под мрачным гнетом бессчетных несчастливых дней и лет, неудачных попыток любить и жить.
Он этого не сознавал. Давным-давно утерял потребность видеть свою жизнь в полной ясности. Страдал и противился страданию, в возмущении и в смирении, и кончил тем, что пустил все на самотек и оставил себе только работу. И несгибаемой его натуре удалось сделать его искусство богаче, глубже и ярче как раз за счет утраченных в жизни богатства, глубины и яркости. Одинокий, настороженный, он, словно заколдованный, укрылся в коконе своей творческой воли и безоглядного усердия, но его существо было здоровым и достаточно упрямым, чтобы запретить себе видеть и признавать нищету этого бытия.
Так было до недавних пор, пока визит друга не взбудоражил его. И теперь одиноким владело пугающее предчувствие опасности и близости рока, он угадывал, что его ждут битвы и испытания, где искусство и усердие уже не смогут спасти его. Его уязвленная человеческая природа чуяла бурю и не находила в себе прочных корней и сил, способных ее выдержать. Лишь мало-помалу одинокая душа художника привыкала к мысли, что скоро придется до дна испить чашу заслуженного страдания.
Сражаясь с этими грозными предчувствиями и робея ясных мыслей, а тем паче решений, вся натура художника, будто в последний раз, вновь напряглась до предела, точно гонимое животное перед спасительным прыжком, и в эти дни внутреннего смятения Йоханн Верагут создал в отчаянном порыве одно из величайших и прекраснейших своих произведений – играющего ребенка меж двух склоненных горестных фигур родителей. Несомые той же почвой, обвеянные тем же воздухом и озаренные тем же светом, фигуры мужчины и женщины дышали смертью и жесточайшим холодом, тогда как ребенок меж ними блаженно лучился словно бы собственным светом. И когда позднее, наперекор его собственной скромной оценке, иные поклонники причисляли художника к подлинно великим, то в первую очередь из-за этого полотна, в котором говорила сама боль души, хотя оно не притязало быть ничем, кроме как совершенным образцом ремесла.
В часы работы Верагут забывал о слабости и страхе, о страдании, и вине, и неудавшейся жизни. Не был ни радостен, ни печален; весь во власти своего произведения, целиком им поглощенный, он дышал холодом творческого одиночества и ничего не требовал от мира, который для него исчез и канул в забвение. Быстро и уверенно, выпучив от напряжения глаза, он стремительными мелкими мазками наносил краску, углублял тень, добавлял свободы и мягкости трепещущему на свету листочку или игривому локону. Причем нимало не задумывался, что́ выражает его картина. Здесь все ясно, то была идея, озарение; теперь же речь шла не о значениях, чувствах и мыслях, но о чистой реальности. Он даже вновь сгладил, почти стер выражение лиц, сочинительство и рассказывание для него важности не имели, и складка плаща у колена была так же знаменательна и священна, как склоненный лоб и сжатые губы. На картине должны предстать только три человека в совершеннейшей предметности, каждый связанный пространством и воздухом с другими и все же обвеянный той уникальностью, что выделяет каждый глубокий образ из несущественного мира отношений и наполняет созерцателя трепетным удивлением перед фатальной необходимостью всякого явления. Так с картин усопших мастеров глядят на нас неведомые люди, чьих имен мы не знаем и не стремимся узнать, – люди более чем живые, загадочные, как символы всего сущего.
Работа продвинулась уже далеко, картина была почти готова. Завершение прелестной детской фигуры он оставил себе напоследок, намеревался приступить к ней завтра или послезавтра.
Минул полдень, когда художник, ощутив голод, посмотрел на часы. Поспешно умылся, переоделся и отправился в господский дом, где нашел в ожидании за столом только жену.
– Где мальчики? – удивленно просил он.
– Поехали кататься. Разве Альбер не заходил к тебе?
Лишь теперь Верагуту вспомнился визит Альбера. Рассеянно и слегка смущенно он приступил к еде. Госпожа Адель наблюдала, как он небрежно и устало режет кушанья. Вообще-то она уже не ожидала его к столу и, глядя на его утомленное лицо, почувствовала что-то вроде сострадания. Молча подкладывала еду, наливала в бокал вино, и он, угадывая неопределенную симпатию, надумал сказать ей что-нибудь приятное:
– Альбер что же, хочет стать музыкантом? По-моему, у него большой талант.
– Верно, он талантлив. Не знаю только, годится ли в артисты. По всей видимости, он подобным желанием не горит. И вообще не выказал покуда особого интереса ни к какой профессии, его идеал – этакий джентльмен, который учится, а равно занимается спортом, общением и искусством. Обеспечить себя таким образом едва ли возможно, со временем я ему объясню. Но пока что он прилежен, у него хорошие манеры, и я не хочу без нужды чинить препоны и тревожить его. После выпускных экзаменов ему все равно придется сначала пойти на военную службу. А позднее будет видно.
Художник промолчал. Он чистил банан и с удовольствием вдыхал аромат спелого фрукта, сытный и мучнистый.
– Если ты не против, я бы охотно выпил здесь кофе, – наконец сказал он.
В голосе его сквозили осторожная благожелательность и легкая усталость, будто ему было бы приятно немножко отдохнуть здесь душой.
– Я сейчас же распоряжусь, чтобы принесли кофе… Ты много работал?
Вопрос вырвался у нее совершенно мимовольно. Она не преследовала никакой цели, хотела только, коль скоро выдался на редкость добрый час, проявить чуточку внимания, а с непривычки это было нелегко.
– Да, я несколько часов писал, – сухо ответил муж.
Вопрос неприятно задел его. У них вошло в привычку никогда не говорить о его работе, и многие из более-менее новых картин она вообще не видела.
Госпожа Адель чувствовала, что светлый миг истекает, и не пыталась его удержать. А Верагут – он уже потянулся за портсигаром, намереваясь спросить позволения выкурить сигарету, – снова опустил руку и потерял охоту курить. Однако он без спешки выпил кофе, спросил про Пьера, учтиво поблагодарил и задержался еще на несколько минут, рассматривая небольшую картину, которую много лет назад подарил жене.
– Хорошо сохранилась, – сказал он, наполовину самому себе, – и выглядит вполне симпатично. Правда, желтые цветы вообще-то излишни, притягивают на себя слишком много света.
Госпожа Верагут промолчала; по случайности, именно желтые цветы, выписанные необычайно воздушно и тонко, нравились ей на картине больше всего.
Он обернулся и с легкой улыбкой сказал:
– До свидания! И постарайся не слишком скучать до возвращения мальчиков.
С этими словами он вышел из столовой и спустился по лестнице. Внизу его встретила собака, радостно запрыгала вокруг. Он взял в одну руку ее лапы, другой рукой погладил, посмотрел в преданные глаза. Потом окликнул в окно кухонную прислугу, попросил кусочек сахару, дал сахар собаке, бросил взгляд на солнечную лужайку и медленно пошел к мастерской. Как красиво нынче на воздухе, как легко дышится; но ему не до этого, надо работать.
В спокойном рассеянном свете высокой мастерской стояла его картина. На зеленой лужайке, на которой кое-где виднелись мелкие полевые цветы, сидели три фигуры – склоненный мужчина, погруженный в безнадежные раздумья, женщина, покорно ожидающая, печальная, обманутая в своих надеждах, и ребенок, радостно и безмятежно играющий среди цветов, а над ними могучий поток света, победно разлитый в пространстве и взблескивающий в каждом цветочном венчике с тою же беспечной задушевностью, что и в светлых волосах мальчика и в маленьком золотом украшении на шее горюющей женщины.
Глава 9
Художник продолжал работу до вечера. И теперь, сложив руки на коленях, ко всему безучастный от усталости, уже некоторое время сидел в кресле, совершенно опустошенный и выжатый, с ввалившимися щеками и слегка воспаленными веками, старый и почти неживой, как крестьянин или дровосек после тяжелейшей физической работы.
С превеликим удовольствием он бы так и сидел, целиком отдавшись усталости и дремоте. Однако суровая дисциплина и привычка одержали верх, и через четверть часа он решительно взял себя в руки. Встал, не бросив более ни взгляда на большую картину, пошел к купальне, разделся и не спеша поплыл вдоль берега.
Вечер выдался молочно-блеклый, от ближайшего проселка, приглушенный парком, долетал шум скрипучих возов с сеном да грубоватые оклики и смех усталых работников и работниц. Поеживаясь, Верагут выбрался на берег, тщательно досуха растер-разогрел тело, прошел в свою маленькую гостиную и закурил сигару.
Этим вечером он собирался писать письма, но сейчас нерешительно выдвинул ящик стола, снова сердито его закрыл и позвонил Роберту.
Камердинер тотчас прибежал.
– Скажите-ка, когда вернулись молодые люди в экипаже?
– Их еще нет, господин Верагут.
– Как, еще не вернулись?
– Нет, господин Верагут. Лишь бы господин Альбер не слишком измотал Гнедко, очень он любит прокатиться с ветерком.
Хозяин не ответил. Он рассчитывал хоть на полчасика залучить к себе Пьера, потому что думал, тот давно вернулся. И нежданное известие раздосадовало его и слегка встревожило.
Он поспешил в большой дом, постучал в комнату жены. Она с удивлением поздоровалась, ведь давненько не случалось, чтобы он навещал ее здесь и в такое время.
– Прости, – сказал он, сдерживая волнение, – но где же Пьер?
Госпожа Адель недоуменно посмотрела на мужа:
– Ты же знаешь, мальчики уехали кататься. – Чувствуя его досаду, она добавила: – Ты никак опасаешься за них?
Он сердито пожал плечами:
– Да нет. Но мне кажется, Альбер неосмотрителен. Он говорил о нескольких часах. Мог бы, по крайней мере, нам телефонировать.
– Так ведь еще рано. К ужину они определенно вернутся.
– Малыш всегда отсутствует, когда мне хочется побыть с ним!
– Какой смысл этак раздражаться. Это же чистая случайность. И Пьер бывает у тебя достаточно часто.
Верагут прикусил губу и молча вышел вон. Она права, нет смысла нервничать, как нет смысла вообще волноваться и чего-то требовать от мгновения! Лучше сидеть в терпеливом спокойствии, как она!