературной карьеры.
Я никогда не был особым патриотом, но это было чересчур уже даже для меня, и я ответил обиженному длиннейшим посланием, в котором даже не старался скрывать своего презрительного отношения к вполне определенному типу представителей современной городской жизни. Эта полемика сослужила мне пользу и заставила задуматься о моем отношении к современной культурной жизни. Работа эта была не из легких, продолжалась довольно долго и дала мало утешительных результатов. В то же время, эти размышления в очередной раз навели меня на мысль о давно лелеемой мечте о создании дела всей моей жизни. Я говорил уже о своем желании с помощью масштабного литературного произведения сблизить современных людей с величественной, немой жизнью природы и заставить их ее полюбить. Я хотел научить их прислушиваться к биению пульса земли, сливаться с ее жизнью и под гнетом тяжкой судьбы не забывать, что мы не боги, а всего лишь небольшие частички вселенной. Я хотел им напомнить, что подобно песням поэтов и сновидениям ночи, и ручьи, и моря, и облака по сути символы, задача которых вселить в нас уверенность в праве на жизнь и бессмертии всего живого. Каждое живое существо осознает это право, осознает себя творением Господа и безропотно покоится в недрах вечности. Все же больное, отрицательное и испорченное, что мы носим в себе, противится этому и верит в смерть. Вместе с тем я хотел научить людей искать в братской любви к природе источники радости и источники жизни; хотел проповедовать искусство созерцания и наслаждения настоящим. Я хотел заставить горы, моря и зеленые острова говорить на своем могучем, пленительном языке и хотел показать всем, какая удивительная и разнообразная жизнь бурлит и кипит за стенами домов и городов. Я хотел, чтобы люди не интересовались только лишь войнами, модой, искусством и литературой, а обратили свой взор на весну, которая пышно справляет свой пир там на зеленых лугах, на бурную реку которая шумит под мостами, на леса и поля, через которые мчится железная дорога. Но прежде всего я хотел вложить в сердца людей прекрасную тайну любви, я надеялся преисполнить их этой любовью. Я не собирался воспевать это в гимнах и возвышенных строфах, а надеялся просто и искренне, полусерьезно – полушутливо, рассказать свою историю, как рассказывает ее своим друзьям вернувшийся после долгих скитаний путник.
Я хотел, – я мечтал, – я надеялся, это звучит немного комично. Я все еще ждал того дня, когда это желание и эти надежды выльются в конкретные формы. Пока же я собирал материал. Все хранилось в целой кипе маленьких записных книжек, которые всегда во время путешествий лежали в моем кармане, и каждая из которых заполнялась в течение одной-двух недель. Я делал в них беглые заметки обо всем виденном и слышанном, не снабжая их рассуждениями и не объединяя в одно связное целое. Это были наброски, вроде тетрадей с эскизами художников, они содержали картинки уличной жизни, силуэты городов, подслушанные разговоры крестьян, подмастерьев, базарных торговок, предсказания погоды, рассказы о растениях, животных. Временами я перечитывал их, писал небольшие очерки и публиковал их в форме дорожных набросков.
Я понимал, что невозможно создать большое литературное произведение, в котором не будет ни одного человеческого образа, но все-таки долгие годы лелеял и питал неясную надежду, что какое-нибудь особое вдохновение поможет мне придумать, как преодолеть это. Теперь же я ясно осознал, что должен заселить свои прекрасные ландшафты людьми и что людей необходимо изобразить как можно более естественно и правдиво. Над этим мне предстояло еще много работать, и даже сегодня работа эта еще не завершена. Раньше люди были для меня чем-то одним, целым, в сущности, совершенно чуждым. Теперь же я понял, как полезно вместо абстрактного человечества изучать отдельных людей, и мои записные книжки и моя память стали заполняться совершенно новыми образами.
Начало этой работы было очень успешно. Я вышел из своего тоскливого состояния и почувствовал интерес ко многим людям. Я увидел, как много очевидного осталось мне далеким и чуждым, но в то же время заметил также, что долгие путешествия и наблюдательность позволили мне подмечать детали, которые раньше казались мне незначительными. Однако, созерцание облаков и волн было гораздо приятнее, чем изучение людей. С удивлением заметил я, что человек отличается от остальной природы главным образом той сетью лжи, которая его окружает и защищает. Вскоре мне пришлось убедиться, что все мои знакомые страдают этим пороком, – из-за того, что каждый из них в жизни должен играть определенную роль, никто, в сущности, не знает своего истинного «я». Со странным чувством подметил я тоже самое и в себе и перестал пытаться отыскать в людях их сокровенную сущность. Для многих из них маска была гораздо важнее истины. Я находил ее на всех и даже на детях.
Спустя некоторое время мне показалось, будто я не двигаюсь вперед и трачу время на ненужные мелочи. Сначала я стал искать причины в себе самом, но скоро не мог не признаться, что меня постигло разочарование и что окружающая действительность не дает мне тех героев, которых я ищу. Мне нужны были не просто интересные люди, а типажи. Их я не находил ни в академическом кругу, ни в обществе светских людей.
Я снова почувствовал себя беспомощным, начал посещать кабаки, где тоже, конечно, не мог найти ничего стоящего. Так прошло несколько недель. Я разочаровался в себе, считал свои желания и надежды до смешного преувеличенными, много бродил по окрестностям города и опять стал проводить ночи за бутылкой.
На моем столе выросла снова огромная кипа книг, которые мне хотелось оставить у себя и не продавать букинисту; но все полки уже и так были завалены доверху. Наконец, я разыскал небольшое столярное заведение и пригласил мастера зайти ко мне снять мерку для книжного шкафа. Он, маленький человечек с осторожными размеренными манерами, пахнувший клеем, явился ко мне, встал на колени, замерил стену и пол и записал себе что-то огромными цифрами в блокнот. Случайно он задел при этом кресло, на котором лежала целая кипа книг. Несколько книг упало на пол, и он нагнулся, чтобы поднять их. Одна из них оказалась карманным словарем жаргона подмастерьев. Эту книжку можно найти в любой харчевне для мастеровых, – прекрасно составленная, очень любопытная книжка. Увидев знакомую обложку, столяр посмотрел на меня полушутливо, полунедоверчиво.
– В чем дело? – спросил я.
– Извините, сударь, я увидел тут книгу, которую и я знаю. Неужто вы читали ее?
– Все эти слова я изучил еще в юности – ответил я, – но ведь любопытно иногда вспомнить какое-нибудь выражение.
– Скажите на милость! – воскликнул он – Да неужто вы сами тоже работали!
– Не совсем так. Но я много путешествовал и не раз останавливался на ночлег в харчевнях.
Он поднял тем временем книги и собрался уходить.
– А где вы успели побывать? – спросил я его.
– Я работал в разных местах. Умудрился добраться отсюда до Кобленца, а потом и до Женевы. Хорошее было времячко.
– А в тюрьму ни разу не попадали?
– Было один раз, в Дурлахе.
– Вы должны мне рассказать обо всем этом. Не встретиться ли нам как-нибудь за стаканчиком?
– Не употребляю, сударь. Но если вы когда-нибудь заедете под праздник ко мне и спросите: как дела, да что слышно? – я буду вам очень рад. Если только вы не ради насмешки все это придумали…
Спустя несколько дней Елизавета пригласила меня на вечер, но по дороге туда я остановился посреди улицы и начал раздумывать, не отправиться ли мне лучше к своему столяру. Потом быстро развернулся и пошел к нему.
Мастерская была уже заперта, я ощупью пробрался через темные сени и тесный двор, поднялся на лестницу флигеля на заднем дворе и нашел, наконец, дверь с дощечкой, на которой было написано от руки имя мастера. Открыв дверь, я очутился в маленькой кухне, где худощавая женщина готовила ужин, присматривая в то же время за тремя ребятишками, которые наполняли крохотную комнатку шумом и криком. Женщина недоуменно посмотрела на меня, но все же пригласила пройти в соседнюю комнату, где у окна сидел столяр и почти впотьмах читал газету. Он крякнул сердито, приняв меня за непрошенного гостя, но потом узнал и протянул мне руку. Видя его смущение, я повернулся к детям; но они убежали от меня на кухню. Заметив, что хозяйка варит там рис, я вспомнил вдруг кухню моей умбрийской хозяйки и попросил позволения помочь. У нас рис обычно настолько разваривается, что превращается в какой-то клейстер и теряет весь вкус. Здесь была та же беда, и я поспешил спасти блюдо, взяв горшок и шумовку и принялся варить по-своему. Хозяйка, послушалась меня, хотя и удивилась немного моему вмешательству. Наконец, рис был готов, мы понесли его в комнату, зажгли лампу, и я тоже получил свою порцию.
Жена столяра засыпала меня такой уймой вопросов из области хозяйства, что хозяин дома вынужден был молчать и отложить рассказ о своих скитаниях до следующего раза. Оба они быстро признали во мне равного, благодаря чему мы сошлись и подружились в первый же вечер. Я стал часто заходить к ним и забывал здесь не только всю ненужную светскую мишуру, но и свою грусть и меланхолию. Мне казалось, будто здесь сохранился для меня кусочек детства и я продолжаю жизнь, которую прер